Валерий Алексеев - Стеклянный крест
Но сегодня Катя, похоже, переживала период пониженной активности.
– Вы простите меня за вчерашнее, – сказала она, подойдя, – я была не в себе.
– Кто из нас в себе, моя прелесть, – отвечал я, глядя мимо нее. – Ну, что твой дорогой человек, умер или еще пребывает в невежестве?
– Не надо так говорить, – печально сказала Катя. – Я смерти ему не желаю.
– Ну да, ты желаешь ему долгой счастливой жизни, – не удержавшись, пошутил я.
– Может быть, и так, – отступив от меня на шаг, сказала Катя. – Между прочим, я проститься с вами пришла.
– Вот как, – отозвался я. – Что же ты, уезжаешь?
– Да, похоже, мне пора, – сказала она, – только не знаю, куда. Страшновато.
Я посмотрел на нее повнимательнее: интересничает, завлекает? Вид у Кати был какой-то не совсем здоровый: глаза ее лихорадочно блестели, губы потрескались, она их все время облизывала, и такое у меня было ощущение, что ее трясет мелкий озноб. Все-таки она здесь тронулась, подумал я. Если именно этого они хотели добиться своим лечением, то цель достигнута: их можно поздравить.
– А поезжай-ка ты, голубка, в Бразилию, – посоветовал я. – Будешь с мулатами на карнавалах плясать. С мулатами все пройдет.
Катя постояла, переминаясь с ноги на ногу.
– Вот вы как сурово со мной, – сказала она наконец. – Правильно, так нам, уродкам, и надо. А то – разлетались. Спасибо вам, Евгений Андреевич.
– За что? – спросил я.
– За то, что позволяли мне глупости делать, – тихо сказала Катя. – У меня ведь, кроме вас, в жизни никого не было. С этим и прожила.
– А дорогой человек?
– Я его ни за что наказала, – ответила Катя, – за уродство свое. У него жена, дочка маленькая, я у них на глазах и устроила этот спектакль. Да гостей еще был полный дом. Дочке годик и три месяца, сейчас в школу ходит. Неужели помнит? Вот такими глазами смотрела. Убить меня мало.
Мне стало жалко бедную дурнушку.
– Сколько ж ты здесь лет? – спросил я.
– Ай, не знаю, – Катя вяло махнула рукой, – то ли шесть, то ли восемь, какое это теперь имеет значение? В общем, много. И все вас ждала.
– Ну, почему же меня?
– А кого ж еще? Только вас мои руки помнили. Как увидела – от радости чуть с ума не сошла. Вот, думаю, повезло, теперь уж мы им покажем. Дура – дура и есть. Показала себя во всей красоте. Вы, наверно, незнамо что обо мне думаете.
– Нет, Екатерина Сергеевна, – искренне сказал я, умиленный этим старомосковским "незнамо что", так говорила моя добрая мачеха Поля. – Нет, сестричка, я думаю о тебе хорошо. Я во сне тебя часто видел.
– Ну вот, я так и знала, – безучастным голосом ответила Катя, – тоже моя заслуга. Это ж я вас сюда заманивала, сволочь такая, песенку вам пела: "При-и-ходи скорей". Песенку вы тоже слышали?
– Нет, не слышал, а услышал бы – так ни за что бы не пришел.
– Почему?
– Потому что голос у тебя куриный. И не бери ты этот грех себе на душу: не из-за тебя я здесь оказался. Другая нашлась.
Катя помолчала.
– Красивая? – шмыгнув носом, спросила она.
– Очень, – ответил я. – Как ангел небесный.
– А вы простите ее.
– Уже простил. Я ее еще при жизни простил.
– Это хорошо, – сказала Катя, подумав. – Теперь надо, чтобы и она вас простила.
– А за что? – удивился я. – Я ее любил без памяти.
– Ну, вам виднее, – проговорила Катя. – Все, пора мне, ухожу. Очень я вам благодарна, Евгений Андреевич, что вы меня не тронули, не стали через меня счеты сводить, не пошли у меня на поводу, у мерзавки. Я ведь вас в такую яму затащить хотела, в такую грязь. Счастливо вам оставаться. И не поддавайтесь никому.
Быстро наклонившись, Катя поцеловала меня сухими шершавыми губами, повернулась и ушла. Я ее не задерживал. Вся душа моя была промыта этим разговором, как чистыми слезами, день вокруг меня тихо сиял, россыпи ягод светились, и каждую хвоинку, каждый осиновый листик я видел так отчетливо, словно они были в единственном экземпляре.
Глядя окрест, я увидел вдали еще несколько бараков, возле одного копошилась живая душа, остальные, похоже, были покинуты. Малолюдность моей вечности поразила меня своей, так сказать, географической наглядностью. Что-то тут было не то. По всем понятиям, мое болото должно было кишеть людьми – теми, кто умер до меня, не говоря уже о том, что постоянно должны были прибывать новые. Да плевать мне на новых, здесь должна быть как минимум моя мама, единственная родная мне душа, и ее я просто обязан был отыскать. Узнает ли, примет ли, полюбит ли она меня, пожилого угрюмого урода? Нет, я не стану пугать ее и тревожить, я просто погляжу на нее издалека, а если она меня ждет – то непременно узнает. А может быть, я покажусь ей любимым ее малышом. Как это было бы прекрасно.
И, решившись, я поднялся и вперевалку, как болотный Пан, пошел к ближайшему бараку, который виднелся сквозь мелкий трепещущий осинник километрах в полутора от меня.
Но идти мне пришлось недолго. Вдруг из-за осинок навстречу мне выступила женщина, одетая по-городскому, в сером джерсовом костюме, и, глядя на меня томными, с поволокой, глазами, воскликнула:
– Ну, наконец-то! Мужчина, постойте!
Это была плотная, даже дородная дамочка моих примерно лет с жирным загорбком, седоватые темные волосы ее были коротко подстрижены, лицо ее можно было бы назвать миловидным, если бы его не портил рыхлый насморочный нос. Подойдя ко мне семенящими шажками, она схватила меня за локоть.
– Ради всего святого, развейте мои сомнения. Что это за местность? Как я сюда попала? Это что, Завидово? Я ни разу здесь не была.
Ох, мне так не нужна была эта встреча, так не соответствовала она моему настрою. Теперь я понимал своих соседей, не желавших сразу открыть всю правду: скучно было выслушивать чужие стенания, к горькой истине каждый должен идти в одиночку.
– Видите ли, – промямлил я, – вопрос ваш непрост. Во всяком случае, здесь вам ничто не грозит.
– Ну, в обществе такого мужчины, – схватив меня под руку и прижавшись ко мне своим огромным бюстом, проговорила дама, – мне, конечно же, нечего опасаться. Главное, я теперь не одна. Вы меня не узнаете?
Нет, я ее не узнавал и не хотел узнавать.
– Ну, как же, как же, – сказал я, сделав слабую попытку высвободить руку и сразу же почувствовав, что это мне не удастся. – Приятная неожиданность встретить вас именно здесь.
Но моим любезным ответом дама осталась недовольна.
– Что ж тут приятного, – со вздохом разочарования сказала она. – Не надо скрывать от меня правду, я очень понятлива и совсем не плаксива. Мне некогда было учиться плакать: всю жизнь я болела душой за других. Друзья так называли меня: Мирская Печальница. Интересно, печалится ли кто-нибудь теперь обо мне. Скажите одно только слово: я умерла?
– В определенном смысле – да, – с облегчением ответил я. – Так что самое страшное для вас уже позади.
– Значит, я была права, – с чувством произнесла матрона. – Добрые души не умирают. Еще девочкой я говорила своим подругам, что буду бессмертна.
Ишь ты, подумал я, как легко другие приходят к открытиям, которые нам достаются недешево.
– Нет, – продолжала с воодушевлением дама, – это чудо, что я вас встретила. Но мы были когда-то на "ты". Неужели я так изменилась? Помните- ночное такси, ночное такси… Вы так робко ко мне ласкались, что тронули мое сердце. Я потом жалела, что была не в форме и не могла ответить вам взаимностью. Но отчего же вы после ко мне не подошли? Неужели я казалась вам такой неприступной?
Я посмотрел на нее искоса – и ничего не ответил. Старый петух, сказал я себе со злостью, все болото кишит твоими фантазмами, вот сейчас из-за кустиков выйдет красотка Соледад – и тогда уж ты запоешь.
– Хорошо, пусть будет так, – не дождавшись ответа, огорченно проговорила дама. – Давайте знакомиться заново. Людмила Васильевна, можно просто Люся.
– Нельзя, – сказал я, – таков здешний устав. Знаете, путаница при оформлении. Дата рождения, дата смерти, имя-отчество – совпадения исключены.
– Жаль, – помолчав, сказала Люся. – Мы ведь с вами еще молоды. Согласитесь, это великое благо – умереть молодым. Нет ничего хуже вечной старости. Скажите, если здесь это не запрещено, конечно: как с вами это случилось? Автомобильная катастрофа, я угадала? Вижу вас за рулем.
– Меня убили, – угрюмо сказал я и дал себе слово при первой же возможности избавиться от вечной тиходайки: она подавляла меня своей психической массой, она увлекала меня куда-то в санаторные лабиринты, под ее влиянием мое скромное лиховское болото все отчетливее разлиновывалось красными хрустящими дорожками, стрижеными живыми изгородями, стали попадаться бетонные урны. – Скандал по пьяной лавочке из-за инвалидной мотоколяски.
Но на Люсю это не подействовало.
– Какая дикость, какая жестокость! – нараспев произнесла она, продолжая деловито редактировать мой рай в поисках укромной беседки. – Так просто у нас стало – убить человека в полном сознании своей правоты. А я умерла сама, по своей воле, но лучше сказать, что я пала жертвой черствости и равнодушия.
