Ллойд Джонс - Мистер Пип
Все мы обернулись к командиру. Разве мог он промолчать, когда его подчиненные оскверняли наши жилища? Но командир либо не заметил, либо не стал связываться. Заговорил он бесконечно усталым голосом. Тут я заметила, что у него подгибаются ноги. Он был совсем плох.
— Несите лекарства и жратву, — потребовал он.
Отец Мейбл поднял руку и ответил за всех:
— Лекарств у нас не осталось.
Это была чистая правда. И еще это была плохая весть. Очень плохая. Должно быть, офицер запамятовал, как устраивал здесь костер, но теперь, судя по выражению лица, сообразил, по какой причине у нас не осталось лекарств.
Запрокинув голову, он вперился в синее небо. У него не было повода для злости. Отец Мейбл сообщил ему все, что нужно, ни словом не попрекнув за костер. И все же эта весть, казалось, его подкосила. Он устал быть самим собой: устал от службы, устал от этого острова, от нас и от своего офицерского долга.
Кто-то из подчиненных протянул ему ананас. Наверное, чтобы хоть как-то приободрить. Солдат держал спелый плод двумя руками, как подношение. Офицер кивком поблагодарил его и тут же отверг спелый плод взмахом руки. Когда он поднял на нас лихорадочный взгляд, мы уже знали, что за этим последует.
Он заговорил:
— В прошлый раз вы спрятали от нас человека. И поплатились за собственную глупость. Я решил дать вам время на размышление. Потому мы и ушли. Чтобы вы пораскинули мозгами. Теперь мы вернулись и задаем тот же вопрос.
Мама закрыла глаза, и в этот раз я последовала ее примеру. Потом я услышала только последнюю фразу:
— Мое терпение лопнуло, так и знайте.
Все умолкли. Тишина затянулась, и меня обожгло жарким полуденным солнцем. Где-то радостно закаркала ворона. Офицер приказал:
— Ведите сюда этого Пипа.
В деревне были люди, которые могли бы высказаться в нашу защиту. Например, мистер Уоттс, будь он там. Солдаты наверняка забыли, где стоит его дом. А может, поленились искать. Я знала, что Грейс слегла с лихорадкой; значит, мистер Уоттс выхаживал ее, не отходя ни на шаг.
Другим человеком, способным нас спасти, была моя мама. Но она не могла отдать книгу, тем более после первого пожара, который вспыхнул как раз из-за того, что она и в тот раз ослушалась приказа. Ну не могла она ее отдать, а я не могла пойти на предательство и привести солдат к отцовскому тюфяку.
В таких случаях молчание толпы становится тягостным. Чувство вины передается, как зараза. Передается даже тем, кто ни в чем не виноват. Многие затаили дыхание. Вернее, как я узнала впоследствии, многие сделали то же, что и мы с мамой: закрыли глаза. Мы закрыли глаза, чтобы отстраниться от происходящего.
Я слышала, как на песок набежала игривая волна. Раньше мне и в голову не приходило, что океан может быть таким глупым и бесполезным.
— Пеняйте на себя, — вяло сказал офицер.
Можно было подумать, он произнес эти слова чуть ли не против своей воли. Словно кто-то тянул его за язык, не оставляя выбора. Как будто это мы были во всем виноваты.
Солдатам надо отдать должное. Они обставили поджог деревни с подобающей делу торжественностью. Не горланили. Не тратили патроны. И вообще все происходило не так, как вы думаете. Совсем не так. Они предоставили нам самим жечь наши хижины. Плеснув на дверь керосину, они пропускали вперед хозяев, чтобы те своими руками бросили зажженный факел. Моя мать поступила как все, но при этом понимала, что принадлежавшая мистеру Уоттсу книга «Большие надежды» будет навсегда утрачена.
Глядя, как огонь пожирает хижины, мы прощались с частью своей жизни. С неотъемлемой частью. До той поры мы об этом не задумывались. Теперь же некоторые из нас поняли, чего лишился мистер Уоттс. Люди, закрыв глаза, вспоминали вкус домашней стряпни, привычные запахи, семейные торжества, разговоры — порой суровые, порой важные, — то есть все, что бывает только под крышей дома. У кого-то из соседей вырвалось: «странная тишина». Это такая штука, которой, казалось бы, в деревне и быть не может. Тишина бывает в открытом море, а еще под вековыми деревьями, но когда сожгли твой родной дом — это совсем другая тишина, какая прежде была тебе неведома.
При первом пожаре у людей пропали памятные безделушки и любимые вещи: мячи, счастливые рыболовные крючки. А у меня — присланные отцом кеды. И открытки. На сей раз люди лишились своего угла. Как жить у всех на виду? Я тоже мучилась этим вопросом.
Оказалось, что даже самая простая хижина — это нечто из области грез и фантазий. Пусть в ней вечно открыто окно. Пусть дверь нараспашку. Главное — это четыре стены и крыша над головой. Они дают и защиту, и уединение.
Ночевали мы у дымящихся развалин. Так мы поняли, что без дома человек гол. Даже спать приходилось в одежде. И все же есть вещи, которые невозможно отнять, поджечь или застрелить. Мы дышали воздухом. Пили чистую воду из горных ручьев. Собирали плоды. Разводили огороды. Нам даже оставили свиней. По какой-то счастливой случайности солдаты не заметили лодку, принадлежавшую отцу Гилберта. Она стояла где всегда — в пересохшем устье реки. Увидев ее накренившийся корпус, выкрашенный в голубой цвет, я испытала такое ощущение, будто у меня в груди запрыгали рыбы. Сети и снасти были для нас дарами небес. В борьбе за выживание мы одерживали маленькие, но важные победы.
Папа Гилберта вдруг преисполнился чувством собственной значимости. Сноровистый рыбак, он знал, как поставить сети и где в ночное время рыба идет косяком. Это чутье было у него от природы. Он мог рыбачить с закрытыми глазами, что его и спасало, потому как на лов он рисковал выходить только под покровом темноты. Завидев его лодку, патрульные бы тут же открыли огонь. Это точно — такое уже случалось в дальних прибрежных деревнях.
Угли тлели двое суток; теперь перед нашими взорами зияла пустота. Вскоре послышались удары мачете. Люди сновали в джунгли и обратно. Приносили копьевидные листья и длинные, оструганные ветки. Мужчины по двое таскали тяжелые стволы деревьев.
За неделю мы соорудили шалаши. Они не шли ни в какое сравнение с прежними жилищами. Ни тебе деревянной обшивки, ни половиц. Но мы довольствовались тем, что было. Шалаши приходилось буквально сшивать и сплетать. Как птицы вьют себе гнезда, так делали и мы.
Из двух построек, которые не погибли в огне, одной оказалась школа. Даже удивительно. Мама объясняла это тем, что школа — государственное имущество. Краснокожим не было резона ее уничтожать. Это все равно как стереть с лица земли часть Морсби. Другой нетронутой постройкой был дом мистера Уоттса. Мама и на это имела свой взгляд: мистер Уоттс был белым. А правительственные войска не причинят вреда белому человеку. Порт-Морсби во многом зависел от помощи австралийцев: те присылали к нам учителей, отряжали миссионеров, поставляли консервы; австралийские, а не чьи-нибудь вертолеты даже сбрасывали в море мятежников.
Никто не кинулся поджигать дом Уоттсов. Люди знали, что у Грейс лихорадка, но их останавливало не только это. Вероятно, по опыту прошлого раза все уже поняли, что от сожжения имущества мистера Уоттса никому лучше не будет.
Может быть, по той же причине родители не запрещали детям и дальше посещать его уроки.
Но одно изменение все же произошло. Число учеников в нашем классе сократилось вдвое. Некоторые из старших мальчишек примкнули к мятежникам. А одна девочка по имени Женевьева, которую, как мне кажется, меньше всего интересовала учеба, равно как и книга «Большие надежды», ушла вместе со своими братьями и сестрами к родне, в горную деревню.
~~~
Первым делом мистер Уоттс поблагодарил нас за то, что мы пришли. Он и сам до последнего момента не знал, сможет ли дальше учительствовать. Миссис Уоттс серьезно болела. Тем не менее он был на месте, и мы тоже; пользуясь его выражением — почти как в старые добрые времена. Правда, теперь между нами небольшой, но серьезной преградой стояло все то, что мы потеряли сами и что своими руками отняли у мистера Уоттса и его жены. Мы прятали глаза, чтобы не встречаться взглядом с учителем. А его взгляд все чаще упирался в дальние углы потолка. Под взглядом мистера Уоттса мы начинали ерзать и рассматривать его руки. Мы готовы были услышать в его голосе обиду на несправедливость.
— Все мы лишились своего имущества, а многие вдобавок остались без крова, — сказал он. — Но эти потери, как бы ни были они тяжелы, заставляют вспомнить, что есть вещи, которых у нас никому не отнять: это ум и воображение.
Дэниел тут же поднял руку.
— Да, Дэниел?
— А где оно, воображение?
— Оно находится вот там, Дэниел.
Мистер Уоттс показывал куда-то за дверь; мы все повернулись в ту сторону.
— И вот здесь.
Под нашими взглядами учитель легонько постукал себя по виску.
— Закрой глаза, — обратился он к Дэниелу, — и очень тихо, чтобы никто не слышал, проговори свое имя. Для одного себя.
