Стивен Кэрролл - Венецианские сумерки
И все же она здесь, перед глазами Фортуни с его приспешницей, и ее трепетное, источающее энергию и свежесть тело облачают в изящный наряд, какие непривычны ее свежему и энергичному Новому Свету. Да, это было потрясение. Неужели он — и она тоже — воспринимает мир как роман, написанный в девятнадцатом веке? Мир с центром здесь, в этом месте, куда время от времени возвращаются обитатели периферии, дабы омолодить его своей энергией? Обещанием новой жизни? Ну да, они, быть может, смотрят на этот мир по-иному, даже мыслят по-иному, но на самом-то деле мир устроен именно так?
И Люси решила заявить Фортуни окончательно, что подарков никаких не нужно, что он и так был уже слишком добр к ней, что всё не так и наряды ее нисколько не заботят. Она уже собиралась высказать все это и добавить, что следование моде считает такой же пошлостью, как следование идее, что любовь зла — полюбишь и козла, но тут явилась синьора с платьем такого насыщенного и чистого темно-красного цвета, из такой шелковистой материи, что ничего подобного Люси в жизни не видела. Не успев опомниться, она уже глядела на себя в зеркало, гладила ладонями бедра, обтянутые бесподобной тканью, и удивлялась покрою, словно повторявшему все изгибы ее тела.
Фортуни поднялся с кресла и сделал невольный шаг ей навстречу. Можно было подумать, что он призвал в этот мир какое-то необычное создание и теперь понятия не имеет, что делать с ним и как быть самому. Синьора же возвела руки к небесам, признавая, что Люси именно та, для которой эта вещь была изначально предназначена. Двое сошлись[12], и Люси, словно бы возникшая из полупрозрачных вод артистического вдохновения, плавно и естественно слилась в одно целое с изысканным красным туалетом, созданным человеческими руками.
Однажды вечером, несколько недель спустя, Люси и Фортуни встретились у него дома и вышли через высокую и широкую парадную дверь к Большому каналу взять водное такси. Было бы проще, заметил Фортуни, переправиться через канал на гондоле и прогуляться пешком. Однако тогда они не увидели бы всего того, что можно посмотреть с воды. Сначала Люси не поняла: на чем переправиться? Она молча остановилась на осклизлых ступенях, ведущих от дверного проема, недоумевая, что же он имел в виду. И только когда Фортуни рассеянным и безразличным голосом, с отсутствующим выражением в глазах, повторил это слово, Люси наконец догадалась. Он произнес слово «гондола» на венецианский манер, так что «l» звучало почти по-испански — как «y»: gondoya.
Люси уже заметила, что время от времени Фортуни грешит венецианским акцентом, местный гортанный выговор окрашивает у него где слово, а где и целую фразу. Отклонения бывали незначительными, однако звучание слов и фраз делалось на удивление непривычным, и Люси иной раз казалось, что Фортуни заговорил на другом языке. И разумеется, это и был другой язык. В подобных случаях Люси словно слышала голос отца, самоучки-гуманитария Макбрайда, который, откинувшись на спинку любимого кресла и держа на коленях книгу Джона Джулиуса Норвича «Венеция. Восхождение к империи», рассуждал о венецианцах: «Понимаешь, они не итальянцы. Они другие». И Люси улыбалась про себя, молча соглашаясь с отцом, и гадала, что бы он подумал, если бы видел, как она, словно так и надо, подходит к парадным дверям дома Фортуни.
За последние месяц-другой она несколько раз ходила с Фортуни на приемы — в основном по случаю открытия выставок. И без слов было понятно, что он понемногу вводит ее в свое общество, с помощью мелких замечаний помогает ей приспособиться. «Не старайся так понравиться, — мог сказать он, например. — Не слушай так напряженно, когда к тебе обращаются, потому что они не…» Ну и в том же роде. Советы эти не были ни слишком частыми, ни слишком настоятельными. Это были просто дружеские советы: так знаток объясняет правила какой-то занимательной местной игры. Игры, немного смахивающей на озорство, но все же вполне безобидной. Если принять такой подход, Люси была не против и все же сознавала, что ее постоянно опекают, вводят в тонкости и особенности чужих обычаев. Фортуни просто полагал, что она не знает местных правил и ему, ее вожатому, нужно ее научить.
Знает ли она, спросил он однажды вечером, когда Люси, словно устав внезапно от впечатлений, нашла убежище в тихом уголке, знает ли она, что, когда модель боттичеллиевского «Рождения Венеры» впервые приехала во Флоренцию откуда-то из провинции (откуда — никто не знал, появилась, и все), она произвела такой переполох, что все стремились встретиться с ней, хотя бы мельком ее увидеть. Каждый, в том числе и Боттичелли. Эта женщина, носительница потусторонней загадки, была из тех, кого мы сегодня называем звездами, предположил Фортуни.
— Она была любовницей Боттичелли? — Вопрос прозвучал естественно, логично, но едва он успел слететь с языка, как Люси пришло в голову, что они с Фортуни ни разу не касались этой темы. Люси никогда не проявляла робости по поводу секса. После исчезнувшего в Лондоне скрипача у нее было еще несколько коротких интрижек, но она взяла за правило не слишком увлекаться. Теперь, однако, она ощущала странное смущение, будто переступила через молчаливо соблюдаемую границу.
— Возможно, он испытывал перед этим созданием благоговейный страх, как все. — Фортуни пожал плечами, словно желая добавить: «Кто знает?»
— Беда людей вроде нас с вами состоит в том, — произнесла Люси, надеясь, что выдерживает театральный тон, — что никто не осмеливается к нам приблизиться.
Фортуни вдруг удивленно поднял брови.
— О, это не о нас — не о вас и не обо мне, — поспешно заверила она. — Вы, должно быть, помните «Герцогиню Мальфи»?[13]
Фортуни кивнул, но у Люси возникло отчетливое впечатление, что он не помнит, а может, и попросту не читал пьесу Уэбстера. Она упорно продолжала:
— Это, наверное, трудно — быть недосягаемым, когда хочешь просто жить.
Фортуни уставился на нее, внешне невозмутимый, но внутренне поверженный. Что она такое говорит?
Он обдумывал ее слова и после, когда Люси, как он уверился, успела их забыть, обдумывал не один день; по его мнению, сказанное находилось как раз на границе между невинностью и опытом, сознанием и бессознательностью, преднамеренностью и абсолютной непреднамеренностью. Но даже после долгих раздумий он так и не понял, почему она это сказала. И в самом деле, расценив это как приглашение или призыв (Фортуни даже улыбнулся про себя), ничего не стоит ошибиться.
Сейчас, когда они подходили к парадным ступеням его дома, Фортуни, в уголке сознания которого все еще сидела эта загадка, случайно обернулся к Люси и неожиданно обратил внимание на то, как непринужденно она стоит в обрамлении широкого дверного проема. Подсаживая Люси в такси, он мысленно похвалил блеск и темно-красный цвет ее платья, похвалил и себя за проявленный безупречный вкус. Как правило, он видел Люси в обычной одежде, какую носит молодежь: синих джинсах, непритязательных рубашках, мешковатых джемперах. Но сейчас, впервые в этом платье, она с такой манящей естественной грацией оперлась на руку Фортуни, сошла по замшелой лестнице и ступила на палубу, что от ее вида могла закружиться голова. Классика.
Это определение вновь и вновь вспоминалось Фортуни на протяжении всего вечера. Он отметил классическую простоту всего, что на ней было, — от покроя платья до единственной заколки, скреплявшей волосы, до серебряного медальона на шее. Этой молодой женщине, несомненно, было присуще естественное обаяние, и нужно было только уговорить ее, чтобы она его в полной мере проявила. И в тот вечер казалось, что скрывавшаяся в ней сущность, в короткое время созрев, вышла наконец наружу. И вновь Фортуни одновременно баюкала и тревожила песнь его русалки.
Судно слегка дернулось, вокруг заплескала вода, впереди показалась миниатюрная площадь, откуда Люси в прошлой жизни, подростком, наблюдала за балконом дома Фортуни. Перед тем как судно нырнуло под деревянные конструкции Академического моста, Люси обернулась и бросила на нее прощальный взгляд. Поездка продолжалась, в водах играли оранжевые и белые огни, впереди маячил купол Салюте, вдалеке показался окутанный розовой дымкой Лидо, а Фортуни все время украдкой посматривал на свою спутницу. Ее внимание было приковано к городу, к толпившимся вдоль водной артерии старым палаццо, к притененным в этот вечерний час колоннам святого Марка и святого Теодора и к пристани — традиционному месту высадки дипломатов и государственных делегаций. Эти дожи, усмехнулась она про себя, знали, как обставить приезд и отъезд гостей, как произвести на них впечатление: отсюда город выглядит, безусловно, величественным и властным.
Однако до бухты Сан-Марко и пристани у площади Сан-Марко они не добрались, поскольку такси замедлило ход и свернуло в канал поменьше, который вел прямо к «Фениче». Когда они высаживались у церкви Сан-Фантин, Фортуни снова предложил Люси руку, и в этот первый из благоуханных летних вечеров они неспешно отправились туда, где толпился народ.
