Дорис Лессинг - Трава поет
Мэри внимала разговору мужчин с удивлением. Она впервые услышала, как беседуют о сельском хозяйстве, и начала понимать, что Дик истосковался по этой теме, и почувствовала легкий укол вины оттого, что знает так мало и не может утешить мужа разговорами о хозяйственных делах. Она повернулась к миссис Слэттер, которая сидела в молчании, чувствуя себя задетой тем, что Мэри отвергла ее сочувствие и помощь. Наконец, к большому сожалению Дика и к облегчению Мэри, визит гостей подошел к концу. Тёрнеры вышли из дома, чтобы попрощаться. Они проводили взглядом большую дорогую машину, которая спустилась вниз по склону холма и исчезла среди деревьев, подняв клубы красной пыли.
[143]
— Хорошо, что они заехали. Тебе ведь одиноко, — сказал Дик.
— Мне не одиноко, — честно ответила Мэри. Одиночеством, в ее понимании, являлась жажда общества других людей. Она не знала, что одиночество может быть незаметными спазмами человеческой души, вызванными нехваткой общения.
— Но ведь иногда тебе надо посудачить с женщинами, — с неуклюжей игривостью заявил супруг.
Она взглянула на него в изумлении: подобный тон был для нее в новинку. Дик с печалью смотрел вслед удалявшейся машине. Но его печалил не отъезд Чарли Слэттера, который ему не нравился, а то, что закончилась мужская беседа, которая придала ему уверенности в себе и в его отношениях с Мэри. После часа, проведенного в тесной комнате, в одном конце которой мужчины беседовали о своих делах, а в другом женщины — о своих, скорее всего о нарядах и слугах, Дик чувствовал себя так, словно ему сделали живительную инъекцию, вдохнувшую в него новые силы. Он не слышал ни слова из разговора миссис Слэттер и Мэри. Он не заметил, как неловко чувствовали себя обе женщины.
— Тебе непременно надо съездить ее проведать, — объявил он. — Как-нибудь днем, [144] когда работы будет не очень много, я дам тебе машину, и ты можешь прокатиться и посудачить с соседкой, — сунув руки в карманы, он говорил весело и раскованно, а на лице не было и следа озабоченного выражения.
Мэри не поняла, отчего Дик вдруг сделался ей чужым и неприятным, однако ее уязвило столь небрежное заключение о ее потребностях. Кроме того, она не имела ни малейшей охоты оказаться в обществе миссис Слэттер. Она вообще не желала чьего-либо общества.
— Не хочу, — словно маленькая девочка сказала она.
— Почему?
Однако в этот момент на веранде за их спинами показался слуга и, не сказав ни слова, протянул договор о найме. Он выразил желание уйти — поскольку срочно понадобился семье в деревне. Мэри тут же вышла из себя: у нее наконец появилась возможность без опаски выместить раздражение на этом несносном туземце. Дик не долго думая одернул Мэри, словно она была совсем глупой, и вышел с туземцем на кухню. Оттуда Мэри услышала голос слуги, жаловавшегося на то, что он работал сегодня с пяти утра, а во рту у него не было ни крошки, поскольку стоило ему удалиться в хижину, как тут же раздались удары [145] гонга. Он не может работать в таких условиях, его ребенок, оставшийся в деревне, заболел, и поэтому ему нужно немедленно отправиться домой. Дик ответил, решив разок забыть о неписаных правилах, что новая хозяйка еще мало знает о том, как управляться с хозяйством, что она всему научится и подобного больше не повторится. Беседа с туземцем в таком ключе, обращение к нему с просьбой — все это противоречило представлениям Дика о взаимоотношениях между белыми и черными, однако он был в неистовстве из-за бездумного поведения жены, которой явно не хватало такта.
Переполнявший Мэри гнев притупил ее разум и чувства. Как он смеет вставать на сторону туземца! Когда Дик вернулся, она, стиснув кулаки, с ожесточенным выражением лица стояла на веранде.
— Да как ты посмел? — спросила она, задыхаясь от ярости.
— Если ты намереваешься и дальше так себя вести, ты должна научиться отвечать за последствия своих поступков, — устало произнес Дик. — Он ведь человек, так? Ему надо есть. Зачем тебе понадобилось, чтобы он закончил драить ванну именно сегодня? Если она так много для тебя значит, можно было бы подождать несколько дней.
[146]
— Это мой дом, — ответила Мэри, — это мой работник, мой, а не твой. Не вмешивайся.
— Послушай меня, — отрывисто произнес Дик, — я работаю не покладая рук. Так? Весь день я торчу в полях с этими ленивыми черными дикарями, сражаюсь с ними, чтобы заставить их хоть как-нибудь работать. Ты это прекрасно знаешь. И я не собираюсь, вернувшись домой после этой схватки, еще и дома, черт побери, устраивать войну. Поняла? Я этого не допущу. А ты должна взяться за ум. Если ты хочешь заставить их работать, тебе надо научиться, как с ними обращаться. И не следует ожидать слишком многого. Так или иначе — они обычные дикари, не больше. — Однако Дик ясно дал ей понять, что именно эти дикари готовили ему лучше, чем жена. Именно они следили за домом и на протяжении многих лет обеспечивали ему беззаботное существование — в той степени, в которой его полная ограничений жизнь могла считаться беззаботной.
Мэри была вне себя.
— А ты, похоже, слишком многого от меня хочешь, — сказала она, в первый раз искренне желая сделать мужу больно и отомстить за высокомерие. На пороге катастрофы, прежде чем свершилось непоправимое, ей все-таки удалось остановиться, правда не до конца. За [147] мявшись, Мэри продолжила: — Да, ты многого от меня хочешь. Хочешь, чтобы я жила, как бедная белая, в этой маленькой клетке. Хочешь, чтобы я сама готовила каждый день. Хочешь, чтобы я мучилась от жары, потому что ты не желаешь ставить потолки... — Мэри заговорила так впервые в жизни, подобный тон для нее был в новинку.-Этот тон она унаследовала прямо от матери, именно в таком тоне мать закатывала отцу скандалы из-за денег. Сейчас ее устами говорила не Мэри как личность {которой, по большому счету, было наплевать на ванну и на то, останется туземец или уйдет), сейчас в ней кричала страждущая женщина, желающая показать своему мужу, что она не позволит обращаться с собой подобным образом. Мгновение спустя она заплакала, точно так же, как в подобных случаях делала ее мать. Это были слезы преисполненной достоинства, мученической ярости.
— Когда ты выходила за меня замуж, я предупредил, на что ты можешь рассчитывать, — резко произнес Дик, пока Мэри все еще была во гневе. — Ты не можешь обвинить меня в том, что я тебе лгал. Я все тебе объяснил. В стране полно фермеров, чьи жены живут ничуть не лучше, но не устраивают из-за этого такого шума. Что касается потолков — придется обойтись. Я прожил в этом доме без [148] них целых шесть лет и, как видишь, не умер. Деньгам найдется и лучшее применение.
Мэри ахнула от изумления. Дик никогда прежде так с ней не разговаривал. Внутри у нее все похолодело. Нет, теперь она оттает и смягчится лишь только тогда, когда он признает свою неправоту и попросит прощения.
— Этот работник останется, я за этим пригляжу. И впредь обходись с ним достойно и не выставляй себя дурой.
Мэри отправилась прямиком на кухню, заплатила туземцу все, что ему полагалось, отсчитывая шиллинги, словно отрывая их от себя, после чего сказала, что он может идти на все четыре стороны. Она вернулась с победным видом в гостиную и холодно взглянула на Дика. Однако муж не спешил признавать свое поражение.
— Думаешь, сделала больно мне, а на самом деле — себе, — сказал он. — Будешь продолжать в том же духе, вообще без слуг останешься. Пройдет немного времени, и все узнают о женщине, которая не умеет обращаться со своими работниками.
После отчаянной борьбы с плитой она сама приготовила ужин, а затем, когда Дик, как обычно рано, лег спать, Мэри осталась одна в крошечной гостиной. Через некоторое время она почувствовал себя как в клетке и вы- [149] шла из дома в темную ночь. Она прошлась взад-вперед вдоль бордюра из белых камней, тускло отсвечивавших во мраке, пытаясь уловить дуновения прохладного ветерка, который остудил бы горящие щеки. Над холмами мягко вспыхивали зарницы; там, где полыхали пожары, виднелись бледно-красные отсветы, а прямо над головой густела удушающая темень. Мэри чувствовала, как ее всю сковало от ненависти. Она представила, как выглядит со стороны: молодая женщина бродит одна в темноте, невдалеке от свинарника, который Дик называл домом, вынужденная самостоятельно выполнять всю работу, а вокруг нее раскинулся ненавистный буш. Невероятно, всего лишь несколько месяцев назад она жила в городе как хотела и ее окружали любящие друзья, которым она была нужна. Мэри начала плакать, чувствуя, как жалость к самой себе высасывает из нее все силы. Она плакала много часов подряд, покуда не поняла, что уже не может больше идти. Нетвердой походкой, чувствуя себя словно бы побитой, она отправилась спать. Напряжение сохранялось между супругами на протяжении недели, которая показалось невыносимой, а потом зарядили дожди, и в воздухе повеяло прохладой и покоем. Дик так и не извинился. О ссоре просто не упоминали. Конфликт, сам факт которого Дик [150] и Мэри отказывались признать, остался неразрешенным. Они делали вид, что ровным счетом ничего не произошло. Однако ссора изменила их обоих. И хотя чувство уверенности вскоре оставило Дика, все вернулось на круги своя, и в его голосе вновь стали слышаться виноватые нотки, однако в глубине его души осталась обида на Мэри. Ради совместной жизни ей пришлось умерить свою неприязнь к мужу, вызванную его поведением, впрочем, как оказалось, это было не такой уж простой задачей, и в результате Мэри направила ее на уволившегося туземца и косвенно на всех туземцев в целом.
