Дмитрий Каралис - Дела семейные

Дядя Жора вернулся из города, поставил свою «Волгу» с оленем на капоте в гараж, нагромоздил на поднос чайные принадлежности и крикнул отцу, чтобы он подтягивался в беседку для подведения итогов.

Мама с тетей Зиной, управившись с первой гигантской простынью, взялись за изготовление второй. Я выравнивал место под две оставшиеся палатки. Задача была непростая — я вбивал колышки, натягивал шнуры и пересаживал кусты черничника. Потом привозил тачкой песок и разбрасывал его лопатой по квадратам. Участок грозил приобрести вид бивуака, в котором остановился эскадрон гусар летучих.

Катька поливала из лейки цветочки и умудрялась смотреть сквозь стекла веранды «Ну, погоди» по телевизору.

Отец с дядей Жорой листали списки дел и гостей, пили чай и поворачивали головы в сторону близкого леса. Там бродили грибники-браконьеры, собиравшие наши черные грузди и сыроежки.

Возглавлял браконьерскую бригаду пенсионер Павел Гурьянович, рекомендовавший нам плотника Яшу. Он второе лето оснащал углы своего дома бетонными башенками, которые ему заливали мужики, словленные им у пивных ларьков возле вокзала. Одна башенка была готова и переливалась ромбиками разноцветных стекол. По вечерам в ней симпатично светилась настольная лампа.

— Ну что, нашли Яшу? — крикнул Павел Гурьянович, подходя к забору со стороны леса.

— А мы и не искали! — поздоровался с ним отец.

— Это недели на две! — сказал сосед. — Ему ни грамма нельзя! Таков русский человек.

— Причем здесь русский, — ворчливо заметил дядя Жора. — У меня в КБ семь национальностей, и все выпить не дураки. Только налей, да укажи повод.

— О-о-о! Не скажите! — Павел Гурьянович стоял у калитки, явно ожидая продолжения интересной темы, и отец махнул ему рукой: заходите!

Павел Гурьянович мне не нравился. Какой-то скользковатый тип с улыбочкой вбородке. Но я подошел — вдруг сообщит что-нибудь про бедолагу Яшу.

— Не скажите, не скажите, — продолжил Павел Гурьянович, заходя в беседку и, поправляя листы папоротника в корзине, чтобы не было видно грибов. Он никогда не хвастался своими грибными трофеями. — Не скажите. Вот еврей, например, никогда не напьется. Это наш русский мужик — до смерти работает, до полусмерти пьет. А еврея не споишь…

— А вы пробовали? — спросил отец.

— Я, как всякий русский человек, с подозрительностью отношусь к людям этой национальности… — ушел от прямого ответа Павел Гурьянович; он снял соломенную шляпу и положил ее на корзину. — Но! — он поднял палец и улыбнулся в бородку: — Как всякий русский интеллигент, старательно делаю вид, что просто их обожаю! У вас, я слышал, скоро юбилей и будут весьма значительные особы?

Отец с дядей Жорой осторожно переглянулись и посмотрели на меня. «Кто выдал?» — спрашивали их одинаковые глаза. «Ну, не я же!» — ответил я оскорбленным взглядом.

— Да, по полтиннику, — сказал отец, барабаня пальцами по скамейке беседки. — Сотня на двоих! Кошмар! Гостей понаедет…

— А я вот без подозрительности отношусь, — дядя Жора взглянул на соседа слегка вызывающе. — Значит, по-вашему, я не русский человек?

И вновь Павел Гурьянович не ответил.

— Гости хорошо, но всегда возникает вопрос протокола, — продолжил он, усмешливо поглядывая на братьев. — Вопрос совместимости в одной компании некоторых особ с другими особами. — Он поскреб затылок и огляделся. — Вот в одной организации был случай. Спроектировали один важный промышленный объект, обмыли это дело, а буквально через два дня по «Би-би-си» передают: так, мол, и так — Советский Союз приступает к осуществлению своих планов по освоению, не будем говорить чего…

— И что? — спросил отец.

— Да ничего особенного, — Павел Гурьянович поднялся, собираясь уходить. — Просто потом вспомнили, что на банкете были два человека из соседнего отдела с фамилией на «ич», которым совсем не обязательно было там присутствовать… И гостеприимного начальника отправили на пенсию.

— Чушь! — сказал дядя Жора, собирая бумаги в стопку и постукивая ей о край стола.

— Как знать, как знать, — Павел Гурьянович навесил корзину на руку. — Я через эту калиточку могу выйти?

— Конечно, — кивнул отец. — Выходите…

Чарли проводил Павла Гурьяновича до калитки, задрал ногу на заборный столбик, сикнул и весело вернулся в беседку.

— Черт его знает, зачем он все это рассказал, — дядя Жора с рассеянным взглядом потрогал остывший чайник. — Кирилл, будь другом, поставь еще. И принеси в палатку, там уютней… А кем он раньше работал, Сережа? Не знаешь?

— Шут его знает! — отец пожал плечами и принялся задумчиво листать списки приглашенных. — Только завари покрепче, Кирилл!

Я взял чайники и пошел на нашу кухню.

То, что меня не подозревали в болтливости, радовало. Но кто же мог болтануть про космонавта? Катька? Мама с тетей Зиной?.. Скорее всего, Катька, решившая выпендриться перед местными кавалерами. Вот, дескать, у нас на юбилее космонавт будет. Или: «Попробуйте угадать, кто к нам на юбилей приедет? Холодно… Теплее… Горячо…Ха-ха-ха, не скажу!» Это в ее стиле. А ребята уже и так все поняли.

Я медленно, чтобы не расплескать заварку из чайничка, подходил к палатке и услышал сквозь брезент приглушенный голос отца:

— Все-таки у него дикая секретность. Может, им нельзя. Поставим человека в неловкое положение… Тебе надо с Серегой посоветоваться

— Завтра съезжу, — хмуро отвечал дядя Жора. — Не по телефону же такие вещи обсуждать…

— А если нет? То что, телеграммы давать? И что скажешь в телеграмме? Кошмар, просто кошмар! Я с Гуревичем с институтской скамьи, пол-Сибири облазили, тридцать лет дружбы, и что я ему скажу? Легче, по-моему, дать отбой этому парню.

— Я побибикал перед входом в палатку, и отец откинул полог, впуская меня с чайниками. Он сидел, поджав ноги по-турецки, и грыз соломинку.

Дядя Жора лежал на спине, подложив под голову руки. Вид у обоих был не веселый. Как я понял, их разволновал своими намеками Павел Гурьянович, и теперь они прикидывали, удобно ли секретному космонавту встречаться с их друзьями-евреями на дне рождения.

— Ладно, — сказал дядя Жора, поднимаясь. — Не нагнетай. Тамлер мне тоже не чужой человек, не говоря уж о Лившице. Завтра все выясню… Сегодня надо столы доделывать. Неделя осталась… — Дядя Жора осторожно принял у меня чайник с кипятком и поставил его на сено. — А вообще, я хотел ему одну идею толкнуть! — сказал он мечтательно. — Оптический прибор для подманивания пришельцев в космосе…

Мама с тетей Зиной ходили чернее тучи, словно предстояло справлять не юбилей, а поминки.

Рыбно-икорную цепочку держал в напряжении некий Семен Аркадьевич, задерживавшийся в отпуске. Колбаса твердого копчения была под большим вопросом. Майонез с горошком обещали достать чуть ли не в последний день, и наши женщины только качали головами и тяжко вздыхали, просматривая гастрономическую ведомость.

Катька напускала на себя вид бесприданницы, посватанной за богача-урода. Тетя Зина отказала ей в покупке сережек, и теперь та сидела онемевшая в шезлонге с книгой, давая понять, что разговаривать с обманщиками-родителями не имеет ни малейшего желания. Да, пусть гости увидят, как плохо экипирована в ювелирном смысле единственная дочка Георгия Михайловича и Зинаиды Сергеевны! Пусть подивятся, какая она нищенка и оборванка — ходит в старых бирюзовых сережках.

Тут еще Чарли подцепил клещей в уши, и дядька с тетей Зиной каждый день водружали его на стол и, прочистив уши, мазали их мазью.

Чарли вырывался, сучил лапой, словно заводил мотоцикл, взвизгивал, крутил башкой, и дядька уговаривал собаку потерпеть, приводя в пример партизанских собак, которые терпели от фашистов и ни такое, но никогда не выдавали местонахождение лагеря. «Да, Чарли, да, — уговаривал дядька, — партизанские собаки и ни такие пытки терпели. — Им и хвосты отрывали, и в уши палками лазали, и плетками били. А они ничего, терпели. Потерпи, Чарли, потерпи. Сейчас мамочка закончит. Правда, мамочка?» — «Правда, правда, — нервничала тетка, обмазывая розовую извилистость уха дегтярной мазью. — Зачем ты собаку пугаешь? Какие еще фашистские пытки?» — «А как же! — дядька продолжал воспитание собаки квазиподвигами предшествующих поколений. — Сколько собак удостоено звания „Заслуженная собака Советского Союза“? Не знаешь! Вот то-то. А мы с Чарли знаем. Правда, Чарли? За одну только войну не меньше батальона собак наградили. А сколько за космос? Никто не знает, секретные данные. А за разведку в глубоком тылу врага? Э-э, есть такие заслуженные собаки, что им ордена вешать некуда, и грудь, и бока — все завешено. Хоть на хвост прицепляй. Да, Чарли…»

Странно, но Чарли, словно перед его взором и впрямь вставала портретная галерея мужественных сородичей — собаки-санитары, собаки-камикадзе, псы-ночные разведчики, собаки, погибшие в фашистской неволе, — Чарли, после призыва хозяина брать с них пример, замирал с пионерским взглядом и вел себя терпеливее.