Леонид Гартунг - Алеша, Алексей…
Снова вошла Зоя Маленькая, мгновенно оценила изменявшуюся обстановку, наши оживленные, счастливые лица и заметила Ольге:
— Ну, вот видишь, а ты говорила — не надо…
Она поставила перед нами миску с дымящимися кусками горячей картошки, чайник с кофе и по стакану разведенного спирта. Подмигнула Ольге.
— Хватит тебе, — смутилась Ольга.
Теперь я не жалел, что остался. Мы ели картошку и пили горячий кофе из одной эмалированной кружки. Про спирт мы забыли. Нет, не забыли, но он нам не был нужен. А те, по другую сторону перегородки, видимо, уже выпили свое, потому что оттуда доносились возбужденные голоса и беспричинный смех.
Ольга делала вид, что не слышит шума за перегородкой. Лучше бы, и правда, не слышала, потому что Бекас два раза грубо выругался. Такая у него дурацкая привычка. Зоя Маленькая как ни в чем не бывало продолжала шутить и смеяться, а Ольга поморщилась. Потом что-то случилось. Загудели голоса Морячка и Бекаса у входной двери.
— Ты чего поднялся? — спрашивал Морячок.
— Где моя шапка?
— Ты с ней разговаривай. А я ни при чем…
— Не строй из себя дурочку. Идите вы все…
Сильно хлопнула дверь. Бекас ушел.
Зоя Маленькая спросила:
— Что с ним?
— Сбрындил, — ответил Морячок.
— Ну и скатертью дорога.
Потом, вероятно, Зоя Большая стала одеваться, потому что ее подруга спросила:
— Ты-то куда?
— А зачем я здесь?
— Никуда не ходи — ты пьяная.
— Ни в одном глазу.
— Зоенька, о чем же ты? Ну, не надо плакать. Ну, ушел, и черт с ним…
— Ну, вот и эта обиделась… Что мне только с вами делать? Ольга, твой не убежал?
— Нет еще, — ответила девушка, смеющимися глазами глядя на меня.
— Значит, спать будем. Дверь не запирай — может, Зоя вернется…
Морячок и Зоя Маленькая о чем-то шептались. Зоя крикнула нам:
— Скоро вы свет погасите?
— Скоро, — откликнулся я.
— Ольга, учти, на утро свечи не останется.
— Пей, — пододвинул я Ольге стакан.
— Нужно ли? — спросила она, испытующе смотря мне в глаза.
— Нужно.
Она с сомнением покачала головой. Взяла стакан, сделала глоток, задохнулась и отвернула лицо от меня. Я понял, что она действительно не может пить.
И тут я сделал глупость: взял свой стакан и молодцевато, не морщась, выпил его до дна. Через несколько минут я был уже дураком.
— Ты куришь? — спросила Ольга. — Сверни мне.
Я стал сворачивать цигарку, пальцы не слушались, табак сыпался на пол.
— Оля, зачем тебе?
Она не ответила, взяла из моих рук табак и бумагу, неумело слепила папиросу и закурила от свечи. И тут же закашлялась.
— Как вы можете?
Ее слова показались мне очень смешными. Я стал хохотать и не мог остановиться. В голове все вертелось: и свеча, и Ольга, и стол. Вошла Зоя Маленькая в белой нижней рубашке и дунула на свечу:
— Вот вам, если сами не понимаете.
Ушла и тут же включила на полную мощность репродуктор.
— У нас тоже, — стал я объяснять, — Аграфена Ивановна… Не может без радио… Мы сколько раз ей говорили… У нее муж слепой, а прежде на генералов шил… Мундиры и тому подобное. Она хочет его крысиным ядом… Ха, ха…
А музыка была чудесная, прямо выжимала из меня слезы. Играли скрипки что-то невыносимо печальное.
— Ты только послушай, — сказал я Ольге. — Это не музыка, а настоящее убийство… Из живого человека вырезают сердце…
Все, что я говорил, казалось мне чрезвычайно значительным и умным. Ольга, вероятно, была другого мнения, потому что сказала:
— Тебе надо лечь, ты устал.
Спорить я не стал. Она была хозяйкой, и ее надо было слушаться.
Сперва была полная темнота, потом прорезалось голубое окно.
— Как затемнение, — сказал я.
— Не надо об этом.
— Вот мы и встретились, — сказал я.
— Поздно…
Что было после этого, помню только несвязными кусками. Я хотел подняться на ноги и повалился на койку. Лежал и чему-то смеялся, а Ольга расшнуровывала мои ботинки. Затем укрыла меня одеялом и села рядом. Я целовал ей руки и спрашивал:
— Ты помнишь Гимназическую? На одном доме, на углу, лицо сфинкса. Скульптура…
Невыразимо тоскливо кричала скрипка. Оля о чем-то плакала. Потом Зоя Маленькая выключила радио, и наступила тишина. Ольга легла рядом. Я обнял ее. Она крепко сжала мои руки и сказала строго:
— Лежи смирно, а то я уйду.
— Я противен тебе?
— Нисколько. Но тебе сейчас надо уснуть… Дома-то хватятся?
— Нет, дома никого нет… Оля, милая, я постыдно пьяный.
— Только, ради бога, не переживай. Спи, пожалуйста.
И я уснул. Уснул позорным пьяным сном, прижав к губам Ольгину влажную ладонь.
Утром я проснулся оттого, что кто-то гладил меня по волосам. Светало.
— Ты пойдешь на работу? — спросила Ольга.
Она поставила на стол чашку горячего кофе и кусок хлеба. Мне ничего не хотелось. Страшно болела голова.
— Тебе надо поесть. Обязательно.
— Оля, прости меня, — зашептал я. — Я вел себя как последний идиот.
— Пустяки, — проговорила она. — И не казнись, пожалуйста. Считай, что мы не встречались… Вот твои ботинки.
Ботинки были теплые — это она позаботилась поставить их на обогреватель. Морячок позвал от двери:
— Ты скоро?
— Мы еще увидимся? — спросил я Ольгу.
— Конечно, нет.
— Почему?
— Неужели сам не понимаешь?
Я немного понимал, но мне не хотелось верить этому.
— Иди, а то опоздаешь.
Я обнял ее и крепко поцеловал в губы. Она ответила мне. Последнее, что запомнилось, — какая-то непонятная, жалкая улыбка на ее лице.
— Мы еще увидимся, — сказал я упрямо.
Она отрицательно покачала головой.
На улице я спросил Морячка:
— Что произошло с Бекасом?
— Да ну его…
— Не хочешь сказать?
— Просто Зоя Николаевна ему показалась старой.
— Всерьез обиделся?
— Угу… Я, говорит, тебе этого не прощу. А я при чем, раз Зоя Маленькая меня выбрала… Она ведь не чурка, а человек.
И удивленно признался:
— Никогда не думал, что девчонки такие бывают… А у тебя как?
— Порядок, — соврал я.
По дороге мы зашли в дежурный магазин, выкупили свои пайки. По дороге почти все сжевали.
Бекаса застали у землянки. Он сидел у костра и курил. Мне кивнул не особенно приветливо, а на Морячка не обратил внимания. Прошло время, острота ссоры несколько сгладилась, но прежними друзьями они так и не стали.
7
Через день или два перестал ходить на работу Буров. Я не знал его городского адреса и только теперь понял, насколько привык к этому странному человеку.
Листья березняка облетели. Прораб приказал закрывать хранилище. На жерди навалили соломы, поверх нее набросали лопатами землю. Чинаров и я навесили большие, как ворота, двери в хранилище. Жалко, что работа в Степановке кончалась. Здесь жилось хорошо. Главное, была картофельная сытость, а это помогало мне экономить хлеб. Когда удавалось накопить целую буханку, я относил ее в город тете Маше.
На всю жизнь запомнилась ночная дорога вдоль тихо журчащей реки. Я шел и пел. Ни одной песни я не знал до конца, и слуха у меня не было, но петь почему-то хотелось. Под ногами лежала твердая укатанная дорога, над головой горели осенние звезды. Невольно вспоминалось лермонтовское:
Выхожу один я на дорогу,Сквозь туман кремнистый путь блестит…
У станции я умолкал. Запах раскаленного шлака, смазочных масел, холодного пара всегда волновал меня, звал в дорогу. Эх, взять бы да умчаться домой в Саратов. Вместе с Ольгой…
Когда я приходил на Черепичную, тетя, увидев буханку хлеба, ставила свой маленький медный самоварчик. Самоварчик этот купила она еще до германской войны в Белостоке, и он сопровождал ее на всех фронтах. В нем помещалось всего шесть стаканов воды, и закипал он удивительно быстро, всего от нескольких лучинок и горстки угля. Тетя Маша отрезала ломтик хлеба, накалывала его на вилку и опускала в трубу самовара. Там он становился горячим, душистым, даже несколько подрумянивался. Любимое тетино лакомство.
Сидя против тети Маши, я часто с сожалением думал, почему у нее такой молчаливый и замкнутый характер. Она не любила рассказывать о себе. Охотно рассказывала она только о детях, которые лежали в больнице Сибирцева, об их шалостях, милых, забавных словечках, об их матерях. Только никогда ничего — о дяде Андрее и Риммочке.
В первых числах октября кончилась моя работа в Степановке. Выпадали дожди вперемешку с мокрым снегом. Вернувшись в Томск, я застал у Аграфены Ивановны нового жильца — Георгия Ивановича. Странная личность: неторопливый, обстоятельный и неумелый в любом деле, за которое брался. Видимо, он был из тех, кто всю жизнь не может найти своего места, но не догадывается об этом. Как-то однажды пришлось ему стать портным, и он так и не удосужился поискать чего-либо более подходящего. Дожил бы он свои дни спокойно и безмятежно, дослужился бы до пенсии, да началась война, умерла старуха — затосковал старик, стал попивать, ну и подвернулась Аграфена Ивановна, сманила к себе, насулила золотые горы. Вот и остался на старости лет без своего угла.
