Марина Палей - Жора Жирняго
— А других у народа нет, — горестно покаялся Том.
И действительно: после ультиматума Жоры и признания Тома ручеек записок стремительно начал сякнуть.
— Ну и?.. — осмелился подвести итог Том, когда троица наконец вывалилась на свежий воздух.
Он был инициатором этого похода, точней говоря подвоха, и небезосновательно опасался справедливых побоев.
— Water, water, everywhere, nor any drop to drink… — не сговариваясь, хором отрапортовали друзья по несчастью.
— Загадайте желание, — повелел Том.
— Уже, — так же, не сговариваясь, откликнулись оба.
— И еще одно, — засмеялся Том.
— И еще одно, — послушно отозвались в унисон знаменитый художник Сергей Борисович Берг и феноменальный фотограф Игорь Витальевич Крафт; кандидаты на скорый, на очень закономерный вылет из жизни.
— А чего ты его не снимал? — спросил Том закуривающего Крафта.
— А пленку жалко было, — затянулся Крафт. — Давайте я вас лучше сниму... Вместе... Угу, на фоне этого тополя...
А Жора, придя вечером к одному из своих братьев, у которого он в Петрославле остановился и который в те поры был, сохраняя фамильную традицию, кум-царю-сват-министру, проявил недюжинную силу воли и, опустошив только половину холодильника, заставил себя (схвативши себя же за волосы и за шкирятник одновременно) пересесть от обеденного стола за письменный. И вот что у Жоры от такой перемены столов получилось:
«Когда живешь на четырнадцатом этаже и день за днем, невидимкой, медленно всплываешь — по черной шахте лифта — к себе в квартиру — а живешь в этой квартире всего полгода, — не мудрено, что не знаешь соседей. Да и как их узнать? Люди рады уединенности комфортабельного жилья, поэтому они (Рената не исключение) нарочно возятся подольше, как бы запирая машину или квартиру, — чтобы не оказаться в лифте с так называемым „окружением“. Наобщались за день, наобщались, вообще говоря, за жизнь — даже переобщались… Это понятно.
Так что Рената до того самого пожара никогда и не видела Андрея, жившего, как оказалось, под ее квартирой. Происшествие, кстати сказать, закончилось благополучно: пожарная команда, прибывшая через шесть с половиной минут (нижняя соседка все-таки ее вызвала — как раз когда Андрей исчез в клубах дыма), осталась практически без работы: их главный лишь заполнил протокол — и велел всем любопытствующим позакрывать двери и окна — дабы не угореть. Вернувшаяся еще через полчаса незадачливая родственница Ренаты обнаружила (помимо разбитого стекла в балконной двери): черную от копоти и залитую водой кухню, утюг с начисто сгоревшим шнуром (значившийся в протоколе как „источник воспламенения“) и ошалевшую кошку, которая перестала реагировать на свое имя.
…Оглядываясь назад, то есть вспоминая события того осеннего дня, Рената все меньше кривила душой, говоря себе, будто тогда просто хотела отблагодарить соседа за „проявленное геройство“. Нет: уже в последовавшие скоро зимние дни, а затем в дни пронзительной, навылет, весны, и особенно уже в незакатные дни сухого, как порох, лета, когда, казалось, оброни кто-нибудь неосторожное слово — да что там слово! издай фальшивый звук — она, вспыхнув, взорвала бы вместе с собой все вокруг — этот дом, двор, этот мир (и мелкие обломки долго еще парили бы в воздухе, как в фильме „Забриски пойнт“) — она ясно понимала, что понесла ему в подарок книгу своих переводов вовсе не для того, чтобы отблагодарить, а потому, что он ей понравился. Даже нельзя сказать: „сильно“. Потому что разве чувствуешь силу удара, когда тебя, да со всего маху, — обухом по башке? Чувствуешь сам удар. Да и то — ретроспективно.
— Тут у меня спальня… Тут кабинет… А тут гостиная…
Он мог бы не пояснять: его квартира была точной копией ее жилья. Рената уже собиралась войти в эту самую гостиную, когда, резко отпрянув, закричала.
Пола в гостиной — не было!
Вместо него чернел пруд.
На его поверхности красовались кувшинки.
— Проект называется „Пруды и дни“, — донеслось до ее слуха. — Вы замечали, например, какую роль играет пруд в любовной лирике девятнадцатого века? На берегу пруда назначают свидания, в пруду топятся… „Старый камень плачет, в пруд роняя слезы…“ — помните, как у Фета…
— А помните, у Есенина, — скорей, машинально, чем осмысленно отозвалась Рената: — „Ты поила коня из горстей в поводу, отражаясь, березы ломались в пруду…“ — и тут, все еще стоя в прихожей, заметила, что потолок гостиной тоже представляет собой поверхность пруда — только с изнанки: кувшинки были видны снизу, словно она, Рената, смотрела на них со дна.
— У меня свое рекламное агентство... Зарабатываю деньги, чтобы заниматься настоящей — в смысле художественной — фотографией… Профессиональный телеоператор… Довольно много снимал в горячих точках — по всему миру… Но предпочитаю мирные ландшафты… Следующий арт-проект будет называться „Вермонтская осень“… Вы меня слушаете?
Рената, конечно, слушала — точнее, пыталась, потому что стремительный поток новых и новых сведений, бурля и пенясь в ее голове, как бы то ни было, отвлекал от вникания в смысл. Она слушала просто голос: „… и вот сейчас — вы и я — находимся как бы и на берегу пруда, и, одновременно, в его глубине… и это дает нам уникальную возможность… а с другой стороны… он касается, главным образом… и эта концепция… а еще потому, что…“
— А это ваша гитара? — Рената кивнула в сторону шестиструнки, стоящей, как ревнивая соперница — словно подбоченившись, — возле входной двери.
(Этим вопросом она хотела доказать — самой себе — что сохранила относительную вменяемость.)
— Конечно моя! Вам сыграть что-нибудь? Может быть, из Альбениса? А Сеговью вы любите? Или сыграть вам „Воспоминания об Альгамбре“? В смысле — Таррегу хотите?
Она захотела их всех, а больше всего… ах, да что говорить!..
…И на нее обрушились испанские водопады, ручьи горных расселин и высокогорные ливни — ее обдало жаром жестокое кирпично-красное плоскогорье — ее приласкала зеленая прохлада лимонных и оливковых рощ — когтями пантер нацелились в нее мириады диких звезд — рассвет, на ее глазах, толчками рождался из выплескивающего кровь небесного устья — от любви синих морских волн и золотого бриза рождался полдень — сумерки рождались из тел присмиревших деревьев — и черный шелк ночи снова умело ласкал большое голое тело луны.
— Да что ж это мы все в прихожей стоим? — внезапно услыхала Рената. — Эта фотоповерхность с нетерпением ждет, чтоб вы оставили на ней свои маленькие следы.
И Рената ступила на поверхность пруда».
С этим рассказом происходило черт те что. Точнее, черт те что, через неделю после первого Жориного звонка, произошло в полиуретановой редакции. А именно: Ядвига Зовчак, оставив кресло редакционной мегеры, пошла на повышение: советником в Комитет защиты женщин при Президенте (Звучит странно: каких таких женщин надо защищать при Президенте? Разве что Монику?.. Так её разобидел-озолотил совсем другой супостат… Вот и пойми тут.) А новую редактрису уже мало волновали напоминания о петрославльской педикюрше Ксении. И вот она, новая мегера, в ответ на Жорины звонки, заладила отвечать так: неформат, неформат! снова, сударь, неформат! — будто других слов не знала. Может, и не знала: с ещё не подпущенными к кормушке авторами упомянутая сотрудница использовала только портативный словарик.
Этот «неформат, неформат» звучал для Жоры как «недолет, перелет» — и Жора так ненавидел его, что мысленно, хотя бы для какого-то разнообразия, произносил навыворот: тамрофен. Звучало, как бруфен, изобруфен, пурген… Тьфу ты, дьявол! Конечно, это дело можно было бы уладить минутным звонком Кому-Надо, но Жора в ту пору (которую можно было бы назвать «дотелевизионной девственностью») и впрямь искренне стеснялся такого рода отхожих промыслов — и вовсе не рвался в упомянутом промысле «светиться» — тем более перед нужными для более крупной стратегии индивидами.
Жора тяжко плюхался за стол и тупо перечитывал отрывок, забракованный «Полиуританом»:
«…В таких случаях не обремененные достоинством дамы говорят: „…зашла к нему на часок, а вышла через неделю“. Рената неоднократно слыхала эту пошлейшую формулировку, но раньше она почему-то не резала ее слуха.
А сейчас… Если рассказать кому-то… но кому? и как именно? да и надо ли? Конечно, нет! — кричало все ее существо. — Никому! Ни за что!..
Да и как перескажешь? даже себе?
Например, как они, в гостиной, медленно пили замечательный цейлонский чай — неожиданно для самих себя чинно и даже чопорно — и при том в таком трудно скрываемом смущении, что чуть было не заговорили о погоде… Разговор, начатый в прихожей так бурно и разнонаправлено, вдруг сложил свои лепестки — и превратился в плотно закрытый венчик цветка, смущенного наступлением сумерек… Внутри этого цветка скрывалось что-то смертельно важное и, конечно, единственное. Обоим было понятно, что цветок уникален и хрупок — да, он один такой в мире и очень раним — а потому… А потому через час, вежливо попрощавшись, она ушла к себе.
