Мишель Фейбер - Евангелие огня
— Что входит внутрь, выходит наружу. Ты же не хочешь обмочиться, а?
Тео на миг задумался.
— Я бы, пожалуй, рискнул, — прокаркал он. — У меня горло словно горячим пеплом забито.
— Ах ты, бедненький.
Двое незнакомцев возобновили разговор. Однако в нем появилась новая нотка — раздражения; и через минуту-другую Араб, выйдя из себя, заговорил громче:
— Если он должен выступить по ящику, ему понадобится голос. И голос, который звучит, как его собственный, как он должен звучать! Будет звучать странно, все решат, что пленка подделана.
Прошла пара минут. Затем перед лицом Тео повисла смуглая, державшая банку «Пепси» рука.
— Открой рот, друг.
Тео выдвинул губы и позволил Арабу влить в его иссохшие уста струйку «колы». Рот словно прорезало несколькими бритвами сразу. Вода была бы намного лучше. Может, это часть пытки. А может, в этом холостяцком жилье попросту невозможно найти чистую чашку или стакан для воды.
— Спасибо, — сказал Тео. Пролитая «кола» шипела на его щетинистом подбородке и в складках рубашки. Правда, горлу стало полегче.
— Пожалуйста, — машинально ответил Араб и скрылся из вида.
Они заставляли его ждать, эти типы; ох, как они заставляли его ждать. Араб несколько раз проходил мимо него, неся питье или еду своему сидевшему перед телевизором приятелю. Он, Араб, был невысоким молодым человеком, одетым в неброскую американскую одежду. Кожа Араба составляла приятный контраст с синевой его рубашки. Тео подумал — не сказать ли «Какая милая рубашка!» или еще что-то подобное — вдруг оно что-нибудь да изменит. Однако его остановила мысль о том, как фальшиво прозвучат такие слова. Он, похищенный и привязанный к креслу двумя головорезами, — психопатами, быть может, собиравшимися убить его, — стеснялся, тем не менее, вылезать с комплиментами, которые выглядели бы откровенными попытками подмазаться к ним. И взамен произносил время от времени «Извините?» или «Эй?», подозревая, впрочем, что именно так и ведет себя бессильное дурачье, обреченные на смерть заложники, перед тем, как получить пулю в лоб.
По другую сторону помещения телевизионные новости сменились повторным показом комедийного шоу середины 1990-х.
— И ты смотришь эту чушь? — спустя некоторое время поинтересовался Араб.
Белый ответил что-то неразличимое, но, надо полагать, отрицательное, потому что Араб сказал:
— Так выключи его.
— Они могут передать экстренный выпуск новостей.
— О чем? О нас?
— Возможно.
— Забудь, друг. Что они, по-твоему, смогут сообщить? Что выяснили, где мы живем и к нам уже едут копы? Случись такое, никто бы об этом телевизионщикам не стукнул.
— Но я не хочу быть Швейцарией, — пропищал в телевизоре женский голос, за чем последовал звук, какой издает, вспархивая, стая оголодавших морских чаек: типичный для американской телекомедии записанный где-то смех.
— Евреи, друг! — запальчиво произнес Араб. — Нам что, обязательно на евреев смотреть? Говорят ни о чем, смеются, сами не знают чему — пустые жизни, друг! А этот Сайнфилд, я читал о нем, самый богатый человек шоу-бизнеса, владеет самолетным ангаром, набитым «порше», которых он никогда не водит, потому что у него для этого имеется шофер. Тут есть все, что неправильно в этой стране, друг! Слышишь, как они гогочут? Это они над нами смеются!
— Угомонись, Нури. Ведешь себя, как параноик.
— Как параноик, я? А разве не ты сидишь, смотришь черт знает в какой раз еврейскую комедию, и ждешь, когда о тебе сообщат в новостях? Пока мы не запишем пленку, никаких экстренных выпусков не будет, друг. А уж тогда ты получишь самые экстренные.
Тео уронил голову на грудь, втянул носом запахи своей продымленной рубашки, сладкой «колы». Пленка. Они второй раз упомянули о пленке. Какой — с записью казни? Он попытался представить себя пережившим смертельно опасное испытание и пишущим об этом книгу. «Мысленно я составил список всего, что узнал до этой минуты. (1) Имя одного из моих похитителей — Нури. (2) Мне предстоит наговорить что-то на пленку, которую затем передадут, пока непонятно кому, для показа. И внезапно словно бы вспышка вдохновения озарила открывшийся передо мной путь к спасению.» Тео зажмурился, чтобы яснее увидеть вспышку вдохновения, но увидел только тьму.
Теплая ладонь прихлопнула его по щеке. Он открыл глаза. Перед ним снова покачивались два незнакомых лица. То, что принадлежало Арабу, казалось куда более озабоченным, чем прежде, — густые черные брови его почти сошлись одна с другой.
Белый выглядел поспокойнее — а может, он просто принял дозу.
— Это должно было случиться, ты же и сам знаешь, верно? — врастяжку, странновато сладострастным тоном произнес он. — Мы просто исполняем наши роли.
— Я не уверен, что понимаю, о чем вы, — ответил Тео, — но, если я чем-то обидел лично вас…
— Ты это искупишь, — заверил его Белый. — Ты все искупишь.
Спустя несколько часов Тео знал уже все, что хотел узнать, и даже больше, о мотивах похитивших его людей.
Коротко говоря, они считали, что «Пятое Евангелие» препятствует естественному развитию социо-политического ландшафта, и хотели, чтобы Тео зачитал перед видео камерой подготовленную ими речь, запись которой будет потом разослана по телесетям.
Правда, говорили они не коротко — на два, по оценкам Тео, часа дольше, чем следовало. Запись того, что они рассказали, могла бы составить книгу, которая, если бы для нее нашелся издатель, криком кричала бы, требуя способного трезво мыслить редактора. Однако, рассказ Нури и его так и оставшегося безымянным белого сообщника, никогда не предстал бы перед редактором, ибо начертан он был на кашеобразных мозгах этой парочки — микроскопическим, неразборчивым, наполовину расплывшимся почерком — труд бескорыстной любви, расшифровать который умели только они.
Претензии Нури к «Пятому Евангелию» сводились, насколько удалось уяснить Тео, к тому, что эта книга была орудием сионизма. Рассказ Малха деморализировал христиан, заставлял их сомневаться в божественности Христа. А это добавило достоверности уверениям евреев о том, что Иисус вовсе не был Мессией, и побудило тех из христиан, которые еще не были готовы просто-напросто выбросить Библию на помойку, признать Новый Завет подложным добавлением к Ветхому. В некоторых штатах Америки и, по непонятным причинам, в Венгрии с Румынией, уже наблюдалось разрастание новехоньких христианских сект, приверженцы которых утверждали, что Христу только еще предстоит явиться, а узнать его смогут лишь те, кто старательно изучит Ветхий Завет. По телевизору показывали демонстрации, проводимые новообращенными в балканских городах: их участники поднимали перед собой издания Библии и демонстративно разрезали корешки книг острыми ножами, отделяя Новый Завет от Ветхого. Сами секты Нури особенно не заботили, он считал их пристанищами сумасшедших. Нури был мусульманином. Заботило его то, что эти секты были симптомами охватившего христианство смятения и обращения к Торе, как к высшему религиозному авторитету Запада. А такое обращение неизбежно укрепит веру евреев в свои силы, поможет им вербовать в свои ряды все новых и новых людей и приведет к широкому распространению сионизма, что в свой черед усугубит страдания палестинцев. Потаенное движение к сионистскому владычеству над миром будет складываться из двух элементов: с одной стороны, люди, которые занимают в американской администрации ключевые посты, начнут изменять христианству и переходить в еврейскую веру, с другой, проводимая ими политика будет встречать меньшее, чем обычно, сопротивление избирателей, поскольку и те станут принимать иудаизм. Таким образом, воспоминания Малха окажутся, с течением времени, прямой причиной полного геноцида палестинских мусульман.
Теория белого похитителя оказалась, сравнительно говоря, несколько более причудливой. Ей не хватало политической заостренности анализа Нури, да и логическая структура ее выглядела не столь основательной. К тому же, изложение Белого изобиловало многосложными словами, которые — с учетом его внешности и выговора, каковые ассоциировались у Тео с работающим в большом универмаге сборщиком тележек для покупок, — придавали его разглагольствованиям оттенок некоторой несообразности. Может быть, он просто попугайски пересказывал содержание какой-то книги? Коли так, его памяти и умению отрыгивать прочитанное, оставалось лишь позавидовать.
Суть его доводов, если слово «суть» применимо к здоровенной кастрюле пережаренных во второму разу бобов, сводилась к тому, что в телесной форме Иисус никогда не существовал, но представлял собой созданную Богом голограмму, или панфокальную точку схождения. Так называемые ученики были адептами ритуальной магии, биодуховными каналами, священная задача которых состояла в том, чтобы преобразовывать поступавшие от Бога входные данные в голограмматические выходные. В специально подобранных местах — на берегу моря Галилейского, на брачном пиру в Кане, на Голгофе и так далее, — они принимали особые позы и, одновременно фокусируясь, создавали синхронизированную манифестацию живой псевдоличности, т. е. Иисуса. Историческое воздействие этих манифестаций был частью осуществляемого Богом проекта по совершенствованию человеческого рода, а события наподобие распятия задумывались, как пусковые механизмы эволюции, побуждающие избранные личности обращаться в прототипы высшей формы Homo sapiens. Беда в том, что Сатана также участвовал в этой игре, однако он-то стремился предотвратить эволюционные изменения и удержать человечество в состоянии скотского невежества — тогда оно, вместо того, чтобы принять чистую жизнь и сексуальное воздержание, падет в объятия греха и закончит свой путь в Аду.
