Лионель Труйо - Дети героев
Бедняки всегда ходят одними и теми же путями. Нам знакомы только пустыри, на которых роль пейзажа играет толпа. Случай или необходимость всегда приводят нас в одни и те же места, в нашу часть города, в кварталы, похожие на наш. В сущности, это не так уж плохо. Тебе легче переносить свое положение, если не знаешь, что где-то бывает по-другому. Раз в год Жозефина отправлялась на богомолье в Сен-Шарль. Я провожал ее до Карфура[9], где народищу всегда столько, что вообще ничего не видно, ни домов, ни моря. В Карфуре, кроме народу, видно только солнце, которое сияет наверху одно-одинешенько, как Бог, не имеющий родни. Карфур похож на бидонвиль, только больше. Квартал, огромный, как целая страна. Чтобы выжить, мы предпочитали думать, что весь мир похож на наш, населен множеством Жозефин, кучей Корасонов. В этом мире всегда одна и та же погода — плохая. Мы получали письма от ман-Ивонны с добрыми советами и всякими электронными диковинами. Читала их Мариэла. Жозефина научилась читать (у монахинь) в том далеком прошлом, о котором никогда не рассказывала. Но с тех пор она слишком мало практиковалась, если не считать Библии, и почти все позабыла. Мы ждали, когда Корасон уйдет в мастерскую. Он торопливо собирался и исчезал, прихватив с собой свое вранье и ящик с инструментами. Мариэла читала письма вслух, по два раза повторяя самые важные куски. У нас складывалось впечатление, что ман-Ивонна преувеличивает, нарочно выпячивая положительные стороны своего переезда, чтобы заманить нас к себе. Если бы только Колен согласился… Но Корасон не желал ничего иного, кроме нашего занюханного домишки, бокса и своего комбинезона. И присутствия Жозефины. «Можешь не задергивать занавеску, — говорил он, — я ничего не хочу, трахайся со своим Богом». Иногда Корасон говорил очень жестокие вещи, но чаще просто врал, себе и другим. Врал, чтобы помучить Жозефину. Он-то бывал за границей, видел другие страны и других людей, но потом вернулся. И ведь не привез себе жену оттуда, а взял девчонку из сиротского приюта, у которой уныние было в природе. Если верить Корасону, хорошо там, где нас нет. Но мы на третий день совершили что-то вроде путешествия в страну туристов, чтобы других посмотреть и себя показать. Одну вещь я усвоил твердо: никто никому не может служить примером. Все правы и все виноваты. Жизнь виновата. На третий день мы отправились на гору, что в ясные дни видна из бидонвиля. У нас не было стопроцентной уверенности в ее существовании. Можно ли на нее подняться и гулять среди зелени? Амбруаз как-то туда ходил с матерью — она убиралась на одной вилле. Он рассказывал об этом месте как о другой стране. На третий день мы в первый раз пошли на гору. Сидя в грузовике, мы рассматривали окружающий пейзаж, деревья, виллы, антенны на крышах, собак, счастливо махавших хвостами. Мысленно мы сделали тысячи фотографий на потом. За неимением моря, которое мы, наверное, так никогда и не увидим, пусть будет хотя бы гора. И мы ее получили и сравнили впечатления, как настоящие путешественники. Мне понравились черепичные кровли и здоровенные собаки, которые совсем не выглядели злыми. Мариэла вела себя так, как будто все здесь ей было знакомо. Увиденное словно сошло со страниц сочинений, которые она раньше писала за меня. В каком-то смысле выходило, что она была Богом, придумавшим мир, и этот мир вдруг стал реальным именно потому, что она выдумала его таким. Мы заплатили за проезд и вышли из грузовика. Воздух здесь был свежее, и солнце пекло не так сильно. У нас еще оставалось несколько монет, чтобы вернуться назад, в город. Отсюда, сверху, он казался совсем не страшным, наоборот, можно было подумать, что гора, по склонам испещренная песчаными карьерами, однажды обрушится на него и раздавит его массой своих цветов. Мы сумели разглядеть стадион, кладбище, собор и еще несколько зданий, пытались понять, где наш бидонвиль, но у нас не было ни одного ориентира. Все бидонвили на одно лицо. Мы купили ежевики. Раньше мы даже не знали, что бывают такие ягоды. Торговка сказала, что ежевика растет только в Кескоффе, где не так жарко, как в остальных частях страны. Мариэла спросила у нее, откуда лучше всего смотреть на город, чтобы увидеть его целиком. Этот вопрос ее удивил. Она поняла, что мы не местные, и ткнула пальцем в сторону Бутилье. Мы двинулись в указанном направлении, и она добавила, что подъем крутой, а гиды не любят попрошаек. По дороге нам встречались огромные грузовики с песком для стройки. Чуть дальше, слева, мы заметили карьер. Вот это работа! Если бы у Корасона была настоящая работа, может, он до сих пор был бы жив. Но Корасон мечтал об одном — стать боксером, переколотить всех соперников и добиться мировой славы. Даже в последнее время, когда уже был далеко не молод, он продолжал об этом мечтать, поэтому все, что он делал, делал как бы понарошку. Ничего из этого для него не существовало, ни мастерская, ни мы, ни Жозефина, ни его вранье, ни выпивка, ни прошлое, ни его отец, который предпочел умереть, лишь бы не помогать ему и дальше жить с этой мечтой. Корасон со всем справлялся в одиночку. И чем дальше, тем более он был одинок. Он жил с мечтой, въевшейся ему в мозги, о будущих схватках, которых не могло быть. Вот почему он не хотел покидать бидонвиль. Он ведь по-настоящему никогда и не жил, его жизнь протекала на ринге, а дом ман-Ивонны, хоть и красивый, все-таки не ринг. Люстра не может заменить чемпионский титул. Может быть, сумей мы его выслушать, войти в его мечту, он был бы счастливее. Проблема в том, что у каждого слишком мало счастья, чтобы еще делиться им с другими. Во всяком случае, в нашем бидонвиле. Может, в Бутилье его больше? Мимо проезжали арендованные автомобили, пассажиры смеялись. Здесь правда было очень красиво. Мы добрались до вершины и пошли рядом с иностранцами в огромных шляпах и с фотоаппаратами. Гиды о чем-то рассказывали, размахивая руками. Туристы все понимали, но, отвечая, тоже размахивали руками, показывая, что хотят пить или, например, присесть. Я не собирался подходить к ним слишком близко, но они заняли самое лучшее место. А Мариэле не терпелось посмотреть на город. И мы встали рядом с супружеской парой. Гид жутко разозлился и начал говорить туристам, чтобы остерегались маленьких воришек, которые выдают себя за нищих. Женщине захотелось сделать фотографии. Мужчина, весь волосатый, улыбался нам как маленьким и объяснял женщине, как пользоваться фотоаппаратом. Гид стоял у них за спиной и грозил нам кулаком. Но Мариэле было на него плевать, она смотрела на город внизу. В конце концов женщина разобралась с фотоаппаратом и принялась громко восторгаться пейзажем. Ей хотелось заснять абсолютно все — растения, небо, плодовые деревья, гида, нас, попросив разрешения. Мужчина сказал, что они нам заплатят. Они впервые в этой части света, и им кажется, что люди здесь очень отзывчивые. Мариэла поинтересовалась, сколько он нам даст, и он протянул нам бумажку в десять долларов. Я убрал ее в карман. Женщина поставила нас, куда ей хотелось, под дерево, сделала первый снимок, который ей не понравился. Мы забыли улыбнуться. Она подарила фотографию нам, но настояла на своем праве сделать другую. На этот раз мы улыбались как две механические куклы. Этот снимок ей подошел. Она оставила его себе. Волосатый дядька нас поблагодарил. Гид сказал, что им пора, но иностранцы захотели задержаться еще ненадолго, потому что это было их первое путешествие, а в этой части света все очень красивое — и деревья, и люди. В том числе мы, в своей одежде, от которой уже начинало попахивать. И гид с сорванным голосом, с желтыми зубами и в мятой застиранной рубашке в цветочек. В Бутилье всегда прохладно. Говорят, там прохладно в любое время года. У меня опять начался кашель. Мы пошли вниз по тропинке. Мариэла шагала впереди. Я шел за ней. Мы знали, что наступил последний день праздника. Первый, он же последний. День, которому не было места на неделе. День вне времени, вне календаря. День, не имевший ничего общего с другими днями. Мы уже решили, что вечером вернемся, пойдем в ближайший к бидонвилю комиссариат. Самым умным было бы отправиться по тому адресу, который указала в газете тетка из женской лиги, но Мариэла не хотела впутывать Жозефину в наши проблемы. Полиция ее обо всем уведомит, и она сама решит, что делать, навестить нас в тюрьме или возненавидеть. Жозефина пока не знала — она вообще не любила узнавать что-то новое, любила только молиться и страдать, — что она ничего нам не должна. Что она свободна. Никто никому ничего не должен. Так говорила Мариэла, пока мы спускались с холма Бутилье. Меня сотрясал кашель из-за сырости и прохлады. Я немножко замерз, но ощущение было приятное, как будто находишься близко-близко к небу. Протяни руку — и потрогаешь небесную лазурь. Здорово воскресным утром побывать рядом с облаками. Меня окликнул гид: «Вы должны отдать мне часть денег, которые вам заплатил мой клиент». Мариэла повернулась к нему, а я инстинктивно сунул руку в карман, чтобы защитить свои десять долларов. Гид ужасно злился: «Таково правило. Вы обязаны отдать мне часть. Все делятся друг с другом: водители, гиды, воры, попрошайки. Вы что же, думаете, вам позволят являться откуда ни возьмись и отнимать деньги у тех, кто работает? Я три дня с ними таскаюсь. На пляж водил, на рынок водил, в лавки народных промыслов водил. А сегодня сюда привел. Гоните половину. Не то все заберу». Вид у него был грозный, к тому же в его словах была определенная логика, но мы уже пообещали друг другу, что устроим себе воскресный отдых, проведем вторую половину дня на площади Героев, позволим себе развлечься, пока на нас не поставили клеймо преступников. Пусть это будет совсем короткая передышка, пара часов, на которые мы вырвемся из потока времени и забудем о причинах и следствиях. Десяти долларов должно хватить, чтобы на краткий миг превратиться в детей героев, рожденных для счастья, на площади, у подножия статуй. Гид ничего этого не понял бы: «Я пятнадцать лет здесь работаю и говорю вам: у нас свои правила». Мариэла спросила у него, слушает ли он радио. Вернее, слушал ли он радио в последние дни. Может, он не в курсе, что двое подростков убили родного отца и теперь шляются по городу, и у каждого — по ножу. Мы ни с кем не делимся. Мы берем. А если к нам вяжутся, мы убиваем. Гид слышал о нас и попятился назад. Я по-прежнему держал руку в кармане, сжимая в кулаке бумажку в десять долларов. Но страх заставляет нас видеть не только то, что есть, но и то, чего нет. Гид увидел нож и закричал: «Убивают!» — и попятился назад. Правда, люди, сидевшие в проезжавших мимо машинах, не обратили на его крики никакого внимания. Он побежал вверх, на холм, и стал звать на помощь своих коллег. А мы бросились вниз по склону, с трудом протиснулись в битком набитый грузовик и покатили в город. В грузовике я достал из кармана смятую бумажку и фотографию. Да, на снимке мы в своей грязной и несвежей одежде имели невеселый вид. Зато в кадр попало дерево, перед которым мы стояли. А за деревом была пустота. Какая красивая вещь — пустота. Наверное, у пустоты нет ни совести, ни памяти. Грузовик ехал быстро, и чем ближе мы подбирались к городу, тем безобразнее становился пейзаж. Я подумал о ман-Ивонне: ей будет за нас стыдно, потому что мы взяли деньги у иностранца. Мариэла догадалась, о чем я думаю, и сказала: «Это все неважно». На третий день было воскресенье, а по воскресеньям в бидонвиле все дружно меняют кожу. Даже самые отъявленные уроды стараются себя приукрасить. Старики молодятся, женщины подметают сухую землю перед входом и поливают ее водой. В воскресенье все принимают другое обличье и пытаются забыть о своей нищете. Корасон обычно снимал комбинезон и надевал синюю майку, которая особенно хорошо подчеркивала его мускулатуру. Жозефина сосала лакричные конфеты. Джонни меньше заикался. Даже толстяк Майар становился довольно симпатичным и мог за весь день не оскорбить ни одну девчонку. И как истинные жители бидонвиля, мы решили устроить себе воскресенье.
