Ингмар Бергман - Благие намерения
Семейный портрет запечатлен, и начальника транспортных перевозок с помощью трости и бережно поддерживающих рук ведут к открытой лоджии, обращенной к солнцу и ландшафту. Там старого джентльмена усаживают в особое кресло с регулируемыми спинкой и подлокотниками и зеленой в клетку обивкой. За спину ему кладут подушку, под ноги ставят скамеечку, пододвигают плетеный стол с сегодняшней почтой и вчерашней газетой, стаканом минеральной воды, разбавленной несколькими каплями коньяка, и полевым биноклем. Фру Карин собственноручно накрывает супругу колени пледом и целует его в лоб, точно так же, как она делает каждое утро, прежде чем пуститься в широкомасштабные экзерсисы по проявлению власти.
«Ты хотел поговорить с молодым Бергманом, он ожидает в столовой, попросить его зайти или сначала прочитаешь почту и газеты?» — требовательно спрашивает фру Карин. «Нет, нет, пусть заходит, — бормочет Юхан Окерблюм, — вообще-то это ты хотела, чтобы я поговорил с мальчиком. Не знаю, что я ему скажу?» — «Конечно, знаешь», — ответствует без улыбки фру Карин и приводит Хенрика.
Ему предлагают садиться в неопределенного вида плетеную мебель — ни скамеечка, ни стул, ни кресло. Начальник транспортных перевозок улыбается чуточку извиняющейся улыбкой, как будто хочет сказать: не смотри с таким ужасом, молодой человек, не я здесь опасен. Вместо этого он спрашивает Хенрика, не желает ли тот закурить — сигару, сигарету или, может быть, сигарилью? «Вот как, не желает? Естественно. Естественно, кандидат, вы же курите трубку. Английский табак? Разумеется. Английский трубочный табак — самый лучший. Французский резковат». Юхан Окерблюм отпивает глоток минеральной воды, подкрашенной коньяком, и затягивается сигарой.
Юхан Окерблюм. Если вы воспользуетесь этим биноклем, то увидите там внизу, за поворотом железной дороги, здание станции. Приглядевшись повнимательнее, можно различить запасной путь. Понимаете, кандидат, я обычно забавляюсь, проверяя время прибытия и отбытия. Вот тут у меня расписание всех поездов — и скорых, и пассажирских, и товарных. Я смотрю и сравниваю. Небольшое развлечение на старости лет для человека, чья профессиональная жизнь была связана с рельсами и паровозами. Помню, еще будучи маленьким мальчиком, я просил разрешения посмотреть на поезда на станции — мы в то время жили в Хедемуре. Нет ничего прекраснее этих новых паровозов, которые Начали делать немцы, — Ф-17 или как их там называют. Да (кашель), вас, наверное, не слишком интересуют паровозы.
Хенрик (сбитый с толку). Я никогда не думал 6 паровозах в таком ключе.
Юхан Окерблюм. Ну, конечно, конечно. Кстати, как дела с учебой?
Хенрик. С тем, что мне интересно, справляюсь. А с тем, чего я не понимаю, приходится потруднее.
Юхан Окерблюм. Так, так. Подумать только, сколько надо заниматься, чтобы стать пастором. Трудно поверить.
Хенрик. Что вы имеете в виду, господин инженер?
Юхан Окерблюм. Да, что я, собственно, имею в виду? Ну, с точки зрения нейтрального гражданина можно было бы подумать, что быть священником — в общем-то, больше вопрос таланта. Нужно быть — как это называется? — ловцом душ.
Хенрик. Прежде всего надо иметь убеждение.
Юхан Окерблюм. Какое убеждение?
Хенрик. Необходимо быть убежденным в существовании Бога и в том, что Иисус Христос — его сын.
Юхан Окерблюм. И именно в этом вы убеждены?
Хенрик. Имей я более острый ум, возможно, я бы и подверг мое убеждение сомнению. У по-настоящему гениальных религиозных деятелей непременно бывают периоды жестоких сомнений. Порой мне хочется быть сомневающимся, но увы. Я довольно наивный человек. У меня детская вера.
Юхан Окерблюм. В таком случае вы не боитесь смерти? Например?
Хенрик. Да, не боюсь, но робею.
Юхан Окерблюм. Значит, вы верите, что человек воскреснет к вечной жизни?
Хенрик. Да, в этом я твердо убежден.
Юхан Окерблюм. Черт побери! И отпущение грехов? И причастие? Кровь Иисуса пролита ради тебя? И кара? Ад? Вы, стало быть, верите в своего рода ад, судя по всему.
Хенрик. Так рассуждать нельзя: вот в это верю и в это тоже, а в то не верю.
Юхан Окерблюм. Да, да, естественно.
Хенрик. Архимед сказал: дайте мне точку опоры, и я переверну земной шар. Для меня точка опоры — причастие. Этим Бог через Христа заключил соглашение с людьми. И мир изменился. Кардинально и решительно.
Юхан Окерблюм. Так, так. Это вы сами придумали? Или где-нибудь прочитали?
Хенрик. Не знаю. Это так важно?
Юхан Окерблюм. Ну ладно, а вся окружающая нас чертовщина? Как она соотносится с Божьим соглашением?
Хенрик. Не знаю. Кто-то сказал, что мы довольствуемся слишком короткой перспективой.
Юхан Окерблюм. Осмелюсь заметить, что ваши ответы весьма точны. Как у настоящего иезуита. И когда же вы завершите учебу?
Хенрик. Если все пойдет как должно, я получу сан через два года. И почти сразу же приход.
Юхан Окерблюм. Не очень-то жирно для начала, а?
Хенрик. Не слишком.
Юхан Окерблюм. Недостаточно, чтобы создать семью? А?
Хенрик. Церковь предпочитает, чтобы молодые священники женились пораньше. Жены играют важную роль в делах прихода.
Юхан Окерблюм. И сколько же им платят?
Хенрик. Насколько я знаю, ничего. Жалованье пастора — это одновременно и жалованье его жены.
Юхан Окерблюм поворачивает голову к ослепительному летнему свету, лицо у него серое, щеки ввалились, мягкий взгляд за стеклами пенсне заволокло пеленой физической боли.
Юхан Окерблюм. Что-то я вдруг страшно устал, должен ненадолго прилечь.
Хенрик. Надеюсь, я не причинил вам каких-то неудобств.
Юхан Окерблюм. Нет, никоим образом, мой друг. Больной человек, редко размышляющий о конце, может, по вполне понятным причинам, испытать определенное потрясение от разговора о смерти.
Юхан Окерблюм, приветливо глядя на Хенрика, делает ему знак, чтобы тот помог ему встать с кресла. Точно по мановению волшебной палочки появляются фру Карин и Анна, которые и берут на себя заботу о транспортировании больного.
Дабы Юхану Окерблюму не приходилось подниматься по лестнице на второй этаж, ему устроили спальню в бывшей детской, самой солнечной комнате в доме. Он опускается на кровать, под правым коленом — подушка. Приспущенная маркиза окрашивает комнату в нежно-розовый цвет. Окно открыто, шумят березы. От железнодорожного моста доносится гудок скорого поезда из Стокгольма, который не останавливается на этом полустанке. Юхан Окерблюм подносит к глазам золотые часы, проверяет. Карин стоит у изножья кровати, расшнуровывая ему ботинки. «Увы, — вздыхает Юхан Окерблюм, — не набрался я духу поговорить с нашим гостем. Абсолютно был не в состоянии поговорить с ним о том, о чем ты просила меня». — «Значит, придется мне», — отвечает Карин Окерблюм.
Вечером за обеденным столом — чтение вслух. Керосиновая лампа освещает мягким светом лица членов семейства, собравшегося в полном составе. За окнами опускаются тихие августовские сумерки.
Во время вечернего ритуала все занимают строго определенные места: читающий, сегодня это фру Карин, восседает в торце. Она читает отрывки из «Иерусалима» Сельмы Лагерлёф. Ближе всего к Карин — девочки с рукоделием в руках. По длинную сторону стола справа сгруппировались жены. Марта тонкой кисточкой что-то рисует на пергаменте. Свеа, закрыв глаза, сосредоточилась на грызущей ее изнутри болезни. За противоположным торцом Анна с Эрнстом склонились над головоломкой, которую они выкладывают на деревянной доске. Начальник транспортных перевозок устроился в качалке у окна (никому из остальных членов семьи и в голову не придет занять его место). Он в тени, взгляд его устремлен на сумеречный ландшафт и холодный лунный свет, окрашивающий листья пеларгоний в бледно-фиолетовый цвет. Карл принес собственный столик и собственную керосиновую лампу. Негромко пыхтя, он копается с конструкцией из базальтового дерева и тонких стальных проволочек. По его словам, он строит аппарат для измерения влажности воздуха. Оскар с Густавом уютно дремлют на длинном диване под маятником, каждый в своем углу. Перед ними на журнальном столике стаканы с вечерним грогом, бутылки с водой «виши» и коньяк.
Ну, и наконец, Хенрик расположился где-то с краю компании или, возможно, вне компании, трудно сказать. Он сидит на узком плетеном стуле возле двери в кухню и, посасывая потухшую трубку, разглядывает собравшихся, переводит взгляд с лица на лицо, останавливается на Анне. Анне, которая вроде бы так увлечена головоломкой, Анне, которая припала к брату, Анне, которая сегодня собрала свои густые волосы в пучок. Улыбка Анны, душевность Анны, Анна в надежном кругу семьи. Взгляни на меня, хоть на миг. Нет, она поглощена, недосягаема в пределах магического круга света. Вот она что-то шепчет Эрнсту. Мимолетная заговорщическая улыбка. Взгляни на меня, хоть на миг! Нет. Хенрик взращивает в себе тихую грусть, элегическое чувство отъединенности. В это мгновенье его лихорадит от чего-то, что он бы назвал безнадежной любовью. В то же время, дрожа от удовольствия, он понимает, что он никчемный человек. Он бредет в тени, далеко за пределами Милости. Его никто не видит, и это правда.
