Фернандо Аррабаль - Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах
Представители народа проголосовали единогласно, единодушно и единоручно. Они без зазрения совести закрыли дело, предпочтя ему безделье и гостеприимные объятия Морфея. Бестолочи!
Пресса развернула кампанию, оказавшуюся бесславной, как Ватерлоо, за вычетом туманных равнин. Она выдвинула доводы низшего пошиба, утверждая, что нет смысла приговаривать Тео к высшей мере, поскольку меры он ни в чем не знает, а стало быть, не умрет и останется жить в окружении потенциальных жертв, при его-то потенции. Живее всех живых, он будет продолжать убивать, сколько ему вздумается. Я предостерег их: то было облыжное обвинение, гнуснее которого не видел мир со времен дела о лионской почтовой карете{45} до востребования. И я проклял их, как Моисей с пирамид с пересадкой на «Опера»{46}.
LXII
Председатель суда зачитал мне приговор по телефону – с приветом, искренне ваш.
Парламент уполномочил суд в первый и последний раз приравнять совершенные Тео убийства к военным преступлениям, от доски до доски и коренным образом. «Высшая мера» в данном случае подразумевала не двадцать лет лишения свободы, а, в порядке исключения и mea maxima culpa,{47} смертную казнь.
Из чистого упрямства Тео нарвался и теперь был обречен протянуть ноги, не разувшись, и отдать концы, так крепко привязанные им морскими узлами. Председатель суда, проливая крокодиловы слезы и понимая, что дело в шляпе с полями, толковал мне о том, какую опасность для общества представляет живой Тео. Я спросил его, не наведет ли еще больше страху Тео мертвый: ведь призраки, бывало, являлись и по менее серьезным поводам в Датское королевство, что же тогда говорить о свободах, дарованных демократией?
Но он во что бы то ни стало хотел заставить меня признать на широкую ногу, что нельзя позволить такому человеку, как Тео, и дальше безнаказанно убивать подобно соловью Аркадии или селф-мейд-мену. Пока я слушал его, меня так и подмывало надавать ему кренделей и разделать под орех на бочке с порохом до самых печенок. Я готов был нанять оркестр, чтобы он у меня поплясал.
Дойдя до такого взаимного непонимания с его стороны – поскольку он ума не мог приложить, какие еще преступления и беды будут совершены невинной рукой Тео, – я спросил, изъяли ли у него разрешение на рыбную ловлю в мутной воде.
Расскажи я нечто подобное в романе вроде этого, никто мне не поверит Deo gratias{48} и in extrimis.{49} Подумать только – этот безмозглый идиот, председатель Верховного суда, не сподобился по ходу своего низменно судейского дискуса ввернуть хоть какой-нибудь мадригал глазам Сесилии, весны моей священной, вместо того чтобы петь «Magnificat»{50} на заутрене! У меня возник такой вопрос: есть ли у судей сердце, или на его месте – велосипедный насос с серьезными намерениями?
Что крылось за этим столь кабальным приговором? Что затевали они, когда под прикрытием семикрылой крыши собаку съели, какую Бог послал? Неужто рассказом о зверствах Тео они пытались отвести мне глаза, дабы проделать в темной комнате за кухней опыты in vitro{51} над задним умом?
Председатель сообщил мне, что Верховный суд приговорил Тео к смерти коротко и ясно, что публика аплодировала стоя и переходя в овацию в течение 37 минут и что правительство готово казнить нельзя помиловать приговоренного немедленно после последней сигареты. Я возразил, что нет дыма без огня и Тео не курит после чего убедительно попросил не отнимать у меня время звонками, когда я лечу моего верного боевого коня.
LXIII
Премьер-министру (премьер, стало быть, первый, можно представить, каков же второй!) втемяшилась в его садовую голову убийственная мысль, что не кто иной, как я, должен казнить Тео недрогнувшей и голой рукой.
Он объяснил мне (а тем временем далеко за морями деревянные лошадки на множестве каруселей резво скакали по кругу без положенного кучера, в неизвестном направлении без обратного адреса), что из-за опасности заражения не может послать свою личную, с паровым двигателем охрану, чтобы взять Тео под стражу в стенах Корпуса. Я спросил, откуда он звонит – не из ставки ли Золотой Орды? Мой вопрос поверг его с постели на пол и в такое изумление, что просто, можно сказать, застиг врасплох и против шерсти.
Правительство же столкнулось с двумя препятствиями, непреодолимыми и противоречивыми, как любовь серпа и молота.
Тео не мог выйти из Корпуса, чтобы принять позорную казнь, не заразив при этом всех, кто приблизится к нему на расстояние лазерного луча переменной геометрической величины, близкой по разряду к квадратному корню из минус единицы.
Аналогично ни один штатский извне и в добром здравии не мог войти в Корпус, дабы прикончить Тео четырьмя пулями в затылок, так любимый Сесилией, вихрем моим пурпурным, не заразившись смертельным вирусом, с которым при сведении счетов шутки были плохи.
Премьер-министр ломал голову, рискуя сорваться в пролом, в поисках компромиссного решения, которое увязало бы неувязки в маховике всевозможных административных процессов и скверных судебных процедур. Когда он стал прощупывать меня на предмет выполнения этой гнусной миссии, столь же невыносимой для меня, как и его характер, я понял: он знает, что я врач, и на этом основании считает меня самым подходящим исполнителем и отправителем Тео ad patres.
Я предложил ему прислать мне в Корпус в очередном мешке карманную гильотину в разобранном виде с инструкцией по эксплуатации и гостинцами для больных. Он вспылил и бранился по телефону так, что вяли уши и хвост у черта. Чтобы не потерять свое достоинство и не компрометировать себя, я начал читать ему наизусть справочник Боттена{52} и дошел до Ла-Ферте-Бернара{53} в букве «Б», когда он повесил трубку, не услышав от меня ни слова прощания.
В Корпусе к смертному приговору Тео отнеслись с полнейшим хладнокровием, поскольку никто о нем не знал. Между всеми нами царила такая гармония, что, когда Сесилия, амброзия моя и нектар богов, принимала душ на четвертом этаже, я обсыхал и усыхал в подвале, беседуя с мышью по имени Гектор на чужом пиру и на Платиновом. Из-за стены все устремились бы толпами за столь прекрасной смертью, если б мы жили только ради этой мерзости.
LXIV
Генеральный директор полиции приказал мне посадить Тео на электрический стул и дать ему ударную дозу цианида – он обещал прислать в мешке несколько ампул. Нашел тоже дружка Ампера и доктора Ватсона в одном флаконе с блестящими идеями!
Этот директор, должно быть, воображал, что у нас в разгаре русско-японская война, поскольку предъявил мне ультиматум и дал сорок восемь часов на то, чтобы отправить Тео в его же сад нюхать цветочки снизу. Если я откажусь попотчевать Тео цианидом, предупредил он, то буду считаться его сообщником, и тогда мне, как приговоренному к смерти, изрядно отравят жизнь.
Все просто потеряли голову – так хотели головы Тео. Такая жажда смерти обуяла их, что дверям и окнам Корпуса не выжить бы, если бы я сам еще раньше не заколотил их намертво, поняв, что дело пахнет керосином. Отправить Тео на казнь для них было что воды напиться; они рассчитывали, что казнь эта восстановит порядок, и никто не подумал начать с себя. Я заявил всем этим жаждущим крови водопийцам, что, если они не оставят меня в покое, я устрою путч с помощью мыши по имени Гектор, которая не боится ни Бога, ни черта, ни кошек, ни даже ночи, когда все они серы, как воробушки в винограднике.
Генеральный директор полиции, артист по призванию, дал мне энное число наказов в наказание, тем более неприемлемых, что я не видел в них смысла, как ни крути по часовой стрелке или против. Я сказал в ответ, что очень занят и лучше бы ему позвонить в будущем году, когда у меня будет минутка свободного предпринимательства, а сам он закончит партию на бильярде со своим пластическим хирургом, потому что в его же интересах было с ним разделаться (с бильярдом, а не с хирургом). Он стал кричать и поносить меня отборными словами – нашел чем удивить, я знал слова и покрепче. Еще чуть-чуть – и он разбудил бы Тео и Сесилию, родник любви моей, которые спали после обеда и видели во сне меня, нагие, как креветки в розовом дезабилье. Какая запущенная распущенность! Одна из лучших страниц Песни Песней и всем песням песнь слагалась в двух шагах от телефона без излишней, надо сказать, скромности, а эта скотина в подтяжках уперлась рогом, пытаясь отравить чистую любовь цианистым калием! Чудо еще, что я не зарезал его заочно и без ножа.
Я бы с удовольствием побеседовал с ним об этом способе казни – коль скоро исполнение приговора поручено мне, хотя до многих моих коллег по части и целому подобного опыта мне далеко, – если бы вдруг не вспомнил о молоке, которое поставил кипятить на плитку в подвале под бдительным присмотром мыши по имени Гектор. Я сказал: «Отбой», – и боюсь, он подумал, будто я намекаю на Венеру Милосскую, – однако молоко по определению убегает быстрее, чем прикованные к постели пациенты.
