Михаил Латышев - Мышонок
Ванька боялся подходить к девчонке — не знал, что говорить, как вести себя. Она сама подошла к нему, одетая в мужской пиджак, который был ей велик. Рукава закрывали худенькие кисти. Это мешало девчонке. Она подошла к Ваньке, стоявшему у калитки и решившему наконец заговорить с нею, и показала на рукава.
— Закатать, да? — спросил Ванька. — Мешают?
Девчонка засмеялась.
Волнуясь, Ванька подвернул рукава пиджака.
— Может, к нам зайдешь? — показал он в сторону избы.
Девчонка толкнула калитку и направилась к крыльцу.
После этого она часто приходила к ним, пыталась помогать Капитолине, оставалась на ночь. Иногда она садилась в телегу рядом с Ванькой, и они вдвоем возили с фермы полные молоком бидоны, а на ферму — пустые, тарахтящие.
— Красивая ты какая, — ласково говорила девчонке Капитолина, — красивая, да несчастная. Видать, не зря говорят: красивые редко бывают счастливыми. Я вот тоже ничего себе баба, а жизнь не задалась.
Капитолина уже к Ваньке поворачивалась с лукавой усмешкой:
— Что, Иван, неправду говорю?
— Говори, если хочешь. Мне-то что?
— Видишь, какой у меня муженек? — снова обращалась к девчонке Капитолина. — Непротивленец злу, как покойный дед Ознобин.
Ванька, злясь, выходил на крыльцо. Девчонка бежала следом. К Ваньке она привязалась больше, чем к Капитолине, которая и сейчас, несмотря на все перенесенное, оправдывала прозвище, данное в детстве: Зуда.
Выйдя к Ваньке на крыльцо, девчонка осторожно трогала его за локоть и просительно смотрела — вроде как бы умоляла не расстраиваться.
— Хорошо, хорошо, — говорил Ванька, — это, знаешь, дело семейное — ссоры. Они, знаешь, забываются мигом. Не в них соль любви.
Как-то ночью Капитолина неожиданно сказала, сама удивляясь тому, что говорит:
— Вань, а она того… Втюрилась…
— Чего, чего? — не понял спросонья Ванька.
— Девчонка, говорю, влюбилась в тебя. Ты, что, слепой, что ли?
— Влюбилась… — передразнил жену Ванька. — Тебе одно подавай: любовь. Какое там влюбилась? Отогревается рядом с нами. Она, небось, толком не знает, что такое дом. Вот и рада.
— Всюду за тобой ходит. Всюду.
— Ты никак ревнуешь? — засмеялся Ванька.
— Не будь она увечной, ревновала бы.
— Ну и спи, не пори ерунды. Да и какая она увечная, кстати? Говорить только не может. А разум у нее, может быть, в порядке.
— Оно и видно, что в порядке, — противно захихикала Капитолина, — на такого красавчика глаз положить.
— Ох, и бываешь же ты, Капа, зла! Ох, и зла! — огорченно вздохнул Ванька, но внезапно засмеялся: — Ты тоже умом тронутая, да? Живешь ведь со мной.
На этот раз Капитолина сказала:
— Спи, не пори ерунды.
После этого ночного разговора Ванька пристальнее стал следить за девчонкой. Та, действительно, норовила все время быть рядом с ним. «Но это ни о чем не говорит, — успокоил себя Ванька. — Мало ли что у нее в голове происходит. Она ведь иначе живет, чем мы. Да и молода она для любви». Однако попытался подальше держаться от девчонки и первый же заскучал по ней, почувствовал, как ему не хватает ее молчаливых внимательных глаз, робкой улыбки. Ему вдруг стало казаться, что давным-давно, в смятенных отроческих снах, он уже видел лицо девчонки, что с тех времен помнит он ее глаза. И сколько ни было потом бед, невезений, серой тоски, все время Ваньку спасали эти глаза, вели за собой, оберегали, заклинали пройти через все испытания, чтобы в конце концов повстречаться с заветным счастьем.
Ванька стал выпивать. Он думал вином заглушить неуместные чувства — не вышло. Они не затухали, а все острей и чаще напоминали о себе, особенно если девчонка была рядом, отделенная, правда, от Ваньки немотой.
Ему вдруг противна сделалась Капитолина. Ночи, раньше бывшие радостью, стали мукой. Долго выносить ее Ванька не мог. И выхода из тупика он не видел. Оставалось ждать: авось, само по себе все разрешится.
Девчонка не понимала почему Ванька сторонится ее, и обиженно надувала губы, когда сталкивалась с ним, но долго обижаться она, кажется, не могла: уже минуты через три после встречи широкая улыбка переливалась у нее на губах из одного уголка в другой, отражаясь, как солнечный зайчик, в глазах.
— Слушай, ты откуда взялась? — спрашивал девчонку Ванька, радуясь, что она не понимает его. — И зачем ты появилась на моем пути? Ты, может, скажешь: так вышло? Не ерунди, просто так ничего в жизни не бывает — все в ней зачем-то, все почему-то. Вот и отвечай честно: зачем появилась в Березовке? Зачем? Шилова найти? Вон что вышло из этой находки… А еще зачем? Чтоб я мучился? Это вроде как в отместку, что Шилова сюда приволок? Да? Так?
Девчонка смеялась, глядя на шевелящиеся губы Ваньки. Тому казалось, что смеется она над его словами, и он с обидой продолжал:
— Ну-ну… Смейся… Все вы, бабы, бессердечные. А ты погляди внимательней, что со мной творится. Видишь, нет? Я и на человека перестал походить — привидением сделался… Смейся, смейся… Но, вообще-то, это ты зря — я про смех. Какой тут смех, если разобраться?
Девчонка смеялась и смеялась. Что она могла понимать в любви? Что ей были Ванькины мучения, ей, с рождения до сейчас видевшей так мало светлого?
— Опять смеешься? Смейся. Я ж тебе говорю, смейся, сколько влезет! Но я не могу больше так. Наверное, двинусь на поиски Шилова — похоже из Березовки он смотался, вряд ли появится тут.
На мгновение девчонка притихла. Неужели поняла, о чем Ванька говорил? Ваньке показалось, что поняла — очень уж тревожными стали ее глаза, очень просительно смотрела она на Ваньку, умоляя: меня не бросай, мне с тобой хорошо.
— Эх, ты! — шутливо потрепал девчонку по голове Ванька. — Синеглазка! Чего испугалась-то? Чего?
Она опять засмеялась — по-детски мгновенны были у нее переходы от печали к радости.
— Вот такой ты мне больше нравишься, — улыбнулся Ванька. — Смейся всегда, не слушай моего брюзжания. Ясно, нет? Ни в коем случае не слушай. Смейся себе — и все дела.
5
Время тянулось, тянулось, тянулось, загустевало, загустевало, загустевало. Его все трудней и трудней было преодолевать, поднимаясь по его крутым ступенькам. Вначале он не замечал течения времени — почти сутки напролет занимался переустройством гнезда, приспосабливая его к своему вкусу и привычкам. Но когда в гнезде не осталось даже запаха прежнего хозяина, у него высвободилось много времени. Часть его он тратил на сон. Сон был необходим ему, чтобы окончательно прийти в себя, привести в порядок разгулявшиеся нервы. Никто не подозревал, а ведь там, наверху, среди двуногих великанов, он каждое мгновение словно бы ходил по минному полю, ожидая, что вот-вот земля у него под ногами вздыбится, разлетится в стороны, а тело его прошьют сотни безжалостных осколков. Здесь, среди сородичей, он постепенно избавлялся от прежних страхов.
Мыши, живущие под полом в избе деда Ознобина, признали его главенство. Это избавило его от борьбы за каждую кроху хлеба. На него никто не нападал, зная, что он за себя постоит. Он мог спокойно бегать где и когда хочет — право сильнейшего ни от кого не зависеть уважалось мышами.
Но все чаще и чаще он замечал какое-то томительное беспокойство. Какое-то невнятное чувство заставляло его суетливо носиться из угла в угол, старательно принюхиваясь к следам, оставленным другими мышами. И когда однажды он с разбегу столкнулся с самой крупной в этой семье самкой, он понял, что беспокоило его, гоняло из угла в угол: он слишком долго был один, он не выполнял своих обязанностей по продолжению мышиного рода. И сейчас, на мгновение остолбенев, потому что в нос ударил запах женщины, он все в один миг забыл, и помнил только обязанность продолжать мышиный род, только она диктовала ему все последующие поступки.
Самка вначале испугалась его и опрометью бросилась в сторону. Он помчался следом, подгоняемый требовательным приказом выполнить во что бы то ни стало одну из главнейших своих обязанностей. Самка бежала лениво, скорее горяча ему кровь, чем на самом деле стараясь скрыться. Добежав до самого темного угла, она остановилась, повернулась к нему, ощерив редкие зубки и без особой агрессивности замахала передними лапками, делая вид, будто обороняется. Он повалил ее и укусил в основание хвоста. Она покорно распласталась на земле и негромко повизгивала, давая понять, что отныне готова безропотно следовать за ним. Стоило ему увидеть так явно выраженную покорность и он мгновенно изменил свое поведение, ластился к ней, тыкался носом в бок и тоже повизгивал от нестерпимого желания сейчас, в этот же миг выполнить главную свою обязанность.
Ночь они провели у него в гнезде. Их серые тельца сотрясались в радостных конвульсиях. Она плакала от счастья принадлежать такому сильному, пышущему неутоленной страстью самцу; он плакал от счастья, что выполнил главную свою обязанность.
