Александр Покровский - Бегемот (сборник)

– А затем следует команда: пре-зер-ва-ти-вы на-адеть! – сказал я уже самому себе, залезая под одеяло.

Сволочь Бегемот – вот что я думаю.

Толстая безобразная скотина.

На четвереньках должен ползать перед этой печально невинной женщиной.

И целовать ее тонкие пальцы.

Но на ногах.

А потом, сквозь уже дремучую дремоту, я вспомнил все эти смотры, осмотры, запросы-опросы-выпросы и то, как я выхватывал (не презервативы, конечно) платок, который от долгого лежания в кармане обрастал грязью на сгибах, и ты его сгибаешь в другую сторону, чтобы показать чистые участки, а на следующем смотре – вообще-то ты серьезный, здравомыслящий человек – опять старательно ищешь на нем свежие места и радостно находишь, а в конце года развернул тот платок, а он – как шахматная доска, черные и белые квадраты.

Господи! Все-таки здорово, что мы с Бегемотом уходим со службы к дремлющей матери.

Потому что я лично уже не могу.

Господа! Не могу я смеяться каждый день, я скоро заикой стану.

Перед самым уходом нам вдруг заявили:

– Ничего не знаем, но уходя вы должны еще сдать экзамены по кандидатскому минимуму.

– По какому минимуму?

– По философскому. Что, что вы на меня так смотрите, не помните что ли?

– Ах, да-да-да…

– А то вы слиняете, а нам разбираться.

Понимаете, какое-то время тому назад, сдуру естественно, мы с Бегемотом решили писать диссертацию на тему «Ракетный двигатель – это нечто…» – и все для того, чтоб получить продвиженье по службе.

У нас же всегда так: то не двигаешься годами, а потом вдруг – бах! – и выясняется, что не двигаешься из-за того, что диссертации нет, хотя того, что у тебя внутри накоплено в виде натурального внутреннего опыта, хватило бы на десять таких диссертаций, и ты это чувствуешь, чувствуешь, и эти чувства не проходят даром, и какое-то время ты действительно увлечен этой идеей, и даже хочешь написать диссертацию, но только вот как же все это оттуда достать, то, что у тебя внутри схоронено, как извлечь, не повредив.

Извлечь, изъять, показать, предъявить, и все остальные чтоб тоже поняли, что ты – ходячая энциклопедия – вот это самое сложное – но, черт с ним, по дороге что-нибудь придумается – и ты уже приступаешь к извлечению этих твоих нутряных знаний, уже нервничаешь по поводу того, что у тебя из всего этого получится, но тут опять – бах! – и ты увольняешься в запас, потому что предложили, потому что больше никогда не предложат и потому что нужно скорей, а то опять все передумают, перепутают, ушлют тебя куда-нибудь к совершенно другой матери, вот только экзамены по кандидатскому минимуму надо сдать, а то посещали занятия в рабочее время.

Да.

Занятия-то мы посещали, но только я почему-то где-то глубоко внутри был убежден, что нам все это никогда не потребуется, не говоря уже о Бегемоте – тот у нас вообще круглый балбес по поводу всех этих декартовых глупостей.

А я вот помню только первый закон, чуть не сказал Ньютона: материя первична, сознание – вторично, – и все, но, слава Богу, это все-таки основной закон нашей философии, остальные законы, по-моему, возникают из тщательно подобранной комбинации этих четырех слов.

Так что выкрутимся, надеюсь.

Как-нибудь.

И отправились мы на экзамен.

Я вызвался первым сдавать, потому что терять, собственно говоря, нечего.

Открываю билет – а там, как заказывали, первый закон.

– Можно без подготовки?

– Пожалуйста.

– Материя, – говорю я философу с легким небрежением, – первична, а сознание, как это ни странно, вторично!

– Хорошо, – говорит он мне, – а как звучит вторая часть первого закона?

Я подумал, что он меня не понял, и повторил еще более вразумительно:

– Ма-те-ри-я пер-вич-на, а сознание…

– Но вторая, вторая часть…

– Вторая часть, – говорю я ему, а сам чувствую, как меня заклинивает, – первого закона выглядит так: соз-на-ние… вторично (главное не перепутать)… а материя… первична…

И тут он замечает по документам, что я восемь лет как уже капитан третьего ранга, и это его несколько успокаивает относительно оригинальности моего мышления.

– Ну, хорошо, – говорит он, – переходите ко второму вопросу.

А второй вопрос у нас был: «Социальные аспекты, рассматриваемые в материалах XXVII съезда КПСС».

Видите ли, вся трагедия моего положения заключена в том, что я с детства не понимаю слова «социальное», а мне все время кажется, что это вроде как «общественное», и больше я к этому добавить ничего не в силах, я могу бредить полчаса в родительном падеже – «социальном», «социального», могу склонять: «я – социальное, они – социальные», – а объяснить ну никак не получается у меня. Поэтому я заявил:

– Практически все аспекты, рассматриваемые в материалах XXVII съезда КПСС, так или иначе связаны с социальными сферами человеческого поведения…

И тут он начинает понимать, что для меня «социальное» – тайна за семью печатями.

– А что такое «социальное», как вы это понимаете?

– Социальное?

– Да.

– Ну, это как общественное.

– Ну а все-таки, что такое «социальные вопросы»? Вот, к примеру, о чем вы думаете постоянно? Что вас постоянно заботит? Не дает вам спать?

– Постоянно?

– Да.

И тут я, может быть, первый раз в жизни, покрываюсь жгучим потом и говорю медленно, чтоб не ошибиться:

– Меня постоянно заботит… идея торжества социализма во всем мире..

Инструктор политотдела рядом сидел, так он с головой ушел в пепельницу с окурками, отрыгивая пепел и охнарики.

Так смеялся, что не мог в себя прийти.

Оказывается, «социальное» – это сады, ясли, квартиры, зарплаты… – вот что меня должно постоянно заботить, вот от чего я должен не спать ночами.

– Сколько тебе надо? – спросили меня.

– Три балла, – ответил я и получил свою тройку.

А Бегемоту тут же поставили два шара, потому что он старший лейтенант и у него налицо способности к росту.

– Слушай, – подошел я к философу, – поставь парню три балла, а то его из-за этой двойки еще со службы уволят, не приведи Господь. Ну хочешь, я вместо него еще раз тебе это все сдам?

– Не хочу, – сказал философ, и Бегемот получил «удовлетворительно».

После чего мы и оказались на улице

Как все-таки там хорошо!

Вот идет по улице человек, а на нем ядовито синяя болоньевая куртка, а под ней донашиваются черные флотские брюки и ботинки, и он улыбается.

Это наш человек.

Это человек флота, недавно выставленный за дверь.

Он выставлен без ничего.

Он голым попал в этот неуютный, неприветливый, колючий, вообще-то говоря, мир, но он улыбается, потому что видит то, чего не видят остальные, он видит свое прекрасное будущее.

Некоторые из тех, что тоже выставлены за дверь, не видят своего прекрасного будущего.

Некоторые не ходят на улицу.

Они хотят назад (не будем называть это место).

Им страшно.

А нам с Бегемотом ни черта не страшно.

Достаточно один раз посмотреть на Бегемота, чтоб сказать: это животное страха не ведает.

И с ним хорошо мечтать.

О том, что пойдем туда, сделаем то, заработаем кучу денег и станем знаменитыми до боли в чреслах.

У вас никогда не болели чресла от того, что вы знамениты?

Еще будут болеть.

И главное, мечты – все без конца и без края.

И одна мечта порождает другую, другая – третью, третья ловит за хвост четвертую, та – крепко держит пятую, пятая – шестую…

И взгляд твой затуманивается, увлажняется от предвкушений, и возникают видения, и ты, увлекаемый ими, идешь, идешь простой, как ромашка, не ведая стыда…

Кстати, небольшое, но лирическое отступление о военном стыде.

Военный стыд – это как что?

Военный стыд как философская категория – это как то, чего нет и никогда не было.

Потому что стыд как чувство нуждается прежде всего в прививке, а у нас даже то место, на которое нужно прививать, отсутствует, не предусмотрено.

Так что мы, уволившись в запас, все делаем без стыда: воруем. – торгуем. – обмениваем. – продаем.

В те времена вся страна продавала «КамАЗы».

И мы с Бегемотом, временно оставив в покое кроликов и фаянс, ринулись продавать «КамАЗы».

Я даже знал их названия и номера.

Бегемот звонил по ночам мне, а я. – Бегемоту, и вместе мы звонили еще куда-то, все время в разные места, продираясь сквозь чащу посредников, плотным войлоком окутавших страну, щедро раздавая по три процента направо, налево, тут же входя в долю и обещая еще.

Можно было видеть людей, которые ходили и шептали: «Три процента, три процента… полпроцента…» – и мы с Бегемотом ходили среди них.

И у всех была одна улыбка.

И у всех было одно выражение лица: будто безжизненной, красной пустыней встает огромное желтое солнце, и вокруг оживает красота, а ты издали наблюдаешь эту красоту.

Это было глубокое поражение психики.

И в груди от этого поражения становилось тепло и уютно, там-то и возникало то нечто, что сообщало душе толчок, с помощью которого можно было преодолеть расстояние между мечтами, если они отстояли друг от друга далеко.