Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка
Кажется, его глаза победно блеснули, когда он произнес эту фразу между двумя глотками шоколада. На его губах снова заиграла улыбка. Случаи, о которых он рассказал вслед за этим, уже не были столь печальными. Особенно история с юной вдовой. Дело происходило в маленьком домике в предместье майским днем. Солнце палило вовсю, и воздух был пропитан запахами травы и цветов. Коллега мсье Леонара опаздывал, и он прибыл один. Дверь открыла молодая женщина. Лицо у нее было как у человека, который долго плакал в темноте и потерял всякое представление о времени и даже о реальности. Солнечный свет заставил ее моргать. Но мало-помалу она пришла в себя. Несколько секунд она стояла, недоверчиво разглядывая яркие краски сада, голубое небо и молодого человека, стоявшего перед ней в костюме с галстуком и аккуратно причесанного («У меня был пробор на правую сторону», — уточнил мсье Леонар).
— Наконец она впустила меня, усадила на диван в гостиной и села напротив. Сначала она держалась сдержанно и отстраненно — сидела сдвинув колени и с вежливым видом слушала утешительные слова, которые я произносил. Затем, в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал, она положила руку на мою руку. Я продолжал вести себя так, словно ничего не произошло, списав этот необычный жест на состояние растерянности и смятения, в котором она находилась. Но когда, незаметно придвинувшись, она вдруг положила другую руку на мое правое бедро, продолжая при этом смотреть на меня широко распахнутыми глазами, никаких сомнений в ее намерениях больше не оставалось. Освободившись немного резковатым движением, я спросил у нее, где тело. Кажется, она не поняла. Она, без сомнения, пыталась забыть о недавнем драматическом событии, в отчаянии погрузившись в то животное существование, где смерть ничего не значит, где, подобно огромным прожорливым монстрам в океанских глубинах, обитают лишь самые грубые инстинкты, и в первую очередь — сексуальные. Она тоже поднялась и прижалась ко мне с неожиданной силой, приоткрыв рот и закрыв глаза. Меня спас только звонок в дверь, раздавшийся на редкость вовремя — так в вестернах в самый отчаянный момент появляется федеральная конница — и возвестивший о прибытии моего запыхавшегося коллеги.
Бальзамировщик сопроводил конец своей истории несколькими жестами, тем более неожиданными, что он проделал их на улице. К тому моменту мы уже вышли из чайного салона с его чопорной клиентурой, впавшей в столбнячное оцепенение (читательница «Современных ценностей» осталась невозмутимой, но пожилая дама заметно побледнела). Когда мы прошли мэрию, мсье Леонар решил сопровождать меня к Дому прессы, куда я направлялся, — ему было по пути.
Я воспользовался этим моментом, чтобы попросить его об одолжении, которое постепенно превратилось для меня в навязчивую идею: разрешить мне понаблюдать за его работой. Это был самый быстрый, хотя и самый неприятный способ узнать, в чем же непосредственно она заключается. Задача состояла в том, чтобы убедить его, что я не принадлежу к той (большей) части человечества, которая при виде трупа приходит в ужас, и что я с давних пор довольно близко знаком со смертью. Меня еще в детстве просветил на этот счет дедушка с материнской стороны, который был военным врачом в Алжире, насмотрелся всякого и услаждал мой детский слух реалистичными описаниями «кабилийских улыбок» и ампутаций без наркоза. Я похоронил и этого дедушку (который после выхода на пенсию прожил пятнадцать лет без особых приключений на холмах Ниццы), и еще с полдюжины тетушек и кузенов — я всегда, с самого раннего детства, присутствовал на похоронах и был свидетелем всего происходящего. Я видел трупы вблизи, а несколько раз даже присутствовал при некоторых процедурах посмертного туалета. Если уж говорить начистоту, я получил удовольствие от одного случая на похоронах дедушки Бертрана, полковника сухопутных войск, которого моя сестра и я не слишком любили. Мы улучили момент, когда остались одни в комнате, где он лежал в полной военной форме, а потом, под действием какого-то извращенного порыва, хохоча как безумные, расстегнули ему ширинку, что придало образу сурового вояки легкомысленный и даже слегка непристойный оттенок. Чтобы усилить впечатление, я добавил еще одну деталь, на которую меня вдохновило само расположение дома: он стоял на берегу Сены и был окружен садом и огородом, где нам всегда запрещали играть, особенно после того, как дед самым грубым образом прервал бега улиток, устроенные нами на столе для пинг-понга. Этот старый брюзга сам подсказал нам способ мести!
— И вот, вообразите, — с некоторым пафосом говорил я мсье Леонару, пока мы приближались к Дому прессы, — всю глубину изумления нашей тетушки Мари-Поль и наших родителей, когда, войдя в полутемную комнату, чтобы воздать последние почести великому человеку (метр девяносто роста и орден «За боевые заслуги»), они увидели, как по его безупречно выбритой щеке, в двух сантиметрах от усов цвета соли с перцем, медленно, оставляя за собой длинный блестящий след, ползет садовая улитка, с явным намерением взобраться ему на нос!
Уже на подступах к книжному магазину толпился народ. Трудно сказать, были ли тому причиной Маршаль или же три-четыре молодых человека с мучнисто-бледными от пудры лицами и красными накладными носами, которые раздавали листовки у входа и при этом что-то выкрикивали. Мсье Леонар спросил у меня о причине такого массового сборища. Но едва лишь я произнес имя писателя, чья презентация должна была сегодня состояться, как мой собеседник нахмурился.
— Сволочной ублюдок! — пробормотал он.
— А что вы у него читали?
— Один рассказ.
Я уже собирался спросить, не тот ли это рассказ, который недавно был опубликован в «Монд» и который Филибер нашел в высшей степени гомофобским. Но тут перед нами неожиданно вырос молодой человек с накладным носом и протянул мсье Леонару буклет. Бальзамировщик с нескрываемым отвращением отказался его взять.
— Я вас покидаю, — холодно произнес он. Выбора у меня не оставалось, и я бросился в омут с головой:
— Так не позволите ли вы мне, дорогой мсье Леонар, в какой-нибудь из ближайших дней присутствовать… при вашей работе? Я буду выполнять малейшие ваши…
Он пристально смотрел на меня, не отвечая и не улыбаясь, словно измеряя или скорее, как я тотчас же подумал, давая понять всю неуместность моей просьбы. Потом, воспользовавшись появлением юной девушки, почти подростка, которая отвлекла мое внимание, протянув мне проспект, он исчез.
Проспект действительно напоминал листовку, точнее, был стилизован под нее.
ПОСЛЕ БЕШЕНОЙ КОРОВЫ — ПИСАТЕЛЬ!
Не имело смысла уточнять: «бешеный писатель» по аналогии с «бешеной коровой» — это был б плеоназм. Литературные амбиции сегодня — бедствие пострашнее любой эпидемии.
ТРЕБУЕМ УСТРОИТЬ ЗАБОЙ СКОТА
В ПОДОЗРИТЕЛЬНЫХ СТАДАХ!
Всякий издательский дом, давший приют индивидууму, которого личные и родовые признаки позволяли идентифицировать как писателя, должен был установить время и порядок процедуры истребления данной разновидности скота.
ОСТАНОВИМ ЛИТЕРАТУРНУЮ ЭПИДЕМИЮ!
ЗАЩИТИМ СЕБЯ!
ЗАЩИТИМ НАШИХ ДЕТЕЙ!
Присоединяйтесь к нам — вступайте в КББП
КОМИТЕТ ПО БОРЬБЕ
С БЕШЕНЫМИ ПИСАТЕЛЯМИ!
«Бешеными» в последней строке было зачеркнуто — что коварно указывало на тавтологию, в стиле Деррида.[51]
Справа внизу был нарисован розовый цветок, окруженный маленькими буквами: «Содружество фуксии». Я тут же понял, что красноносые распространители листовок — мои старые знакомые, заговорщики из «Таверны» мэтра Кантера. Несмотря на клоунский грим, я вскоре узнал мотоциклиста. Потом с трудом протолкался к входу. Но внутри магазина оказалось гораздо меньше народу, чем снаружи. Маршаль, сидя в окружении сложенных в стопки экземпляров своего последнего романа, с вежливо-скучающим видом ожидал покупателей. Владелец магазина, стоя рядом с ним, изредка пытался развлечь его короткими шутливыми репликами. Дамы пожирали его глазами, потом отваживались приблизиться к стопкам книг, хватали их, рассматривали обложку, открывали страницу с биографическими данными, чтобы выяснить возраст автора, взвешивали в ладонях, перелистывали, ощупывали — и, конечно, прежде всего смотрели на цену.
Все это сопровождалось негромким гулом голосов, который вдруг резко оборвался. Чей-то могучий, гулкий и рокочущий голос — такими, должно быть, обладали Боссюэ, Дантон и Жорес,[52] — прогремел, перекрывая болтовню и перешептывания:
— Мелкие засранцы! Заморыши недоделанные! То, чем вы занимаетесь, — просто гнусность! Я подошел к двери, чтобы разглядеть оратора. Это оказалось нетрудно, поскольку он был очень высоким. Изрыгая ругательства, он одновременно обнимал прижавшуюся к нему хорошенькую мулатку, которую я недавно видел в кафе и теперь мгновенно узнал, — хотя и не без некоторого удивления. Последнее обстоятельство делало его обличительные речи не слишком убедительными: нельзя полностью поверить в возмущение человека, наслаждающегося плотскими удовольствиями (слово «плотские» моментально приходило на ум при виде лица молодой женщины: она напрасно пыталась делать вид, будто встревожена скандалом, — на самом деле в ее лице с пухлыми губами, обнажавшими великолепные зубы, и черными глазами на фоне молочно-шоколадной кожи читался явный вызов).
