Виктор Соснора - Переписка Виктора Сосноры с Лилей Брик
Как Вам дышится в Переделкино? Есть ли какие-нибудь вести от Детиздата? Если Вам писать трудно, передайте, пожалуйста, Кулакову — собираются ли они заключить со мной договор? Ведь там ничего трагического нет, нет и драмы — стишки про зверушек. Лето летит, а я все никуда не выползаю. Ничего.
Груз грусти моей тащу сам на затылке, как индус — кувшин ртути. А так — не так-то уж и плохо, — живу, жую, каждое утро путешествую по петербургским каналам. БУДЬТЕ ЗДОРОВЫ!
Обнимаю Вас и Василия Абгаровича!
Ваш — В. Соснора
79
30.6. 74
Дорогой Виктор Александрович,
Детиздат не хочет (не может?) печатать Ваши стихи отдельной книжкой, но будет (будто бы) печатать часть стихов в своем новом журнале. Обещают написать Вам об этом (если не врут).
Не знаю, что делать, как помочь Вам. У нас тоже плохо с деньгами. Выручают Арагоновы сертификаты.
Живем в переделкинском раю. Здоровье — неважно: болят суставы и ослабела очень. Пора!
Плохо очень, что нет Эльзы. Может быть, она что-нибудь придумала бы…
Арагон прислал свой новый роман: «Театр/Роман»[236] — прекрасный, но читать трудно. Сверхбогатый язык, сверхфантастика, сверхавтобиографично. Современная (сверх) гофманиада. Поразительная книга! Очень грустная, хотя об Эльзе ни слова.
Скучаю по Вас.
Спасибо за фотографию. Она стоит на почетном месте. Все спрашивают: «Кто это? Какое удивительное лицо!» Я отвечаю: «Это Соснора, огромный поэт, но его почти не печатают».
Мы оба обнимаем Вас. Привет Анне.
Лили
80
19. 8. 74
Дорогая Лиля Юрьевна!
Спасибо вам за Арагона. Вот я все сделал в срок и даже раньше.
О стихах памяти Эльзы Вы мне говорили и помню даже именно это стихотворение переводили.[237]
Живу я в Левашово. Ни на какие дальние поездки денег не было, да и здесь неплохо. У родителей Анны летняя дача, вот и живем, и тружусь. Потихоньку. Добиваю хвосты. Откопал свою старую повесть 1968 года и заново ее перебелил. Страшненькая, скажем так. Называется теперь «День Будды».[238] Параллельно написал несколько рассказов, но над ними еще работы.
Стихи не пишу. Сделал «Венок сонетов», все не перепечатать никак. Действительно, венок, только в моем извращенном духе. Но к стихам не тянет так чтобы уж сильно, видно, прошлый год, прошлый взрыв меня изрядно поистрепал.
У меня к Вам большая просьба. Вы говорили, что в сентябре должны приехать Фрию или кто-то из них и Робели. Пожалуйста, напишите мне сразу же, я сразу же приеду в Москву, они мне очень нужны. Мне нужна работа. Клод ведь хотел взять меня в Университет. Могут ли они устроить меня? Ведь мои лекции им нравились.[239] А с языком потихоньку справлюсь, если буду знать, что возьмут. А здесь — может быть, отпустят. Сколько советских преподавателей за границей!
Здесь я нищ, безработный, то, что я пишу, кроме Вас да Кулакова никому не понятно и не нужно. А мне уже 38 лет. И впереди — абсолютный нуль. Мне не нужны золотые горы, беден был и беден умру. Не в этом дело. Мне нужно хоть немножко где-то отдышаться, чтобы не чувствовать хоть малость топор над затылком.
Я ничего не боюсь, и это не красивая фраза, просто — терять нечего, кроме жизни, а моя — не жизнь. Все не столь мрачно, я выдержу и так, но, может быть, они захотят помочь? Именно — приглашение на работу, и не формальное, а на работу действительно. Ведь Бродского устроили референтом.[240] Не думаю, что я меньше знаю и значу. Насовсем и с нервотрепкой я уезжать не желаю. Только хочу работать. Может быть, Якобсон?[241] Кто еще может?
Простите за грусть и просьбы. Но единственной Вам — верю.
Будьте здоровы! Есть ли у Вас грибочки? У нас немного, но собираем.
Обнимаю Вас и Василия Абгаровича! Приветы от Анны!
Ваш нерадивый, а скорее неприкаянный — В. Соснора
81
23. 9. 74
Дорогой мой Виктор Александрович, давно не писала Вам. Кажется, даже не поблагодарила за чудесные стихи и четверостишия. Спасибо!!!
У нас — ничего. Просто — живы, как ни странно. Живем в Переделкине. Несколько раз ездили в Москву:
1) Выставка Метрополитен-музея. 2) Два вечера подряд на концертах балетной труппы Якобсона.[242] Для нас, старых балетоманов, — очень интересно. Все движения — новые. 3) Свадьба Комы Иванова и красивой женщины[243]. (С прелестным 11-летним сыном, уже теперь — хорошим поэтом.[244])
Завтра опять в город — почта, еда, чистка и т. п.
Осень в этом году очень красивая. Цитирую этого молодого поэта:
И качаются в танцеСовременном березы,А листва — как на праздник салют.Да, кончается этоБеспокойное лето —Вот о чем эти крыши поют.
Читает он очень хорошо. Вася записал.
Когда же мы увидимся?!
Сердечный привет Анне.
Напишите нам!!!
Мы всегда любим Вас и Ваши стихи.
Ваши Лили, Вас<илий> Абг<арович>
Я люблю Вас гораздо сильнее, чем это видно из этого письма. Верьте мне!
82
10.6. 75
Дорогая Лиля Юрьевна!
Приглашение Фрию вообще недействительно ни по одному пункту. В Париже, как и в любой стране (не только у нас!), существует форма официально-юридических приглашений, которую, как президент, Клод, безусловно, знает.[245] Но хватит об этом!
Из больницы я выписался в мае и через два дня заболел. На сей раз — пиелонефрит. Лежал две недели, потом потихоньку встал и сейчас заболел воспалением легких. Мило: болею пятый месяц. О каких отъездах-поездках может идти речь?
Работается вяло — к вечеру температурю. Набрал опять книг по истории — выковыриваю рассказы. О стихах и не думаю. Впечатление о том, что я слишком много пишу, — иллюзорное. Только потому, что меня не печатают. Я подсчитал свой актив — всего-навсего 17 тысяч строк, — в два раза меньше, чем у Маяковского, а мне 39 лет. И прозы всего 600 страниц. Итого — 4 небольших книжки. Безделье сплошное, а не графомания. Переводы не считаю ничем — заработок, не имеющий к литературе ни малейшего отношения.
Если раньше впадал в истерики от одиночества, ссорился с друзьями и швырял башмаками в любимых женщин, то теперь просто один, а впадать в истерику по поводу собственных истерик нелепо, ссориться не с кем, а швырять башмаками в Анну — она тоже регулярно болеет (болезнь крови). Лежу, как скальпель в чехле (комплимент самому себе!), и мечтаю перевести книгу стихов Нерона.[246] Бред? А «Слово о полку…» 20 лет назад разве не бред?
Действительно, мечтаю перевести Нерона — да где его достать? Издан ли он хоть в Италии? Но где достать подлинники? В Публичке — нет. К Марьяне[247] обратиться не дерзаю — Кулаков опять будет оскорблен, что опять что-то прошу. Ничего, между прочим, ни у кого никогда не просил. Как это ни странно. Мужчины ценили меня за идиотизм и за стихи (можно было прелестно предавать и питаться за это «духовной пищей»). Женщины ценили меня за стихи и за идиотизм (можно было питаться «духовной пищей» и прелестно предавать). Но первые — первыми пожимали руку, вторые — ложились сами. Какие могут быть претензии у меня к ним, у них — ко мне?
Глядя трезво и честно на «бесцельно прожитые годы» (я о «жизни»), вижу трезво и честно: в жизни моей помогли мне только Вы. Не до комплиментов, Лиля Юрьевна. Жизнь прожита. Во всяком случае, ее лучшая часть — молодость. Теперь можно рифмовать «тут — труд». Никто, кроме Вас, не понимал, что главное в моей жизни — то, что я пишу, и что живу я только для этого и поэтому. Отними — и чем я лучше ханыги у пивного ларька или секретаря инстанций? Единственное, чем я могу гордиться, — не отняли у меня мое, меня. Все отняли — мать, отца, детство в блокаде и в гестапо, юность за решетками казармы, на рабских заводских рудниках, жену, которая не виновата, что она, как 99 % советских женщин, превратилась в мужлана, здоровье, разрушенное tbc[248] и пьянством (тоже ведь социальность), честь (бесчестно сейчас быть членом СП), все, — но суть моя, стих мой — остался!
Вот почему в итоге-то я нищ, но счастлив, и, что бы ни было дальше — какой бы образ жизни, друг, женщина и т. д. ни унижали меня, ни убивали меня (унизить, убить — пустяки), ничего с трудом моим не станется. А что еще «натрудимся» — посмотрим!
Единственное, чему не научился и не научусь, — перешагивать через людей. Предпочитаю, чтобы перешагивали через меня. И если когда-нибудь вставал или встану на колени, только с одной молитвой — убейте меня, но реализуйте мой труд. Не то чтобы я придавал своему труду сверхъестественное значение, нет, но он существует, он признан в какой-то мере, и цель моя и тех, кто его любит, — сохранить и реализовать. Так всегда было и быть должно. Ни славы, ни денег, ни даже дружбы — только реализация. Вся эта сволочь, служащая в инстанциях, вообразила, что мы будем описывать их службу жира и лжи. Они — читатели газет[249], для них — чтенье, для нас — нервы и кровь.
