Дарья Симонова - Узкие врата
Потом принялась причитать, что зря она с этим шнобелем сошлась, что вдвоем, оказывается, труднее, а не легче гнездышки временные насиживать… В одиночку тут и там пригреют, глядишь, перезимуешь, пристроишься под теплый бок к кому-нибудь, а с весной ласточка прочь из сеней летит к солнцу свободы. А кому нужен горбоносый режиссеришко с женой и всеми вытекающими из этого последствиями! Местечковой гениальности Яна и на блошином рынке грош цена…
Инга терпела – ведь это была «беременная» нервозность. Она позволила себе лишь поинтересоваться, мол, как думаешь дальше.
– Ну вот, и ты туда же, – вспыхнула Яна. – Мне надо родить, мне уже двадцать девять!
Вскоре супруги съехали, но это не значило, что канули в Лету. Яночка исправно звонила. Это были дикие междугородные приступы тоски (она уехала вынашивать и рожать к матери, про Яна не проронила ни звука, Инге спрашивать тоже было не с руки). Заплетались в косы годы и времена, разноцветные полосы везений и невезений сливались в грязную палитру. Яна вернулась, оставив ребеночка на маму, вернулась в лицедейское рабство, они с Ингой изредка пересекались, и Инга, к стыду своему, не потворствовала этим встречам. Быть может, просто из зависти к легкому материнству, к быстрым схождениям и расставаниям, к невинному вранью, квинтэссенция которого сводилась к констатации «я его бросила, а не он меня». Опять казалось, что все шекспиры и ар нуво – лишь антураж для Яниной охоты. Похоже, этот параграф для Инги был пройден, хотя Яна всерьез полагала их подругами.
А с Яном вышел курьез. Лет десять, что ли, спустя, в Англии уже, гастролировала модная русская труппа. На нее Инга ни в жизнь бы и носа не показала, даже из ностальгического любопытства. Но как нос ни вороти, с кем надо судьба сведет. В Шотландии – пустыня, с русскими дружить опасно – съедят, а косточки заховают на черный день. Но в один дом Инга похаживала, надо же язык разминать, а то вовсе заржавеет. Там ее за локоть взял кто-то мучительно знакомый из долговременной памяти.
– Ба! Ты откуда? – панически зашептала Инга.
– Мы на гастролях, – потупил Ян свой гордый одесский нос.
– Так ты и есть… ТОТ Ян, о котором тут трубят?!
Янка как в воду глядела, а спасенный ею от «голубых» игр гений теперь с девушкой тихой и белесой, как парафиновая свечка. Из актрис, конечно, из интеллектуалок-полиглоток, кто и на родном языке с акцентом, зато читали Махабхарату.
Глава 14
Инга получила два письма. Одно от поклонника, другое… они оба от поклонников, но один из них – маньяк. Другой, что каламбурно, поляк. Поляк чопорно, на приличном русском предлагал ей руку, сердце и Варшаву. Он не мудрствовал лукаво, не путался в балетных эмпиреях, извиняясь за неискушенность в эпистолярных играх. Маньяк же начал издалека, как ценитель. «Вы, без сомнения, лучшая современная Баядерка… примите мою горячую благодарность за потрясающее откровение, коим явилось ваше искусство…» – и прочие экивоки. Он называет ее героиню тонкой, ранимой, доверчивой, одновременно – жесткой фаталисткой и сам же и путается в своих сентенциях. Якобы так Инга воздействует, что жалко всех: и Брамина, и Солора, и злодейку Гамзатти, и даже себя ему жалко и все человечество!
Инга читала и чуяла подвох. Стыдливая болезненная чувственность между строк бередит и коверкает слог, и мутит воду, и далее вовсе приводит к бреду. Дескать, столь волнующие его балерины при всей возвышенности своей и талантах чаще всего – тщеславные эгоистки, которым нет счастья нигде, кроме царств теней, и вот именно на таких, жестких, как перезревшие куры, барышнях мужики зубы-то и ломают, ибо не по нутру балеринкам земные радости. Но все же, если Инга захочет с ним, с одиноким рыцарем, встретиться, так вот и адрес подробный, город с теплым названием Нежин, улица, дом, и даже сколько раз звонить в дверь обозначено…
Инга в брезгливом замешательстве совсем растерялась, благо, что Нелли отозвалась, заскрипела ироническим тембром, позвала приходить скорее к ней на чай, а то у нее оскомина от родственного визита со стороны невестки наметилась.
– Так привыкай, голубушка, к психам… различай их, полезно. Хотя этот не опасен физически, сидит себе, вшивый неврастеник-девственник сорокалетний, одной рукой строчит, другой – подбери рифму! Ну и пускай себе, спусти ты его писанину в унитаз и забудь. Удовлетвориться он по-другому не может, несчастное существо…
Инга не понимала категорически. Почему он жену себе не найдет, в клуб знакомств, наконец, не запишется?!
– Да больной он, господи, – ворчала Нелли. – Папа его в детстве линейкой железной бил за онанизм. Ты пожалей его лучше!
Инга думала-думала, крепилась и пожалела. Причем до слез. Но к выразителям восхищений с тех пор подходила с осторожностью. А Нелли ее изо всех сил взялась смешить рассказами про ужасающую мать Игоревой супруги, которая не доверяет Нелли-бабушке, свысока смотрит, как на «трясогузку» в прошлом. Учительница в долгу не остается, обзывая сыновнюю тещу «гаубицей в тесте», которой вредный Неллин кот, между прочим, напрудил в новые туфли.
Расставаясь, Нелли грозила сухим пальцем:
– Лучше бойся респектабельных поляков. Это КГБ!
Без этого – никак, спецслужбы – Неллина любимая сказка… Но сказки эти все реже и реже. Нелли тихо уплывает в старческое успокоение, она уже не может персонально для Инги залатывать прорехи между желаемым и действительным, учительница и ученица должны будут естественным образом поменяться местами. Но менее всего Инге хочется той пустоты, когда над ней – никого. Абсолютная монархия самого себя не для нее.
Она не стала засиживаться у Нелли, и теперь чудный вечер наваливается на нее своей никчемной свободой, пустой клеточкой, в которую никто не вписал галочку. Обычно она в эти минуты торчала в театре и перемалывала очередную партию. Как вечерняя молитва в монастыре – занимает тело и душу. Она холодно шла к совершенству, относительному, конечно, пока ей ничего не оставалось. В маленьком приюте-комнате, коей ее облагодетельствовал профсоюз, время не было поделено на ячейки и лежало на плечах давящим ярмом. Там, где положено быть ее дому, – пустыня, окна на солнечную сторону заката, и что делать с этим солнцем, одиноким и душным… Вокруг ни друзей, ни постояльцев, ни Бога. Бог – это жесткий распорядок дня, не более.
Нелли становится историей, мужчины – странной историей. Может, предать забвению и то и другое?.. Приятно снова заболеть расставанием со сценой. Опять сладкие круги перед глазами о «штатской» жизни, о булочках с корицей по утрам, о массовке на киностудии (она и на это согласна, ведь у нее сплошная профнепригодность). Или вот еще продавщицей в канцтовары. Чудно! Мир прост, как карандаш за три копейки, нарисовал – стер, нарисовал – стер, вокруг школьники, студенты, есть время охотиться за тряпками.
Вот она и продолжение придумала: бредет модная Инга под руку с эмэнэсом, стеснительным и саркастичным, она не собирается портить ему жизнь и оставит его полногрудой коллеге, завзятой театралке, молоденькой и ревнивой, а Инге останется ребеночек. Ну все же вокруг беременеют! Одолжит у Неллиной внучки няню, ведь так, кажется, живут люди?..
Доверительно шелестели тополя, как архитектурное лакомство пышно, вздымалась грудастая церковь, на траве валялась початая пачка сигарет «Интер». Еще бы рядом спички… но то была бы уже другая история. Инга даже вдохновилась от выдумок своих, от того, что выход замаячил, допущенный скрытой справедливостью мира. Инга уже придумала, что у эмэнэса под мышками рубашка пожелтеет, а его товароведша будет пахнуть духами «Тет-а-тет»… впрочем, бывают ли товароведши молоденькими? Хотя почему нет…
Назавтра она услышала о «Дон Кихоте». Канцелярская идиллия осыпалась в пух и прах. Какие идиллии с такими искусами! Роль Китри – не совсем ее амплуа, что окрыляет: перемена участи хотя бы в масштабе либретто. Измучил трагический танец. А этот балет счастливый от начала до конца, главная партия – искрящаяся и виртуозная. Настроение – словно вифлеемская звездочка взошла. Инга ликовала, несмотря на то что в репетиторы ей назначили известную изуверку Вульф. Излюбленная тема для веселого ужаса: представлять, как некоторые «столпы» и «столпицы» во время оно еще и загромождали собою сцену. Вульф в роли Китри, шкодливой испанской девочки?! Неисповедимы пути танца: ей бы подошло если и испанское, то из репертуара инквизиции. Руки она недовольно вытирала о платье, словно только что изволила откушать цыпленка, сморщенные губешки с глубокими лучиками морщин постоянно работали, о ней шушукались: «Косточки наши пережевывает».
Вульф, впрочем, Инге сильно не мешала и даже не пыталась довести ее до слез, что слегка удивляло – мегерка любила показать характер. Но, видно, и ее жизнь пообломала. Только перед генеральной вдруг выдала, дескать, всегда думала, что у Инги темперамент покойницы, ан нет, «ты девка с пружинкой…» – и в блудливом изгибе рта обнажила тонкие поржавевшие зубы.
