Наоми Френкель - «...Ваш дядя и друг Соломон»
«Ты – дикий парень. Ведешь себя, как мальчишка. Как будто и нет у нас в стране войны».
«Веду себя так именно потому, что есть у нас в стране война».
«Ну, точно. Они пошли захватить территории, а ты вышел захватить женщину».
Опустила глаза и стала себя укорять: «Какое право есть у меня читать ему проповедь? Ведь я же хочу этого захвата». Подняла глаза и испугалась. Такого лица у него я еще не видела, огорченного, скорбного. Губы его сжались в тонкую полоску. Он сказал:
«Ты думаешь, мне легко сидеть здесь, когда все там воюют? Это уже навсегда станет преградой между ними и мной».
«Какой преградой?»
«Той страшной школой, которую они проходят, боями, в которых они участвуют, а я – нет».
Глаза его словно бы силились сказать: «Ты будешь для меня таким потрясающим событием, в котором они не участвуют. Переживанием, единственным – в дни войны».
Глаза мои ответили ему, руки его обняли меня. Руки сильные, шероховатые, вызывающие ощущение силы, от которой невозможно обороняться. Трепет прошел по телу, земля ушла из-под ног. Как под гипнозом этой силы, над которой я не была властна, я коснулась руками его лица. Обняла его шею, чувствуя влекущий запах его тела. Внезапно замерла, вспыхнула во мне последняя искра моей силы, моего сопротивления:
«Надо собрать стадо»
«Дай им тоже насладиться жизнью».
В тот же день, после пяти, пошла проведать дядю и тетю. Было ведь начало июня. Алые розы и бронзово-золотые хризантемы цвели в полную силу. Я шла вдоль домов и грядок, мимо дворов, где на траве и у вырытых оборонительных окопов сидели кибуцники, гудели голоса, трещали транзисторы. Говорили только о войне. Я иду, а глаза мои пылают, лицо бледно, губы сохнут, тело охватывает жар, как при лихорадке. Я чувствовала себя человеком, взбунтовавшимся против собственной судьбы. Со всех сторон меня окликали:
«Есть какие-то вести от Мойшеле?»
«Нет!» – я почти убегала от них. На боку у меня болталась сумка первой медицинской помощи. Я прошла специальный курс, и мне было строго запрещено даже шаг сделать без этой сумки. Из всех транзисторов неслось:
«Идет бой за Иерусалим! Идет бой за Иерусалим!»
А у меня там родители, а быть может, и Мойшеле там сражается. Сумка утяжеляла каждый мой шаг.
Как только я вошла в дом, тетя Амалия тут же крикнула дяде Соломону:
«Соломон, прошу тебя, принеси молоко из кухни. Приготовлю девочке чашку кофе».
Дядя вышел из комнаты, и тетя обратилась ко мне таким мягким вкрадчивым голосом:
«Ну, как дела, детка, как здоровье?»
«Как всегда».
«Ну, а что нового, детка?»
«Что у меня может быть нового?»
«Ну, к примеру… Ты уже замужем за Мойшеле достаточно долго, и лицо у тебя бледное. Может, все же есть у тебя что-то новое?»
«Новое! О чем ты говоришь, тетя Амалия?»
«Что ты вдруг так расчувствовалась, детка. Ведь сейчас это не так, как было раньше».
«Что сейчас не так, как было раньше?»
«Ну, детка, раньше… Ну, в общем, раньше, когда я была единственной портнихой в кибуце, всех женщин одевали в широкие платья, как для беременных, из синей прочной ткани. Платья эти переходили от одной к другой. Можешь ты сегодня представить себе, детка, платья, которые бы переходили от одного поколения беременных к другому? Платья эти никогда не рвались. Я их то должна была укоротить, то удлинить, то расширить, то сузить. Менялись размеры. Но форма – никогда»
«Тетя Амалия, но причем…»
«Все в те дни было по-иному, и тебе нечего бояться. Тогда эти платья для беременных переходили от одной к другой, и не помогал белый воротничок или цветная косынка, которыми я пыталась разнообразить этот наряд. Ничего личного, отличного нельзя было им дать».
«Тетя Амалия, почему это ты…»
«Адас, дай мне спокойно договорить. Я ведь была единственной портнихой в кибуце, и я-то знаю. В один из вечеров в столовую пришел целый батальон беременных, животы которых доходили до их зубов, и все в единых платьях. Вот было зрелище, детка. Странное. Но сейчас…»
Вошел дядя, принес чайник с молоком, поглядел на меня и сказал тете:
«Амалия, свари нам кофе».
«А где сахар, Соломон? Ты не принес из кухни сахар».
«Но ты меня не просила принести сахар».
«А ты не знаешь, что в доме нет сахара? Ты что, не живешь в этом доме точно как я?
«Я не пью кофе с сахаром», – вмешалась я в их диспут.
«Не рассказывай мне, Адас. Пьешь и еще как пьешь, больше сахара, чем кофе. Соломон, иди и принеси девочке сахар».
Опять дядя вышел из комнаты, а тетя уселась напротив меня. Рука моя потянулась к радиоприемнику, но я так и не включила его. День приближался к вечеру, и в окна глядело солнце сквозь прорехи облаков. Голос тети Амалии доходил до меня издалека:
«Еще я хотела тебе рассказать, детка, когда меня выбрали ответственной за вещевой склад в ту зиму, когда мы поженились с Соломоном, вспыхнул бунт».
«Какой бунт, тетя Амалия?»
«Ну, я тебе уже говорила, бунт по поводу одежды для беременных. Лозунг бунта: каждой женщине одежду по ее формам и вкусу, каждой женщине индивидуальное платье»
«Тетя Амалия, почему ты мне все время рассказываешь о платьях для беременных?»
«Почему, ты меня спрашиваешь? Ты полагаешь, что я не знаю, почему спрашиваю? От меня ты не должна что-либо скрывать, детка. Ведь надо лишь поглядеть на тебя, чтобы понять – почему».
«Амалия, вот сахар», – сказал дядя, вернувшись в комнату, отдал ей сахар, и тут же уселся рядом со мной:
«Где ты сейчас трудишься, Адас?»
«В овчарне»
«Что ты там делаешь?»
«Пасу стадо, дядя Соломон».
«Где?»
«Между прудами».
«Далеко?»
«Довольно далеко. У дум-пальмы».
«Ого. Не боишься быть одной в долине в дни войны?»
«Я там не одна. Там занимаются прополкой кукурузы. Работают на прудах».
«Ты что-то очень бледна, детка. Нечего тебе тревожиться о Мойшеле. Он точно, как его отец, Элимелех. Только скорбь убила его. Из разных переделок выходил победителем. Однажды скакал на коне по тропе, которая вилась в горах. Очень любил этого коня. Но тут коня укусила пчела, он просто обезумел от боли, пустился в дикую скачку. Руки у Элимелеха были сильные, но он не мог вожжами удержать коня. Доскакали до ряда кактусов, конь перепрыгнул через них, свалился в пропасть и сильно побился. Элимелех лишь оцарапался. Коня надо было пристрелить, а Элимелех никогда не брал оружие в руки. И все же взял ружье и пристрелил коня, и все обвинял себя, что руки его оказались недостаточно сильными, чтобы сдержать скачку».
«Что ты рассказываешь байки девочке, – сказала тетя Амалия, – упоминаешь какие-то дикие случаи сейчас, когда Мойшеле на войне, а девочка себя плохо чувствует».
«Тетя Амалия, я вправду чувствую себя хорошо».
«Что ты мне рассказываешь. Я что ли не вижу, что тебе плохо?»
«И был у Элимелеха товарищ, – продолжал дядя, словно не слыша упреков тети Амалии, – звали его Шмуэль Перла. Все его звали просто – Перла, что означает на иврите – жемчужина. Отличный парень. Работал в поле. Когда наступал момент жатвы, он пропадал день и ночь в поле, волновался, следя за полной луной над волнующимися желтыми нивами. Это любил и Элимелех. Однажды в субботнюю ночь сошли они вместе в долину, около прудов, где одна высокая дум-пальма».
Плечи мои содрогнулись. Дядя Соломон, обычно подмечающий все, был настолько увлечен рассказом, что и не заметил этого:
«Спустились в долину на тракторе. На одном из витков дороги трактор перевернулся. Перла погиб, а Элимелех вышел без единой царапинки, как ангел».
«Ангел! – воскликнула тетя Амалия из своего угла. – Я спрашиваю тебя, Соломон, Элимелеху подходит имя ангел?»
«Он нуждался в милосердии небес. – Отвечал дядя Соломон. – Ужасно тяжело переживал смерть друга. Винил себя, что отвлекал Перлу от руля, ибо увидел зайчиху, бегущую по обочине тропы, вошел в раж и заставил Перлу гнаться за ней. Но с Элимелехом ничего не случилось. Мойшеле вернется с войны целым и невредимым, детка. Он ведь наследовал судьбу от своего отца».
«Наследовал судьбу? – опять вмешалась тетя Амалия. – Я спрашиваю тебя, Соломон, – судьбу наследуют?»
«Наследуют или не наследуют, – дядя Соломон явно непривычно для него повысил голос, – из всех переделок он выйдет целым и невредимым, как и его отец. Нечего тебе так тревожиться, девочка моя, даже если война бушует в Иерусалиме, и десантники прорвались в Старый город».
«Можно подумать, ты сообщаешь девочке что-то новое. Радио передает это без конца. Я спрашиваю тебя, зачем надо повторять это снова и снова, ведь у каждого, слава Богу, есть уши – слушать новости?»
В сердцах тетя Амалия поставила на стол поднос с чашками и печеньем, распределила эти чашки – одну себе, другую – мне.
«А мне чашку», – сказал дядя.
«Сколько чашек ты уже сегодня выпил, Соломон?»
«Я знаю – сколько?»
«Должен ли человек, у кого есть подозрение на язву, пить черный кофе чашку за чашкой?»
«Тетя Амалия, но я хочу пить кофе и с дядей Соломоном».
