Андрей Коровин - Ветер в оранжерее
Поэтому я сказал:
— А это что у тебя? В пакетике…
У Руслана в коричневом, с проступающими пятнами жира, бумажном пакетике были беляши. Я получил багаж, весь состоявший из одного большого и мягкого чёрного чемодана, сделанного из прочной кожи. Этот чемодан, оглядев его профессиональным взглядом неприкаянного странника, Руслан похвалил. Затем мы вышли из здания аэропорта на площадь, на которой несколько сбоку был расположен памятник пассажирскому самолёту системы Туполева, и стали есть беляши. Они уже сильно остыли, и чувствовалось, что тесто не очень хорошо пропечено. Но мне всё равно нравились эти халтурные столичные беляши.
Мы стояли спиной к аэропорту. Прямо передо мной широкая асфальтовая дорога, разделённая белыми полосами, уходила к Москве, ещё невидимой отсюда. Я не был в Москве два года, поэтому мне было немного жутко смотреть в сторону города, но было и хорошо.
Была весна. Везде текли грязные апрельские ручейки и стоял в сыром, отогревающемся воздухе неумолкающий гам. Пассажиры, таксисты и носильщики галдели как птицы.
4
Руслан жил теперь в Переделкино, где снимал часть дома с отдельным входом, и я поначалу поселился у него.
Первую ночь на материке я провёл на матрасе, уложенном на деревянный пол, чисто вымытый аккуратным Русланом. Слышен был приглушённый шум проходящих поездов и электричек и, под утро, когда поднялся вдруг ветер, долетало даже что-то вроде лесного таёжного гула — домик Руслана находился у самого края соснового леса.
Наутро, освободив чемодан от вещей, тетрадок и папок с бумагами, я должен был выслушать Руслана, который по поводу моей возни с вещами сказал, что “не имеющие атрибутов рассуждают о глобальном”, а затем, вскочив с кровати, схватил тетрадку и прочёл дальше.
— Эта глава называется “Бездельник”, то есть такой человек, как ты.
— С какой же это стати я бездельник, — пытался, улыбаясь, возразить я.
— Бездельник! — убеждённо сказал Руслан. — Слушай, это не отнимет много времени.
“Первый шаг, хотя и плодит моменты, разворачивающие ситуацию в победную для него плоскость, никак не становится истинным её хозяином. По-настоящему, хозяином жизни становится тот, кто первым делает Второй Шаг. Делающий Первый Шаг всегда бездельник, уклоняющийся от общественно-полезного как от деятельности уже артикулированной и рациональной…”
Я надел куртку и, вынеся пустой чемодан на крыльцо, чистил на ступеньках ботинки. Я собирался на Смоленскую набережную, в квартиру отца, которая успела побывать и моей квартирой, но о которой, тем не менее, я всегда думал именно как о квартире отца. Мне нужно было кое-что забрать. Я знал, что Анжела сейчас живёт там, в двух комнатах коммуналки, с Соней, моей дочкой, и гибким голубоглазым юношей Валентином, занявшим бывшее моё место мужа и отца. Я мог оказаться нежданным гостем, но всё равно решил идти без всяких предупреждений. Мне почему-то не хотелось никого предупреждать.
Руслан выскочил за мной на крыльцо и, пока я чистил обувь, в порядке наставления читал мне из главы “Всегда замужем”.
“Женщина всегда замужем, либо уже, либо ещё нет, но скоро и непременно, либо — увы, пока не получается, либо не в первый раз, и, дай Бог, не в последний, либо каждый день, с приятным даже разнообразием. Нет исключений, он всегда впереди, она всегда за ним, буквально за его спиной, она старается перенять похожей его уверенную поступь, и, надо отдать должное, премного удивительно в подражании преуспевает…”
Выйдя на Киевском вокзале из электрички, я шёл через Бородинский мост, смотрел на серую холодную воду Москва-реки, поверхность которой сильно трепал ветер, и придерживал свободной рукой пустой чемодан из мягкой кожи, имевший из-за своих размеров большую парусность и то и дело поднимавшийся в воздух, как крыло.
Мой дом, девятиэтажный, длинный, с гастрономом внизу, был передо мной, на той стороне реки, но никаких особенных чувств вид его у меня не вызывал. Меня в этот момент занимали совсем другие мысли.
Передо мной лежала грандиозная каменная панорама: гранитная набережная, вдоль неё — грузные длинные дома, слева и справа — симметричные высотные коробки гостиницы “Белград”, и картинный небоскрёб министерства иностранных дел между ними. Глядя на всё это, я как-то необыкновенно ясно и отчётливо понимал, что эти циклопические сооружения сложены из камней, дерева и металлических прутьев — людьми; и поставлены этими людьми на землю, на обыкновенную землю, глинистую, с камешками и травой и бледно-жёлтыми личинками под корнями трав. Мне казалось, что я как бы вижу сквозь асфальт и сквозь каменные плиты, геометрически правильно уложенные на берега реки. Эти дома и площади — их могло здесь не быть. Отвыкнув от вида больших городов, я видел всю странность и случайность, всю необязательность (и тем не менее красоту) созданного человеческими руками. В эти минуты я совершенно буквально и конкретно понимал слово “холмы” в распространённом выражении “на семи холмах”. Это были именно холмы — с ручейками, оврагами и норами разных подземных грызунов, такие холмы, каких не сосчитать на Среднерусской возвышенности, как, впрочем, и на всех других возвышенностях.
Но занимало меня даже не это, а то, что мне казалось, что подобной способностью проникающего сквозь асфальт и камни зрения не обладает никто из живущих в этом большом городе, разве что только такие же, как и я, странники, недавно вернувшиеся с нефтедобыч, из окопов или лагерей. И меня охватывало острое чувство тоски и родства с этими возвращающимися людьми, наделёнными на какое-то время особенной как бы мудростью, мучительной и неуживчивой мудростью возвращающихся.
Переживший такие минуты, наверное, никогда их не забывает, и всегда потом, может быть, бессознательно ощущает свою некоторую особенность, несходство с теми, кто хорошо и твёрдо, раз и навсегда усвоил, что асфальт, например, — это асфальт, он и должен быть асфальтом, и лежать должен там, где лежит, или, скажем, что, для того чтобы жить в каком-либо месте, у тебя должна быть особенная чернильная отметка в специальной тонкой карманной книжке с указанием адреса этого места, а также твоего имени и фамилии.
У меня в такой специальной книжке (то есть в паспорте, если не совсем понятно) стояла отметка, что проживаю я на Смоленской набережной, дом и квартира такие-то. Несмотря на это, проживать там я никогда более не собирался.
Когда я уже входил в прямоугольную арку дома, которая всегда мне очень не нравилась как раз из-за своей прямоугольности, из-за того, что она казалась мне символом наплевательского отношения нового времени ко всем прелестным старым обычаям и условностям — получалось, если современные материалы позволяют, то и арки можно делать строго прямоугольными, так вот, когда я уже входил в эту арку, меня стала немного беспокоить предстоящая возможная встреча с голубоглазым Валентином. В прошлый раз, два года назад, вернувшись после трёхдневного прощального загула и обнаружив его у себя в квартире, я чуть было не дал ему по мордасам, и не знаю, какой ангел удержал меня от этого глупого и бессмысленного поступка.
Оказавшись у дверей в коммуналку, я не сразу позвонил. На лестничной площадке был всё тот же выбитый местами и заплёванный кафель, на который когда-то, встречая меня, выбежал босиком отец, и я вдруг почему-то вспомнил, как он говорил, что герои книг не пишут. “Но и нищие их не пишут, папа”, — подумал я. Теперь у меня был кожаный чемодан и полный карман денег.
На двери оставалась нетронутой процарапанная в краске надпись “Ширяев — 2р.”. То, что Анжела, при всей своей почти болезненной аккуратности, не закрасила её, напомнило мне о её небрезгливости. В её характере было странное сочетание чистоплотности и небрезгливости (которое, правда, позже я встретил и у многих других женщин): стирая запачканные детские штанишки и добиваясь идеальной, хирургической, чистоты, она время от времени машинально подносила их к лицу и принюхивалась, или, например, хранила все письма своих прошлых близких приятелей (и мои в том числе) в одном и том же пакетике, причём в перетасованном, как карты, виде. Зацепившись за эти воспоминания, я вспомнил следом, как зимой, в сильный мороз, с ледяной чекушкой в кармане, ходил по каким-то ночным новостройкам, разыскивая убежавшую из дома Анжелу; потом — какие-то странные телефонные звонки отцу и его, казавшиеся мне очень сложными, отношения с какими-то заштатными актрисами; потом — как меня рвало с балкона седьмого этажа вниз, на улицу, и как, словно наказывая себя за это, утром я до полного изнеможения отжимался на кулаках, и как саднили после этого костяшки пальцев… Чтобы прервать извержение этого густого и широкого потока воспоминаний, я позвонил.
Открыл мне Валентин, отпустивший длинные волосы. Теперь было видно, что они у Вали густые и вьющиеся.
