Юрий Пахомов - Столкновение
В начале июня 1972 года американская подводная лодка типа «Тотог» патрулировала в советских территориальных водах, поджидая нашу лодку на выходе из Видяево. Перед командиром стояла задача проследить за испытаниями новой советской крылатой ракеты.
В книге была приведена краткая биография командира Брюса Олдингтона. И нужно сказать, была она довольно необычной. Вначале обучался он на биофаке университета штата Джорджия, собирался исследовать интимную жизнь скорпионов в пустынях, но тут случилась Вьетнамская война, и он пошел на нее добровольцем, стал подрывником в спецназе, а оттуда, поверить трудно, прямиком в командирское кресло дизельной подводной лодки. Но теснота отсеков и грохот дизелей не пришлись ему по вкусу, и он перешел на атомоход. Не в качестве рядового офицера или старпома, а сразу командиром. У нас карьера командира довольно типичная: училище, дальше прохождение службы по всем этапам, командирские классы, многочисленные зачеты, экзамены, и только тогда ты допущен к «телеграфам». А Брюс Олдингтон просто так, самоучкой, стал командиром атомохода, от выдвижных устройств до киля нафаршированного современной электроникой. И привычки у мужика были странные. Пил кофе без кофеина, лопал грецкие орехи килограммами — берег здоровье. Зато в базе мог перепить любого члена экипажа, включая матросов–трюмных, что неоднократно, судя по жизнеописанию, доказывал. Двухметровый сорокатрехлетний атлет, бывший боксер, обладал рыкающим голосом, от которого офицеры и матросы нередко впадали в ступор. Притом был добр, отважен и считался одним из лучших командиров Атлантического флота. В центральный пост Брюс являлся не иначе как в банном махровом халате. И хоть бы что, ни тебе вызовов на партбюро, ни выволочки на парткомиссии за нестандартное поведение. Команда его чудачествами даже гордилась, а начальство смотрело сквозь пальцы, главное — дело.
Итак, если верить автору книги, Олдингтон засек советскую лодку типа «Эхо» (по американской классификации) у выхода из базы и начал ее пасти. «Эхо», следуя в подводном положении, взяла курс на северо–восток, совершая маневр, который американские моряки называли «подводными танцами казаков», то есть делала резкие повороты и изменения глубины, иногда выписывая восьмерки. Несмотря на опасность столкновения, американская субмарина не отставала. Вскоре слежение превратилось в обычную рутину, и Олдингтон отправился спать. Спать ему все же не пришлось, старпома смутило, что лодка, находясь на глубине 40–60 метров на средней скорости 12–13 узлов, почему–то все время приближалась к «Эхо». Командир разобраться не успел.
Далее пошла хренотень. Либо не моя лодка поцеловалась с «Тотог», либо журналист присочинил. Удар, как он пишет, был такой силы, что спящие посыпались с коек, дальше — больше, экипаж услышал жуткий грохот над головой, советская субмарина винтами проскрежетала по носовой части «Тотог», ухитрившись согнуть один из горизонтальных рулей на рубке. Случись такое на самом деле, я бы, как минимум, остался без одного винта, дизель бы пошел в разнос, сорвал муфты, и в прочный корпус хлынула бы вода. Конец! А я ведь своим ходом в Видяево пришел, имея повреждение легкого корпуса. И всплыл без паники, в штатном режиме.
Совпадений, между тем было много, такого с кондачка не выдумаешь. Присочинить журналист мог, не скрыв, однако, что американец всплывать не стал, чтобы обозреть поверхность — вдруг кто–то из русских моряков в живых остался после столкновения, — а с ходу рванул с места происшествия, как пьяный водитель, сбивший на переходе старушку. И рванул Олдингтон из точки столкновения потому, что произошло это в наших территориальных водах, — на хрен ему международный скандал.
Командир «Тотог» отделался легким испугом, его даже повысили в должности, но путь к адмиральским звездам ему все же был закрыт. О его дальнейшей судьбе в книге говорилось скупо: через несколько лет уволился из ВМС и переехал на жительство в. Колумбус. Круг замкнулся. Не исключено, что отставной коммандер Брюс Олдинг- тон живет по соседству с моей дочерью, и они ходят друг к другу в гости.
* * *Я почти лишен воображения. В деле, которым я занимался, это непозволительная роскошь. Хотя и жаль. Например, я не могу представить город Колумбус, где по закону запрещается резать кур по воскресениям, не представляю свою дочь сорокалетней. Маша утверждает, что Марина очень похорошела, вошла в женскую силу, так же стройна, изящна — аэробика, специальные тренажеры, диета, на которой помешана вся Америка.
Я не могу представить ее в стеклянном офисе огромного супермаркета, отдающей распоряжения многочисленным сотрудникам. Я помню ее неуклюжим подростком на катке, залитом в ЦПКиО имени Горького: вязаная шапочка, розовые от мороза щеки, на тонких ножках фигурные коньки. Музыка, снег и огни, отраженные в отполированном льду. Старшеклассница, студентка педагогического института не сохранились в моей памяти. Точнее, сохранились, но как–то общо. Жила, училась, как все, и вроде бы все в ней было ясно. А вот та, новая Марина, сидящая в салоне джипа или позирующая на борту белой яхты, мне чужда и непонятна.
Сколько раз я пытался вообразить ее бой–френда, пятидесятишестилетнего миллионера Джека Галагана — глухо. Рисовался этакий загорелый ковбой с узким, рассеченным морщинами лицом, в джинсах и техасской шляпе. По утверждению Маши, Галаган милый, обходительный человек, влюбленный в Марину. Он несколько раз уже делал ей предложение, она пока воздерживается, причина — Джек пьет. «Он может за вечер выпить три двойных скотча», — с усмешкой сказала Маша, повторяя слова дочери. Это что–то около двухсот грамм на наши мерки. Ужасающая картина. Я в компании друзей и сейчас могу усидеть поллитровку «Флагмана» и хоть бы что. Я вполне мог бы с этим Джеком потягаться. Галаган сам водит самолет, управляет яхтой и занимается дайвингом, то есть подводным плаванием. Интересно, когда он успевает работать? У него, по словам моей жены, огромный и распространенный бизнес: нефть, отели, рестораны, дилеры, брокеры и разные шпокеры. Он мог бы сделать счастливой молоденькую фотомодель или кинозвезду, но он любит только мою дочь, и в этом что–то есть. Во всяком случае, душа в нем явно присутствует. Видно, я безнадежно отстал от жизни и многого не понимаю. Прими я ценности дочери, наверняка бы мог сейчас фланировать вдоль пляжа во Флориде в белых штанах, покуривая толстенную сигару. Занятная картина. Не могу. И тоже по причине душевного порядка. Меня не переделаешь, и Маша, похоже, с этим смирилась, она перестала показывать мне фотографии, а ее рассказ о поездке в США ограничивается теперь перечнем покупок. Так лучше обоим. Может быть, я и не прав. Мое поколение прожило на ветреном политическом юру, но такие слова, как Родина, Честь, Долг для меня навсегда остались значимыми. Надо думать, для моей дочери эти слова не более чем пустой звук. Внук — жертва обстоятельств, его так воспитали. Беспризорные огольцы с площади трех вокзалов в Москве мне более понятны, чем он, морпех армии США.
После истории с внуком Маша зачастила в церковь, ходит на утреннюю литургию и иные службы во время праздников и в родительские субботы. Возвращается притихшая, просветленная, с покрасневшими от слез глазами. И вроде как характер у нее стал мягче, смиреннее. Меня эти превращения стали попугивать. Я же после того, как увидел по телевизору, как церковные иерархи лобзались с Ельциным, в церковь перестал ходить. Там, где политика, подлинной веры нет и быть не может. Впрочем, церковь всегда была при власти, служила ей.
Отвратил меня от церкви и еще один, давний уже случай. В ту пору храм Христа Спасителя только еще отделывался, и службы шли в правом приделе. Я и зашел туда. Гляжу, стоит очередь, в основном старухи, старики, но есть и молодежь. Очередь копилась перед столом, за которым служительница с постным лицом, в платочке под самые брови принимала пожертвования на восстановление храма. Фамилии жертвователей записывала в толстую книгу. Дело, конечно, святое. Лучше храм, чем бассейн с облаком пара над ним, где повизгивающие купальщики выглядят грешниками в аду. Встал в очередь и я. Впереди меня старушка, бедно, но чисто одетая, по виду учительница на пенсии. Лицо у нее бледное, с запавшими висками, видно, питается скудно — много ли разносолов можно себе позволить на ничтожную учительскую пенсию? А в ее усохшей, тронутой старческой крупкой руке зажата десятка. Может, последняя, завтра хлеба будет не на что купить, а ведь тоже хочется поучаствовать в благом деле. Дошла ее очередь, а служительница, глянув на купюру, пошмякала шубами и говорит: «Батюшка велел записывать только тех, кто двадцать рублей и более на храм Божий пожертвует». Я опешил, а старичок за мной возмутился: «Как же так? Прежний храм на народные копейки строился. И сколько лет простоял, пока его христопродавцы не взорвали. Да принеси сестра трудовую копейку, вы и так обязаны ее фамилию вписать в книгу. Нет в вас святости, а батюшка ваш иному богу служит, Мамоне, если вы про такого слыхивали». Повернулся и пошел, шаркая стоптанными подошвами, открещиваясь, как от нечистой силы. А я вслед за ним. Вернулся домой, рассказал Маше, она огорчилась, посуровела: «Да пойми же ты, народу без веры нельзя. Куда же ему еще податься? Люди и так спиваются, облик потеряли, вымирают миллионами, другие в сектантство ударились, наркотики, чтобы от реальной жизни ускользнуть, забыться. А восстановить церковное дело после стольких лет гонений непросто. В церкви, в монастыри случайные люди хлынули, из безбожников, на сытость, на горяченькое их потянуло. Сатана тоже ведь из падших ангелов. Много лет должно пройти, чтобы от всей этой накипи очиститься. Ведь были же и Серафим Саровский, и Сергий Радонежский».
