Лев Ленчик - Свадьба
Тем же подкопытным дерьмом несет от всех ваших, господа, национальных гордынь и национальных святынь.
Чем выше пафос, тем острее вонь.
Начинаю с нуля. Меня еще нет. Я еще не родился. Я еще не знаю, что это такое: родиться.
Я там, в маминых потемках. Сгусток слизи и крови. Клок мяса. Вокруг мокрая едкая тьма. Выпадаю из нее.
Куда?
На землю, на волю, на свет. Туда же, куда и ты.
И слышу:
— Ты еврей.
— А ты?
— А я русский.
— Что это значит?
— То и значит. Я горжусь.
— А я?
— И ты гордись.
— Чем?
— Тем, что ты еврей.
— А ты чем?
— А я тем, что я русский.
— Но в чем же твоя заслуга? Ты выпал из тьмы — и все.
— И все?
— И все. Ты ничего себе предварительно не заказывал, не выбирал. Гордиться-то чем?
Национальность пришла от племени, а племя — от стада. Инстинкт стада, инстинкт зверя и инстинкт национальной особости — одно и то же, потому что в некоторой освобожденной от метафоры парадигме обнаруживают в себе всего одно-единственное значение: значение копыта.
Наша культура в самой своей материи богокопытна.
Все остальное в ней — следствие изощренного ума эту материю скрыть. Так появлются ярлык и имя — язык познания и моральный окрик. Крик о спасении.
Ягненок вареный — не столько вопрос вкуса и возможностей организма, сколько вопрос камуфляжа.
Мы культурные люди. Мы горды и застенчивы. Мы стесняемся наших органов выделения и выставляем напоказ наши органы поглощения.
Рот и задница — вещи разные, но то и другое — обозначения нутра и зверя, осуществление одноклеточного рефлекса, который и есть — мы. При этом и поцелуй, и песня, и высокая молитва — прямая услада клетке в той же мере, что и кусок сочной говядины. И если у одних рот находится в большем приближении к заду, чем у других, то тут уж ничего не поделаешь — природа не терпит однообразия точно так же, как мы — скуки.
Поиграем? — Поиграем. Тебе боженьку, мне бабоньку. Кому что.
Главное, чтоб не скучно. Главное, чтоб цель и смысл. И чтоб то и другое — только высшее.
Только о высоком стоит думать.
Нинуля подошла и, усевшись рядом, уткнулась лицом в мое плечо. Мы сидели и молчали, и тихая ночь окружала нас густой синей плотью. Я глядел в эту густую синеву… Как мазь, густая синева…
Я глядел в эту густую, как мазь, синеву пустыми глазами и думал о том, что это не она попеременно то приходит, то уходит, а мы сами, подталкиваемые какой-то неведомой нам силой, то и дело переливаемся из одного сосуда в другой. Из прозрачного, скажем, стакана дня в глухой кувшин ночи.
— Что ж, дядя Костя, есть неведомая сила или нет?
— Ну как тебе сказать, — заводит дядя Костя издалека, — неведомой силы в том смысле, как в сказках о ней читаешь, в общем-то нет. Но если сказать с точки зрения науки, то много еще непознанных сил среди нас.
— А в нас?
— Ну и в нас, конечно.
— Ну а Бог?
— А что Бог?
— Есть Бог?
— В каком смысле, в научном?
— В любом.
— Эээ, — расцветает в улыбке дядя Костя. — Любого смысла не бывает. Но если возьмешь науку, то Бога, конечно, нету.
Подумал, прицелился, прищурился:
— Хотя, слаб человек, люди как вроде бы верят. Но то, в основном, старые. Ты сам знаешь.
Знаю — не знаю, но спрашиваю.
У каждого из нас своя зияет правда.
Правда — как бездна.
Провал.
Пропасть.
Пропади ты пропадом, на что тебе та правда сдалась?
— Ну вот что, Лука, ты мне по правде скажи…
У нас вопрос, как нож. По правде скажи — с ножом к глотке. Не скажэшь — зарэжу. Заколю ножом.
— Ну вот что, Лука, ты мне по правде скажи: есть Бог али нет его?
— Коли веришь — есть, а не веришь — нет.
Ай да Лука. Ай да умница, чертов сын. Коли веришь — есть, а нет — нет. И катись к чертям собачьим. И не приставай. Все — в тебе. Все — от тебя.
Как легче тебе — так и есть. Потом уже здесь, в Америке, еду как-то по шоссе с включенным радио и слышу: если вера, мол, жить помогает, то и верь, если вера, мол, любить помогает, то и верь. А если к ненависти побуждает, на подвиги зовет, то брось ее к черту — всю эту веру свою.
В самом деле, как прелестно все, как чудно! Жизнь и любовь — что может быть главнее, важнее!
Ведь родились-то для чего?
Гости начали съезжаться. Приехали Гриша, друг детства, с женой и дочкой. Приехали Лиза, сестра двоюродная из Нью-Йорка, с сыном. Все большие, крупные. Жара стояла дикая. Рекордная жара. Такой у нас не бывало с прошлого века.
Свадьба, жара, нечем дышать, потоки пота на крупных, тучных телесах. Предчувствие не обмануло — воплотилось. Напророчилось. Страхом. С того момента, как они сняли эту усадьбу, с того момента, как узнал, что в ней нет кондиционера, во мне поселился страх жары, который то слегка притуплялся, то обострялся на фоне мелочей и будней, но жил во мне, горел во мне непрестанно. Жара, пот, палящее солнце, черные свадебные наряды. Черные фраки…
Черные фраки на июньском солнцепеке. Сашок и Кэрен выбрали черный цвет. Все, кому положены фраки, будут в черном. В их число, к сожалению, вхожу и я — отец жениха. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Мы с Мишкой до этого почти не разговаривали, но по такому поводу куда денешься. Мы с ним идем примерять фраки, вернее, не примерять, а снимать мерку.
Оказывается, процедура рента, или по-русски — проката, такая же, как при покупке. С тебя снимают мерку и шьют точь-в-точь по размеру и фигуре. Бизнес что надо. Вам назначают время, вы приходите в назначенное вам время и все равно ждете, потому что бизнес не успевает переварить всех желающих. Очередь.
Мы сидим в небольшой душной полусумеречной комнатенке. Ждем. За спиной клерка, сквозь широкий проем в стене видна примерочная. Не могу освободиться от мысли, что в сих торжественных нарядах есть нечто лакейское. В любой гостинице швейцар — во фраке, причем с блестящими атласными лампасами. Генералы и лакеи. Франты и лакеи. Какая сумасшедшая страсть к утильсырью! К унификации!..
— Ну вот что, Мишуня, ты дождись своей очереди, а я пойду.
Посмотрел на меня с укоризной. Но ни слова.
— Я подожду тебя в машине, — добавил я и вышел.
Вышел, как из тюрьмы. Как из клетки. На свежий воздух вышел. Вздохнул глубоко, закурил, пошел к машине. Есть предел, очевидно, и моей способности причесываться под общую гребенку.
Нинуля, как и следовало ожидать, никаких моих доводов не приняла.
— Ты даже не понимаешь, как ты их обидел. Подумаешь, фрак тебе не нравится. Мне тоже многое не нравится, но это же простой обычай. Ну разве можно делать из мухи слона?..
Сначала это вырывалось у нее в бурном негодовании, потом — все тише и тише, в некотором как бы ублажении, ласке. Но во всех случаях мотив был один: ты их обидишь, Сашка может принять эту выходку за оскорбление.
Однако ни Сашка, ни Кэрен не обиделись. И никакой оскорбленности тоже, конечно, не показали. Сашка, вообще, никак не прореагировал. Так, чепуха, о которой не стоит ни думать, ни говорить. Ну что ж, прекрасно. Никакого шума мне и не надо было. Ни на какой эффект я, в сущности, и не рассчитывал.
Однако ни с того, ни с сего вдруг подумалось, а что я для него? Фрак — ладно. Фрак — мелочь, незначительная деталь. Но помимо фрака? Если взять меня целиком?
Может быть, тоже деталь? Причем не только незначительная, но еще и огорчительная. Дрянная деталь, раздражающая деталь.
Так ли это, Сашок? Так ли это? Ты уже взрослый. На ногах. Сам по себе. Так на что ж попу гармонь… Кружилась, вертелась сволочная мысль. Не отпускала.
Большинство родителей мужского пола полагает, что осчастливили своих чад уже тем, что зачали их и были вместе пока те росли. «Я тебя кормил, растил, образование дал, в люди вывел, а ты такой-сякой неблагодарный».
Ну и что? Самое постыдное — упрекать своих ненаглядных в том, что вы им что-то дали. Это бездарно — входить с детьми в отношения типа: я тебе давал, а теперь и ты мне, будь добр, дай. Отдай, оплати. Это тошнотворно и ничтожно, и унизительно. И для нас, и для них.
Что вышло, то вышло. Кому как повезло.
Родители Дмитрия Богрова были вполне добропорядочными людьми. Несмотря на страсть отца к игре и всяким прочим хлестаковским замашкам, другие их дети замечательно преуспели на поприще построения обычной житейской карьеры и достижения обычных житейских благ. И вообще вся семья жила весьма дружно и была ориентирована на обычные, сугубо житейские ценности. Не обычным и не житейским в этой сердечной канареечной атмосфере оказался всего один птах — младшенький Дмитрий. Он, очевидно, взглянул однажды окрест себя — и душа его омрачена страданиями стала. К оному душевному омрачению прислоились, возможно, и иные червоточины натуры, ненормативные и стыдные, которые исподволь жгли и толкали на подвиг как единственно благородный выход. Благо, вся страна в это время скандировала гимны безумству храбрых!
