Хаймито Додерер - Слуньские водопады
И все же у Фини и Феверль было чувство, что они проглотили какое-то объемистое инородное тело. Назвать его они не могли, оно не состояло из отдельных конкретных деталей, хотя таковых теперь было предостаточно по сравнению с простотой и бездельем их прежней жизни: хождение в полицию (так просто от желтого билета не отделаешься), покупки башмаков погрубее для сельской жизни, отказ от привычной квартирки — надо сказать, что квартирная плата была внесена ими за весь июль и это очень облегчило их положение, — наконец, покупка большого чемодана и еще многого другого… Но не эта мозаика мелочей занимала их, в ней они не растворялись. От такой суеты их оберегали не раз уже упомянутые нами два отличительных свойства их скромной жизни, и теперь они, сами того не подозревая, как бы кормились старыми, накопленными запасами пустоты и безразличия, которые им оставила в наследство жизнь, доселе проходившая без каких бы то ни было событий. Тем более остро сейчас они ощущали то новое, что предстояло им — они отлично понимали, как оно близко, у них достало и слуха и чувства понять, что одна дверь открывается им в то самое мгновенье, когда захлопывается другая. Это сознание они сносили терпеливо, покорно, ни о чем не спрашивая. Они уже не помышляли об утраченных возможностях, поскольку таковых более не существовало, после того как они решили все начать сначала. В общем-то, они, можно сказать, плавали на поверхности, как два одновременно упавших в воду листа, не видя глуби, но на свой простецкий лад зная о ней. Или, вернее, Феверль и Фини, иначе Фини и Феверль, воспринимали то новое, что отныне их окружало, не только разумно, но в известной мере лирически.
Лирической была и боль из-за прерванного купания. Голубизна воды в военной плавательной школе в Пратере была утратой, но самой большой утратой были навеки канувшие часы — прекрасные, мирные, ни на что, кроме самих себя, не направленные, часы, наполненные солнцем, испарениями мокрых досок и плеском воды.
Напоследок они еще раз пошли туда, но уже не ныряли до самого дна этой прежней чаши, вбиравшей в себя их существование так дружелюбно и нежно. Сейчас чаша блестела, словно они на нее смотрели сбоку, из некоторого отдаления. Оттуда — в Адамов переулок, при свете дня, чтобы захватить кой-какие мелочи из принадлежностей туалета, которые всегда там оставляли.
Свирепый дракон высунулся из логова.
Они сразу же сказали заученную фразу: они пришли только за этими мелочами и больше сюда не явятся.
(Хотя до середины июля квартира была оплачена.)
Но оскаленная морда госпожи Веверка в этом случае не просветлела. Только спрятанный коготь протянулся за деньгами; каждая из бывших жиличек дала ей по гульдену.
Затем они ушли. Веверка выбежала на площадку, глянула, как они спускаются по лестнице, виляя своими попками. Перед лицом непостижимого у нее вырвался первобытный вопль.
Переводить это не подобает (к тому же для людей интеллигентных перевод был бы излишен).
* * *По утрам в половине шестого где-то вдали проходил поезд, паровоз гудел, и еще некоторое время доносился стук колес.
Комната, в которой они теперь жили, под крышей гостиницы и над бывшим вагонным депо, была почти невероятных размеров, с натертым до блеска полом и выглядела почти пустой. В одном из ее углов высилась большая белая печь, кроме нее, в комнате находились два гигантских шкафа, выкрашенных желтой краской, посередине стол с двумя креслами, а слева и справа стояли кровати, по размерам не уступающие шкафу, и два ночных столика с подсвечниками, которыми без труда можно было бы сбить с ног здоровенного мужчину.
Когда проходил поезд, Фини и Феверль уже не спали. Едва раздавался гудок, они, издавая какие-то квакающие звуки, спрыгивали с кроватей. С тех пор как они поселились здесь, они каждое утро так квакали. В комнате было до того светло, что даже глаза слепило. Здание это с юго-востока замыкало собой большую усадьбу, а из трех окон комнаты взор их свободно охватывал всю равнину, не задерживаясь ни на чем в отдельности: ни на блестящем синем зеркале водной поверхности, ни на противоположном берегу, окаймленном камышом, который в свете солнца тянулся тонкой и длинной полосой.
На следующий день после приезда на утренней заре они впервые увидели это озеро, до его берега было шагов этак полтораста.
Сухой запах старого дерева пропитал как самую комнату, так и длинный коридор, по которому они пошли навстречу своей ежедневной и весьма неопределенной работе.
* * *Фини и Феверль больше всего боялись — и это опасение привезли с собой из Вены, — что здесь рано или поздно обнаружится камень преткновения, таившийся в их прошлом, и что кто-нибудь при подходящей оказии поднимет его и швырнет им вслед. Но ничего подобного не случилось. По прошествии известного времени они сообразили, что Глобуш — по прозванию Глобуш Венгерский — ни разу не обмолвился об их прошлом ни управляющему, ни мызнику, ни старшему конюху. И также ни один человек не спросил их, где они жили до сих пор. Здесь, видимо, никто ничем не интересовался и смотрел только на свои руки, которым дела было не переделать. Когда урожай убрали, все осталось по-прежнему, но во время его уборки огромная усадьба все время казалась вымершей. Феверль и Фини, поначалу занятые главным образом в гигантских помещениях, первые дни плохо во всем ориентировались, а спросить было, собственно, не у кого. Но вскоре они уже носились между кухней и погребом, между прачечной и комнатами батраков и батрачек, виляя попками, проворные, как белки. Их здесь недолго считали «новенькими» и никогда не относились к ним как к неумехам, но всегда спрашивали с них все, что положено. Справлялись же они с этими требованиями только благодаря своей деревенской юности, которая вызвала на свет божий все способности, навыки и приемы, так долго пребывавшие в забвении. Феверль, например, всех удивила пристрастием к работе в хлеву; ей пришлось частенько заниматься ею в общей спешке при уборке урожая. Или из-за отчаянной нехватки рабочих рук. Короче говоря, этим пользовались все кому не лень, а их никто ни о чем не спрашивал. Границы поручениям положил сам Глобуш Венгерский. Ведь у него тоже были свои потребности, которые надо было удовлетворить; и обе они торопились вовремя подать ему утром кофе, до блеска начистить его сапоги. Теперь уже ему не надо было подолгу кого-то разыскивать или самому шагать на почту, если возникала надобность отправить письмо.
Все здешнее хозяйство было большой помещичьей усадьбой без господского дома, что производило странное впечатление, особенно в Венгрии; дело в том, что первоначально крестьянская усадьба благодаря частым покупкам окрестных земель, обремененных долгами, превратилась в доходное имение; теперь его скорее можно было назвать большой фермой, чем чрезмерно разросшимся крестьянским двором. Сам хозяин жил в старом маленьком домике, где занимал всего две комнатушки. Остальные помещения использовались как всевозможные кладовые.
* * *Итак, они снова стали крестьянками, наши троянские лошадки. От прежней бездеятельности у них ничего не осталось, но простота и наивность правили теперь торжества и оргии. Когда со сбором урожая было покончено, они неприметно и окончательно привыкли к новому образу жизни, и теперь уже не могли противостоять соблазну синей глади озера, что каждое утро блистала перед их взором, и по окончании рабочего дня — лишней работы никто с них не требовал — выходили из задних ворот усадьбы уже в купальных костюмах и в плащах, несмотря на все еще тяжелую жару.
Перейдя полузаросшие рельсы под своими окнами на заднем фасаде здания, они ступали на широкую, местами зеленую полосу между ними и озером, которая, если бы здесь держали овец, могла бы служить отличным пастбищем. С этой стороны дома ни полей, ни пашен не было. Они тянулись от передних ворот на запад до самого горизонта; там, где трава и сорняки отступали, виднелись песчаные проплешины; по мере того как Фини и Феверль приближались к воде, они все больше углублялись в эту абсолютную пустоту, где ничто не останавливало взор, кроме голубизны озера и светящейся зеленью полосы тростника у другого берега. Здесь и такой полосы не было. Теперь они уже стояли у самой воды, казалось начинавшейся прямо посреди луга; там, где она покрывала дно, виднелась мелкая галька, в массе своей повторявшая плоский изгиб берега. Но когда они, сбросив с себя плащи и туфли, сделали шагов двадцать по зашуршавшей теплой плоскости, дно под их подошвами изменилось — да и сами подошвы вдруг стали гладкими и нежными от песка. Это вызывало чувство счастья. Вода еще не доходила им до колен. Они бросились в нее, стали перекатываться с боку на бок и наконец более холодный слой коснулся их подмышек. Они поплыли, потом легли на спины и снова увидели берег, который только что покинули, и кучу своей одежды, теперь уже шагах этак в ста.
