Ник Кейв - И узре ослица Ангела Божия
Кресло покатилось вперед, скрипя вулканизированной резиной по стали. Старуха костлявыми пальцами пыталась ухватиться за скользкие покрышки и остановить их бег. Потом она дернула за ручку тормоза, но и это не помогло: кресло накренилось еще сильнее и устремилось к мрачному зерцалу вод, простиравшемуся впереди, а затем подпрыгнуло и вверглось в наполненную мерзкой слякотью иордань.
И, подобно легиону бесов, которых Иисус вселил в стадо свиней, визжащее людское стадо отпрянуло, уступая дорогу адскому устройству из страха найти конец под его колесами, спицы которых, полупогруженные в воду, поднимали волны, словно лопасти речного парохода. Пока возбужденная и встревоженная толпа полуголых буйнопомешанных металась на мелководье, я, стоя на берегу в относительной безопасности, созерцал торчащие из пузырящихся вод между зловещих ободьев две старческие ступни, насаженные каждая на шесть дюймов лодыжки. Ступни эти смахивали на двух добродушных водяных гадов, созерцающих творящееся вокруг безумие, и — скажу вам по чести — зрелище этих неподвижных конечностей, опутанных синеватыми жилами, таких безмятежных перед лицом совершенного мной вопиющего злодеяния, — ну, скажем так, зрелище это тронуло меня — и — черт побери, понимаете, что я имею в виду — ну, в общем, не знаю, как сказать — ну, тронуло это меня — и все.
Минуту или две взирал я на эти ноги и не слышал вокруг почти ничего. Меня охватило удивительное спокойствие, и оно словно передалось всему окружающему. Я увидел, как левая нога дернулась раз и сразу же еще и еще раз, словно пытаясь привлечь к себе внимание. Наконец, после многократных подергиваний, ее заметили; несколько мужчин, подскочили и извлекли из мутной гнилой пучины кресло на колесиках вместе с безмолвной старухой. На голове Уильмы Элдридж был напялен смолянисто–черный колпак из свисавшей на плечи тины, а все ее тело окутывал кокон из всякой дряни, которая плавала в воде, — мертвых листьев, сгнивших стеблей и утонувших метелок тростника. Близнецы Шульц подняли Уильму, закоченевшую и синюю, и усадили в кресло, не обращая внимания на ее мужа, который суетился вокруг, повизгивая как хорек Бейкер Уигтам набросил свое тяжелое серое пальто на дрожащее тело старухи, а та обратила тем временем лицо к ярящемуся небу, чтобы позволить дождю смыть отбросы с ее головы и плеч.
Толпа, слегка отрезвленная происшествием, отложила на потом святое дело крещения и выбралась на берег. Эби По последовал примеру паствы. Он подошел к покореженному при падении креслу и взялся за его ручки. Внимательно оглядев собрание, он одним взглядом заставил смолкнуть говорунов, затем шумно втянул носом воздух и вскричал: «Чуете серную вонь? Принюхайтесь.
Запомните этот запашок. Сера! Здесь пахнет Сатаной/* И склонившись к уху Уильмы Элд–ридж, По прошептал ей, прошептал так, как умел только он: с ядовитым шипением, злобным присвистом, казалось бы, ей одной, но так, чтобы все слышали каждое слово.
— Да славится Господь, Уильма Элдридж, — прошептал он. — Сатана, имя тебе — погибель. Дьявол своею рукою толкает нас в бездну. Но Господь извлечет нас из нее мощной десницей!
— Аллилуйя! — с готовностью отозвалась паства. Услышав эти слова, я содрогнулся в зарослях осоки, ибо в словах проповедника мне послышались кровожадные нотки. Кровожадные?
Честно говоря, ото всех этих разговорчиков о том, кто кого толкает и кто кого извлекает, у меня просто в глазах потемнело, если вы понимаете, о чем это я. И в зарослях осоки мне стало сразу так же неуютно и зябко, как забулдыге в церкви. В нескольких футах от меня захныкал ребенок, и голосок его пробился и сквозь гул дождя, и сквозь рокот толпы, заглушив отчаянный перестук моего встревоженного сердца.
— Вон он, Дьявол! Это он рукой толкнул в бездну! Это он сделал. Я видел. Снял кресло с тормоза и толкнул. Бу–бух! Видите? Там вон, в осоке, обделался со страху — знает, что виноват!
Уиггем Большие Кулаки стоял расставив ноги и, показывая на меня своей пухлой конечностью, брызгал слюной.
— Вон тот идиёт ее пихнул в лужу! Вон тот идиёт! Вон тот говнюк! Вон тот говнюк!
Внезапно все сделали шаг в мою сторону! И еще один шаг!
Из толпы мгновенно возник Эби По. Закатав выше локтя рукав своего грязного исподнего, он засунул руку в заросли осоки, ухватил меня за загривок здоровенной, вымазанной в черном иле ручищей и извлек на свет Божий.
Проклятущая толпа сгромоздилась вокруг, пялясь на меня с крайним отвращением. Все кивали головами, все бормотали «ага!>>, «вот он!» и «попался». Сразу откуда–то нашлось сотни две свидетелей моего преступления.
Стальные пальцы По впились мне в шею, и мне ничего не оставалось, кроме как уставиться потупившись в землю.
— Откуда ты взялся, а?! — прорычал мне в ухо По, затем повернулся к толпе и крикнул: — Чей это мальчик?
Уиггем Большие Кулаки отозвался первым: — Это вон тех подонков, что в той лачуге живут, наставник! — и ткнул в сторону моего дома пухлой лапой* — Как тебя зовут? — спросил По, ухватив меня за подбородок и задрав мое лицо вверх, чтобы лучше разглядеть. —Я тебя спрашиваю или нет?
— Да никак его не зовут! Если у него и есть имя, он все равно не скажет. Идиёт он!
Дурак немой! — взвизг-' нул Большие Кулаки… и тут я вывернулся, засунул руку в грязную пасть, рванул изо всех сил и швырнул кровавый ошметок слизистого языка, все еще шевелящийся, прямо ему в пухлые трусливые ручонки… но нет, конечно, я ничего подобного не сделал. Конечно же, не сделал. Вместо этого я посмотрел По прямо в глаза. И мне сразу же стало страшно от того, каким взглядом он мне ответил. Лицо его чудовищным образом измени*-лось. Ужасный алый шрам побледнел и стал тускло–лиловым, а глаза его — глаза стервятника — потускнели, как два дымчатых опала, словно адское пламя, горевшее в них, внезапно погасло, хотя все еще продолжало чадить. Голос По внезапно зазвучал глухо, и когда он заговорил, казалось, что он говорит не со мной, а с кем–то внутри меня.
— Зрите все, се — дитя, одержимое бесом немоты! Как давно вселился в него сей бес? Полагаю, лет десять уже он мучает эту злосчастную душу.
— Не угадал. Тринадцать с половиной, — подумал я.
— О поколение, утратившее веру, сколько еще тер–петь мне беззаконие твое? — возопил По.
— А мне — твое?! — воскликнул я про себя.
— Я — дух Илии, — загробным голосом возгласил По, — очищаю, исцеляю, вопию в пустыне.
Толпа зашевелилась, отчаянно пытаясь получше разглядеть происходящее.
— Если воистину уверуешь, то все станет тебе возможным. Истинна ли ваша вера? — спросил проповедник, не обращаясь ни к кому в частности. Некоторые, не очень понимая, кого именно вопрошает По, крикнули в ответ «Да!» или «Истинно верую!» — Тогда, дух немоты, заклинаю тебя: изыди из этого ребенка и не входи в него более!
И тут, скажу я вам, внутренность моя содрогнулась и я внезапно понял, — да, да, именно понял, — что сейчас заговорю — непременно заговорю. Судорога поднялась от моего чрева к груди, подкатила к зеву — и я харкнул от всей души.
Здоровый сгусток харкотины коснулся правого колена Эби По и пополз вниз по его голени, оставляя за собой паскудный зеленый след, и так он полз и полз, пока не проскользнул между пальцами ноги.
Я скрежетал зубами, брызгал слюной и пускал пену. Я дико тряс головой.
Внезапно все слова, которые я когда–либо хотел сказать, столпились у меня в глотке, ибо бес немоты покинул мое тело.
Толпа расступилась, отшатнулась, разредилась, устрашенная тем, как я брыкался и бился, тем, как я, закатывая глаза, колотил себя в грудь, готовый возопить «Аллилуйя! Славен Господь милосердный на небесах!». Тем, как я то рыдал, то смеялся, катаясь из стороны в сторону в грязной луже.
Люди расходились, понуро опустив головы и бормоча себе под нос слова, которых я не мог расслышать. Я вскочил и побежал вверх по склону, пробивая, прокладывая, расчищая себе путь в толпе. Вскоре сборище осталось уже далеко позади. Я упал в траву, нагой, загнанный, и смотрел сверху на людей, которые устало плелись к дороге, возвращаясь домой. Разгладив ладонью сырую траву, я приложил ухо к раз* мокшей почве и стал слушать, как разбиваются о землю капли дождя.
XI
Я помню времена, когда еще благорастворялись воздухи. Времена, когда небеса были лазурно–голубыми и разве что яичная скорлупа кучевых облаков покрывала их безбрежную гладь. Времена, когда долину наполняли только пронзительные песни цикад да нескончаемое перешептывание листьев тростинка. Времена, благоухавшие сосновой смолой и цветами апельсинового дерева. Времена, когда в сумерках блуждающие огоньки и летающие светлячки мерцали в зарослях орляка и воронца, когда гудящее дыхание лета ласкало зыбкие ланиты вод, раскачивая из стороны в сторону стебли осоки. Помню времена, когда в году все еще было четыре сезона, а день сменялся ночью. Времена зорь вечерних и утренних, дисков солнечных и лунных. Времена, когда вся зелень долины торопилась выспеть, дабы принести людям щедрый урожай в награду за радение в тяжком труде. Люди же славились крепким здоровьем, ладным бытом, христианским милосердием, братолюбием и богобоязненностью, и солнце никогда не забывало осыпать их своими благодеяниями. Я помню те времена, когда в долине еще царил мир.
