Кристофер Мур - Ящер страсти из бухты грусти
— Ты что себе думаешь, женщина? Если б я так мог, думаешь, лабал бы сейчас по клубам за выпивку да за процент с клиентов?
— Скажи — что ты чувствовал, когда эта тварь из болота полезла?
— Жуть.
— А кроме этого?
— А ничего кроме этого. Я все сказал. Страшно было — и всех делов.
— А когда мы сюда вернулись вчера ночью, ты же не боялся?
— Нет.
— И я не боялась. Каково было тебе тогда? До того и после того, как оно на вас кинулось?
— Не так, как сейчас.
— А сейчас как?
— Очень клево сидеть с тобой и разговаривать.
— Шутка ли. Мне тоже. А тогда?
— Не дави на меня, девочка. Я тебе расскажу. Но мне через час лабать, а я не знаю, получится или нет.
— Почему ж нет?
— Блюза́ на мне нет. Ты его согнала.
— Могу тебя на мороз выставить без рубашки, если поможет.
Сомик заерзал на стуле.
— Лучше кофе, а?
История Сомика
Вот, значит, набрали мы фору от того чудища, что нас за пятки хватало, тормознули мой «форд» модели «Т» и с Хохотунчиком вместе этого сома на заднее сиденье стали затаскивать. А у него хвост с одной стороны свешивается, а башка — с другой. Я ж совсем не того ожидал, на Хохотунчике блюза́ как не было так и нет, зато меня запаривает. Тут я понимаю, что к нам пять сотен баксов летит, и блюза́ мое сразу испаряется, как и не было никогда.
Я говорю: «Хохотунчик, я так полагаю — надо нам это дело отпраздновать: сначала вжарим как следует, а потом и кисок с Дельты мягоньких себе нароем. Чего скажешь?»
Старина Хохотунчик, как за ним это водится, писять на паперти не хочет и, поскольку горбатого могила исправит, говорит мне, дескать, денег-то у нас все равно шиш с маслом, а Ида Мэй, к тому же, никаких кисок к дому ближе чем на сто ярдов не подпускает. Но ему тоже не можется, я ж чувствую, и дело недолгое — скоро мы уже по проселку пилим к одному моему знакомому самогонщику по имени Элмор — он как раз пойло черномазому люду впаривает.
А у этого дедуси во рту два зуба как есть осталось, хоть и белый сам, и он ими скрежетать начинает, как мы к его крыльцу подваливаем. Раскипятился весь, берданкой машет, точно мы у него змеевик стырить прикатили. Я говорю: «Эй, Элмор, старина, как твои любезные сестрица с женушкой поживают?»
А он, дескать, она-то ничего себе поживает, да вот, мол, пока мы быстро денег не засветим, он себе тут скоренько черножопых настреляет, нас то есть, да к ней под бок, пока тепленькая.
«У нас чутка не хватает, говорю я, но утром пятьсот долларов точно приплывет, так что не будешь ли ты любезным и не начислишь ли нам баночку в кредит?» — И сомика нашего ему показываю.
Старику просто обделаться хотелось со страху, а уж как мне хотелось, чтоб он обделался, — не передать, чтоб от него хоть воняло как-то иначе, но он заместо этого только и сказал: «До утра я жданики потеряю. Тебе банку — мне шмат от этой рыбы. Прямо сейчас. И не жадничай».
Мы с Хохотунчиком подумали чутка и скоро уже полгаллона кукурузовки себе заначили, а старина Элмор — он такой шмат от сомика поволок, что женам и спиногрызам его точно б на неделю хватило от пуза. Или больше.
Едем дальше. Тут эта старая шлюха, Окрой звать, то же самое нам втюхивает: и про деньги, и про то, что нам помыться б не мешало впридачу, прежде чем мы к ее девочкам на шаг подойдем. А я ей — сказку про пятьсот долларов. Она мне, мол, пятьсот завтра — вот и приходи завтра, а ежли нам кисок надо прямо сейчас, то ей возьми и отвали шмат того же сомика. Чтобы, значит, блядве тоже сомика поесть. Ну, думаю, вот сейчас на Хохотунчика точно блюза́ спустится: он уж и говорит, дескать, чтоб сома на сто долларов отдавать за одну ванну? Ну, смотри, как знаешь. И вот он сидит в машине, ждет, пока я свои дела не сделаю, и мы дальше шпарим — куда-нибудь на ночь кости кинуть до утра. А там и рыбку нашу отоварим.
Заезжаем в какие-то кусты, пропускаем по стакашке и уже первый сон смотрим, как кто б ты думала по кустам ломится? Целая банда шпанцов с этими белыми простынями и в колпаках острых. И говорит нам: «Негритос, ты, наверно, читать не умеешь».
И приматывают они нас веревкой к этому сомику и говорят: тащи, мол, в лес, мы уже там костерок запалили.
Вот это и есть самая натуральная шугань, скажу я тебе. Я по сей день не могу мимо простыни на веревке пройти, чтоб у меня все позвонки не скрючило. Точно знаю — тут-то нам и кранты, аж все молитвы вспомнил, наизусть читаю, стараюсь, а шпанцы знай пинают меня и по зубам, и все прочее, а сами сомика нашего жрут, что на костре запекли.
И тут я чую… Меня аж пинать перестали. Гляжу — Хохотунчик в грязище валяется, только голову руками прикрыл и одним глазом подбитым в меня зыркает. Тоже, значит, почуял.
А клановцы эти в чащу уставились, точно мамочку в лесу потеряли и ждут, что она вот-вот из-за кустов выйдет. Рожи осклабили, половина висюльки уже свои через штаны потирает. Ну, она и вышла, как положено. Здоровая, как паровоз, а воет так, что из ушей кровянка хлещет. И двоих с первого прикуса поимела.
А мне Хохотунчику и писем писать не надо. Не успели и вякнуть оба, как ходу дали, рыбий труп обглоданный между нами болтается, поскольку привязан, и скачем мы с ним так аж до самой дороги. В бардачке нож надыбали, чик — и на свободе, Хохотунчик модель «Т» с толкача заводит, я за баранкой на дроссель жму. А из лесу такой визг и вопли, что просто музыка, как клановцев всех подряд кушают.
И стихло все. Только мы сопим, да Хохотунчик модель «Т» дрочит. Я ему ору, мол, быстрее давай, поскольку слышу уже, как эта тварь по кустам за нами ломится. Тут «форд» зафордычил, да только я ни хрена не слышу, потому что дракон этот из лесу вывалился и давай реветь. Я Хохотунчику говорю: садись давай, — а он к багажнику.
«Ты че делаешь?»
«Пятьсот долларов», — говорит.
И вижу я — швыряет сомика нам на заднее сиденье. От этой вонючки уже ничего, кроме башки-то не осталось, вот Хохотунчик эту башку отдельную сам берет и швыряет. И на подножку уже прыгает, я гляжу — а его прямо в воздухе хвать. И нету. И зубы эти в меня целят, чтоб, значит, второй раз цапнуть. Но тут я уж как дал по газам.
А Хохотунчика нет. Нет Хохотунчика.
На следующий день я этого белого нашел, который пятьсот баксов за рыбку обещал, а он смотрит на голову и хохочет надо мной. Я ему говорю: я лучшего друга потерял за эту рыбу, так что давай мне эти чертовы деньги быстрее. А он ржет и говорит только: вали отсюда. И я его побил.
А голову потом в суд с собой притащил, да какая им разница. Судья мне полгода впаял — что белого человека побил и все такое. А приставу говорит: «Уведи, мол, этого Сомика».
С тех пор и прозвали меня Сомиком. Я эту историю больше никому не рассказываю, а имя вот осталось. И с тех пор блюза́ на мне виснет, да уж теперь ничего не попишешь. К тому времени, как я из каталажки вышел, Ида Мэй уж от горя померла, и друзей в живых у меня ни одного не осталось. С тех пор так по дорогам и мытарюсь.
А эта тварь на пляже — она точно так же ревела. Она, видать, меня ищет.
Сомик
— Это он, — сказала Эстелль. Просто не знала, что еще тут можно сказать.
— Откуда знаешь?
— Знаю. — Она взяла его за руку. — Жалко, что так с другом твоим вышло.
— Я ж просто хотел на него блюза́ напустить, чтоб нам с ним пластинок себе записать.
Они немного просто посидели за столом, держась за руки. У Сомика кофе в чашке давно остыл. Эстелль прокручивала историю у себя в голове: ей стало и легче, и страшнее от того, что тени на ее картинах обрели наконец очертания. История Сомика, сколько б фантастической она ни была, почему-то казалась ей знакомой.
— Сомик, а ты читал такую книгу Эрнеста Хемингуэя — «Старик и море»?
— Этот тот мальчонка, что про быков с рыбалками пишет? Я его как-то на Флориде встречал. А что?
— Ты Хемингуэя встречал?
— Ну, да только этот сукин сын мне тоже не поверил. Говорит, рыбу ловить люблю, а тебе не верю. А чего спрашиваешь?
— Да просто так. Если эта тварь людей глотает, как ты думаешь — может, на нее заявить?
— Я людям про это чудище уже пятьдесят лет рассказываю, и мне покуда никто не поверил. Все говорят, что я самый большой врун, которые только в Дельте заводятся. Если б не такая слава, я б себе давно уже большой дом отгрохал и пачку пластинок нарезал. Заяви про такое законникам, так тебя вмиг чокнутой из Хвойной Бухты определят.
— У нас уже одна чокнутая есть.
— Ну а так никого, кроме меня, больше не слопают. А если я этот сейшен залажаю, потому как все решат, что у меня тараканы в голове, то потом просто дальше двину. Понимаешь?
Эстелль взяла чашку Сомика со стола и поставила в раковину.
— Ты лучше собирайся давай — тебе играть пора.
ДВЕНАДЦАТЬ
Молли
