Владимир Матлин - Красная камелия в снегу
Содержание моего заявления стало широко известно в университете и вызвало поддержку среди студентов: многие были недовольны порядком приема в аспирантуру: делалось это, как считали студенты, келейно, без серьезной мотивировки, без всестороннего рассмотрения кандидатур. На некоторое время я стал, так сказать, героем студенческой массы. Тогда и началось давление со всех сторон: требовали, чтобы я отказался от своего заявления. Ну разговор в деканате или в комсомольском комитете был предсказуем: я подрываю установленный порядок, будоражу студентов, сею смуту, а между тем решения об аспирантуре принимаются администрацией по согласованию с парторганизацией! «Понимаешь, на что ты замахиваешься?» Я упрямо повторял, что от заявления своего не откажусь и требую расследования.
Но две беседы сильно отклонились от этого стандарта, о них стоит рассказать. В один прекрасный день, в самый разгар моей битвы с администрацией, меня вызвали к декану и сказали, чтобы завтра в восемь утра я явился в ректорат на встречу с проректором университета, заведующим математическим отделением академиком Ката-ловым. Это было невероятное дело: никто из студентов никогда даже не видел академика Каталова на близком расстоянии, а тут вдруг личная аудиенция…
Академик выглядел не просто солидно, а, можно сказать, величественно. Принял меня с глазу на глаз, очень любезно. Усадил в кресло. Начал с неожиданного вопроса:
— Алексей Иванович, вы родились в селе Большой Овраг?
Первый раз в жизни меня назвали по отчеству.
— Да, Большой Овраг. Череповецкого района Вологодской области.
— Ваш отец, колхозник, погиб на войне?
Мне хотелось спросить, какое это имеет отношение к моему заявлению и порядку приема в аспирантуру.
— А вы знаете, что со времен Ломоносова у нас не было математиков из крестьян? Великие математики на Руси всегда были, но все они вышли из образованных слоев: Чебышёв Пафнутий Львович — из поместных дворян, у Лобачевского отец был чиновник, у Александра Михайловича Ляпунова — известный ученый-астроном, Стеклов Владимир Андреевич — из духовенства, у Андрея Андреевича Маркова отец служил по лесному ведомству. Ну и так далее. А вот вы, Алексей Иванович Ершов, потомок многих поколений русских крестьян… Я знаю ваши работы — большие надежды подаете. С вашими способностями многого в науке можно добиться. Если с пути не собьетесь, конечно… Мы талантливый народ, но сбить нас с толку… не то чтобы легко, но вот многим удается.
Я почувствовал, что разговор сворачивает куда-то не туда:
— Собственно говоря, я хочу обратить внимание ректората, что прием в аспирантуру у нас производится бессистемно, без четких критериев…
Он поморщился и замахал рукой:
— Знаю, знаю, наслышан об этой истории. Но кого здесь винить? Просто нервный, неуравновешенный молодой человек. Если все будут так реагировать на жизненные неудачи… А это было, возможно, просто недоразумение, бюрократическая ошибка. Со временем, глядишь, и пересмотрели бы…
— Врет он, мерзавец двуличный! — сказала Мирра Абрамовна, когда я передал ей во всех деталях разговор с Каталовым. — Он сам распорядился не принимать Женю, а теперь — «бюрократическая ошибка». Откуда я знаю? Всем известно, что он писал письма в ЦК и в президиум Академии наук с жалобой, что в математике затирают русские национальные кадры, что русским талантам хода нет из-за всяких инородцев. А что за инородцы в математике? Знаем, о ком речь. Также известно, что он лично следил за тем, кто поступает в аспирантуру. Женя не зря опасался его…
Мы сидели вдвоем в ее кабинете. Накануне она дозвонилась до моего общежития и передала через коменданта, чтобы я пришел для важного разговора.
— В разговоре хотел принять участие Яков Моисеевич, но он в таком состоянии… Всю ночь не спал, под утро принял снотворное… Так что считайте, что я говорю за нас обоих. — Она помолчала, собираясь с мыслями. — В общем, до нас дошло, что вы отказались от аспирантуры. Это правда? Мы так и думали. Что вам сказать по этому поводу? Благородный поступок, акт истинной дружбы и гражданского мужества. Такое сейчас не часто встретишь. И при всем нашем восхищении, мы просим вас отказаться от вашего решения. Жене ваш поступок не поможет, справедливость в университете не восстановит, а вам научную карьеру испортит, поверьте мне. Они вам этого не забудут. У вас большой талант, это все говорят, Женя перед вами преклонялся. Вам все дороги открыты: вы защитите диссертации, напишете серьезные работы, станете академиком… И когда-нибудь упомянете, что вот такую-то работу начинали вместе с Евгением Озерским, который ушел из жизни, не успев ничего завершить… Кто это сделает, если не вы?
Она резко поднялась с кресла, подошла к окну и повернулась ко мне спиной. Ее плечи дрожали…
Диссертаций я защитил успешно, и был оставлен на кафедре в должности старшего преподавателя. На моей защите появился сам академик Каталов, который на кандидатские защиты, как правило, не ходит. В предисловии к автореферату я отметил, что работу над темой диссертации начинал вместе с Евгением Озерским. Оба моих официальных оппонента требовали исключить эти слова, но я настаивал, грозился сорвать защиту. Дело дошло до скандала, и тогда меня неожиданно поддержал Каталов. Оппоненты, естественно, сразу поджали хвост, и Женино имя осталось в моем автореферате, прозвучало на защите и потом неизменно фигурировало во всех публикациях на эту тему.
Почему академик заступился за меня и, таким образом, за Женю — остается загадкой по сей день. Много вечеров провели мы с Жениными родителями, обсуждая этот случай со всех сторон, гадая так и сяк: может быть, он не хотел, чтобы на кафедре появился еще один «незащищенный» аспирант? Это плохо для кафедры. Или опасался, что в результате скандала история Жениного самоубийства опять возбудит студентов? А может быть, пытался затушевать свою роль в той истории: он-де здесь ни при чем, он ничего не имеет против этого Озерского…
Прошло еще несколько лет. По ходатайству университета я получил квартирку — маленькую, однокомнатную, но в хорошем районе, в новостройке. Вскоре после этого женился на Тане Колосковой, младшей сестре моего друга Олега.
Каждое лето мы ездили вместе с женой в Большой Овраг — проведать маму и посмотреть на родные места. Прямо скажу, радости эти визиты не доставляли: мама болела и слабела от года к году, но переехать к нам в Ленинград категорически отказывалась, а жизнь в деревне, и без того убогая, с хрущевскими реформами и вовсе превратилась в какой-то идиотизм. Больно было видеть, как мама угасает, даже не стареет, а именно угасает, и все же я был потрясен, получив однажды утром телеграмму: «Мама скончалась, завтра похороны. Ершова». Долго не мог понять, кто такая Ершова, потом сообразил, что это, должно быть, Лизавета Родионовна, директор школы, теперь она уже на пенсии, совсем старенькая.
Я кинулся звонить в железнодорожную справочную, узнал, что ближайший поезд на Вологду отправится завтра утром. А там ведь еще от станции добираться и добираться…
— Давай позвоним Олегу, — сказала Таня, — он ведь у нас на машине…
Олег отодвинул все свои дела, отменил все совещания-заседания, и в середине дня мы втроем выехали. Было это в сентябре, осенью, дороги кошмарные, но все же вечером, часам к восьми, мы добрались.
Тело лежало на столе, рядом горела свеча, и в ее колеблющемся свете наша старая изба казалась мрачнее обычного. Я не сразу заметил в изголовье согбенную фигуру человека в черном. Он встал и поздоровался с нами — я разглядел священника в облачении. Он деликатно отошел в сторону, оставив меня наедине с мамой. С тем, что недавно было моей мамой…
Что за жизнь она прожила, моя мама? Тяжкий, неженский труд и скудность во всем. С девятнадцати лет вдова. Единственная радость — сын, но и тот какой-то странный, не как у всех. И всю жизнь за спиной шепоток: «Сын-то не ее, своего невесть где зарыла…» Еще была у нее мечта — внуков увидеть. Бывало, скажет Тане несмело: «Когда ж я внуков дождусь?» А Таня: «Вот защищу диссертацию, Варвара Ивановна, тогда… Обещаю».
Я долго сидел, всматриваясь в ее лицо, такое родное, но с проступающими незнакомыми чертами — печатью смерти. Время шло незаметно, слышно было, как трещит сверчок за печкой, Таня и Олег шептались в дальнем углу. Кто-то дотронулся до моего плеча, я обернулся. Передо мной стоял священник, о присутствии которого я забыл.
— Извините, что нарушаю ваши мысли, Алексей Иванович, — сказал он, — но мне нужно скоро ехать. Служба завтра утром, а церковь моя в Череповце… У меня тут подвода… Мне поговорить с вами необходимо.
Речь у него была вполне культурная, городская. Наверное, учился в Ленинграде или Москве.
Мы сели на лавку, в стороне от стола. Он вздохнул и заговорил:
— Прежде всего, прошу прошения, что не могу остаться на похороны. Занят беспросветно. Еле выбрался сюда, ваша матушка очень просила.
