Роберт Ирвин - Алжирские тайны
— Значит, они спасли меня, а потом попытались убить?
— Это был несчастный случай. Хамид — простой араб, живущий в пустыне. Он никогда раньше пистолета не видел.
— Вздор!
— Нет. Раньше он оружия в руках не держал. Он и его братья тайком привезли вас в Лагуат. Они очень рисковали. Вы должны быть им благодарны.
— Ты знаешь, кто я такой?
— Знаю. Вы — тот солдат, который работал вместе с моим мужем. Вы с ним работали на ФНО.
— Хорошо. Теперь мне обязательно надо связаться с ФНО и передать донесение Тугрилу.
— Не волнуйтесь. Тугрил получит донесение. За ним уже послали.
— Когда он приедет?
Молчание. Обдумывает ответ.
— Скоро. Я рада, что вы здесь. Без мужчины в доме непросто, к тому же вы можете рассказать мне, как погиб мой муж. Он вами очень восхищался.
— Пора делать укол.
Перехватив тоскующий взгляд, который я устремил на шприц, она улыбается:
— Морфий трудно достать. Аптекари не продают лекарства, если думают, что ими будут лечить феллахов. Хорошо, что у меня есть друзья. Я оказываю услуги им, а они — мне. Но мы должны экономить наши запасы.
После двух неудачных попыток найти вену и наконец удачного, хотя и болезненного — Зора все — таки не профессиональная медсестра — укола в руку она отходит.
— Ну что, уже лучше? Вам это, по-моему, нравится больше, чем мне.
Это издевательство, а не выражение недовольства.
Стоя рядом с кроватью, она, словно в танце, слегка выгибается, выразительно показывая, как неудобно отвислым грудям и ягодицам внутри синего платья из искусственного шелка. Когда она выходит из комнаты, в ее развязной походке безошибочно угадываются самодовольство и насмешка. Думаю, она меня ненавидит. Объективно я это одобряю. Она, ее покойный муж и я — а также арабы в пустыне и угнетенные алжирские женщины — мы все заодно. Но даже при этом таким людям, как Зора, полезно ненавидеть таких людей, как я. Ведь, несмотря на то что я на ее стороне, она должна ненавидеть мужчину, европейца, выпускника Сен-Сира, офицера-колонизатора. Эту ненависть я одобряю. Объективно она полезна. Классовая ненависть — величайшая сила, работающая на всеобщее благо. Это орудие перемен. Нужно ненавидеть богатых, могущественных, преуспевающих, и хотя я связал свою судьбу с угнетенными, давняя близость к классу угнетателей растлила меня навсегда. Признавая это, я понимаю и одобряю двойственное отношение Зоры ко мне. По крайней мере, так мне кажется.
Боль не возвращается, ощущения после укола и вправду очень приятные — Мне вспоминается Ханой. Мы с Мерсье решили наведаться в притон курильщиков опиума — хотя это был не совсем притон, а так, маленький зальчик над ночным казино, куда можно было удалиться, чтобы курнуть. Я был слегка навеселе и лишь с большим трудом сумел сосредоточиться на нагревании шариков опиума над пламенем и на ритуале раскуривания трубок. Потом я попытался прочесть страничку «Лучшего из Ридерз дайджест», но и это оказалось нелегко. Лучше бы я остался танцевать внизу. Но тогда мы были молоды и считали, что до отправки на фронт надо успеть все перепробовать. Это было еще до Дьен-Бьен-Фу. Мы пили зеленый чай и ждали, когда начнет действовать содержимое наших трубок за десять пиастров. Я все время думал о той девушке, Кошинуа, с которой собирался танцевать. Меня то уносило во тьму, то выносило обратно, однако я полагал, что опиум не действует. И все же, думал я, тому, кто здесь побывал, будет что рассказать своей девушке во Франции. Когда в голове прояснилось, мне показалось, что Мерсье уже некоторое время говорит.
В тот год Мерсье читал Маркса и Мальро. Сейчас при мысли об этом я улыбаюсь. Тогда Мерсье пытался заделаться интеллектуалом. Эти попытки ни к чему не приводили — разве что к чтению новых книг. Читая книги, марксизм не усвоишь, его надо выстрадать в жизни. Впрочем, в то время меня подобные вещи не интересовали, однако на третьей нашей трубке Мерсье пустился в довольно бессвязные рассуждения о том, какой смысл вкладывал Маркс в слова: «Религия есть опиум для народа».
— Ты должен понять, — сказал он, — что в девятнадцатом веке опиум считался не наркотиком, а стимулятором. Рабочие парижских фабрик употребляли его, чтобы продержаться до конца смены. При внимательном прочтении высказывание Маркса: «Религиозное страдание есть одновременно выражение реального страдания и протест против реального страдания. Религия — это вздох угнетенного человека, сентиментальность бессердечного мира, душа бездушных обстоятельств. Религия есть опиум для народа…» — нельзя истолковать как решительное осуждение опиума или религии. Несомненно, можно быть добропорядочным католиком и в то же время марксистом.
Пока Мерсье говорил, китаец у двери не переставал кивать, но я не знаю, понимал ли он по-французски.
Затем Мерсье рассказал мне об окутанной туманом долине Дьен-Бьен-Фу, о выбросках десанта и о тяжелой артиллерии, стягиваемой на холмы, возвышающиеся над ней. Потом, помню, появился евразиец, вошедший в зальчик с концертино в руках. Этот тип заиграл на восточный манер карманьолу, а китаец заставил его прекратить. Однако евразийцу не хватало денег на трубку, поэтому он принялся ползать по комнате и гадать людям по руке. Взглянув на мою ладонь, а потом всмотревшись в лицо, он сказал: «Жить тебе осталось два месяца». Козел! Мое лицо ему явно не понравилось. В тот вечер мы с Мерсье и кем-то еще взяли с собой опиум. Мы решили, что он может пригодиться в бою. Когда в курильне опиума Мерсье рассказывал о той далекой долине и утренних туманах, я все это прекрасно себе представлял. Неделю спустя мы и в самом деле оказались там, и туман поднялся со дна долины, и противник открыл заградительный огонь.
Снова входит Зора и корчит гримасу, доставая судно.
— Мне надо уйти. Но не волнуйтесь. Вас будет охранять собака.
— Куда ты собралась? — Меня мучат подозрения.
— В баню. Сегодня там женский день. — Отыскав свой кошелек, она кладет его в сумочку. — Ах, вам бы там понравилось. Вы даже не представляете себе, как было бы хорошо мужчине в восточных банях. Сквозь пар движутся нежные тела, так много женщин без мужчин, мы ждем их, словно гурии в раю. Но мужчины не приходят, и мы томимся одиночеством.
Зора явно меня соблазняет, сомневаться не приходится. Изящно изогнувшись, она набрасывает поверх своего синего платья белую шаль и кутается в нее. Потом выскальзывает за дверь. К чему это словесное обольщение, зачем так издеваться над больным человеком? Впрочем, она меня не интересует, мне попросту не до нее. Мне хочется лишь одного: чтобы перестало ныть все тело. Да и она вряд ли испытывает влечение ко мне. Я чувствую, что за попытками меня раздразнить скрывается ее страх передо мной, а то, как она втыкает иглу, выдает скорее ненависть, нежели желание. Интересно знать, что за игру она ведет.
Я лежу и смотрю на высокое окно, пытаясь представить себе, что увижу, если сумею до него добраться. Насколько я помню, дом аль-Хади стоит в южной части Лагуата, в туземном районе. Если окно спальни выходит туда, куда я думаю, тогда, подойдя к нему, я бы посмотрел на север и увидел военный госпиталь, городской парк с трех сторон и теннисные корты. Лагуат расположен на краю Сахары — город-оазис, поглощаемый оборонительными сооружениями. Воображение на несколько часов уносит меня на его белые улицы. Жужжат мухи — наверно, над говном в детском горшочке. Время от времени ходит взад и вперед по комнате овчарка. Что-то долго нет Зоры.
Но вряд ли она пошла в баню. Мне кажется, я слышу, как она расхаживает по крыше надо мной, как звенят ее ножные браслеты. Судя по всему, она ходит кругами. Похоже, она что-то замышляет. Я верчусь на кровати, думая о том, как бы я мог обольстить эту женщину или быть обольщенным ею, но эта жажда обольщения умозрительна, ибо наркотик превращает меня в импотента. Все это только в мыслях. Существует такая штука, как физиогномика угнетенных. Тощее, рябое тело Зоры я могу сравнивать с Шанталь. Зора живет в мире тайных обид. Женщины удирают из женских помещений и шепотом поверяют друг дружке свои тайны, прижимая к губам края своих шалей, взволнованно переговариваясь за стиркой у городского фонтана.
Однако эту женщину, Зору, я, в сущности, знаю очень хорошо. Когда я допрашивал аль-Хади и в камере для допросов находились другие люди, то приходилось включать электроды. Но я не хотел, чтобы аль-Хади выдал больше сведений об операциях феллахов, чем было необходимо. С другой стороны, мне одновременно приходилось заботиться о том, чтобы оставался доволен мой напарник по пыткам лейтенант Шваб. Короче, вся штука была в том, чтобы исследовать половую жизнь аль-Хади. Аль-Хади это не нравилось, но, по-моему, он понимал, зачем я это делаю. Жутковато было слушать, как мужчина описывает величайшие из испытанных им сексуальных удовольствий, сопровождая свой рассказ криками и рыданиями. Так мы во всех подробностях узнали о том, как эта женщина, Зора, ведет себя в постели. Мы получили сведения обо всем, начиная с первого кровавого проникновения в перепуганную малолетнюю невесту и радостных возгласов во время демонстрации окровавленных простыней и кончая многолетним систематическим надругательством над этим тощим, изнуренным непосильной работой телом. Я объяснил лейтенанту, что это предел предательства. Если араб уронит свою честь, ее, как яйцо, уже не поднимешь.
