Екатерина Маркова - Тайная вечеря
Моя рука, стиснувшая трубку, онемела.
— Алло, Саша. Вы слышите?
— Сволочь, — жарко выдохнула я в трубку.
— Что? Что такое? — зарокотала трубка. — Ах, дрянь… Да какое право…
Удар трубки о рычаг прервал булькающий голос Ленусика.
— И не приехала? — ужаснулся Бестужев.
— Нет, конечно. — Я усмехнулась, глядя на его растерянное лицо. Таким я Бестужева никогда не видела.
Он резко вскочил со скамейки, бросил кепку на землю, снова сел.
— Ну, знаешь… И удержать меня после этого. Ну, ты даешь… Я бы их, гадов, так подпалил!
— Не заходись, Бестужев. Во-первых, когда речь шла о сожжении дома, она была еще жива. Помнишь, когда я у нее в богадельне «Полтаву» читала? А потом… я посоветовалась с Николашей, он как раз приезжал. И он сказал, что после этого поступка ты увидишь над головой клетчатое небо, а я тебе буду носить передачи. Потом еще в Сибирь за тобой подамся… Ведь ты Бестужев….
— Но не Рюмин же, — мрачно отозвался потомок декабриста.
— И еще пойми: это не метод. Почти каждая старуха в богадельне — такая же или почти такая история. Слишком много домов пришлось бы спалить.
— Дура, — жестко ответил Сережка. — Какая же ты дура, Веселова. Гадов надо наказывать.
И он зашагал прочь, даже не подняв с земли свою знаменитую кепку.
Сережкина амбарная тетрадь была исписана наполовину. Я потерла глаза, глянула на часы. Пять утра. На улице было совсем светло. Я подошла к окну и, уперевшись лбом в стекло, загадала увидеть сейчас посреди газона распластанное тело. Но он был первозданно нетронут в рассветный час, этот знаменательный газон. Все правильно: Бестужев никогда не повторялся. Я машинально погладила голубой козырек, нависший карнизом над моим лбом. Опять от мыслей о Сережке разлилось по телу блаженное, вязкое тепло. Я посмотрела в зеркало. Глянули на меня с любопытством два серых глаза с бесцветными ресничками, свелись к переносице такие же белесые брови над покрасневшими веками. «Смехота, да и только! Ниф-ниф. И нос вполне на пятачок смахивает!» Я тихонько хрюкнула и снова села за стол. Перелистала в обратном порядке длинные листы амбарной тетради. Перечитала только что написанное.
«Маленький особняк в замоскворецком переулке утопал в цветах. Их было так много, что лишь половина поместилась в комнатах. Остальные, в плетеных корзинах, стояли возле крыльца, на зависть и удивление прохожим.
А цветы несли и несли: в букетах, в корзинах, в охапках. Явилось целое шествие первоклассниц в белых передничках. Каждая из них держала в руке по длинной ромашке. Взволнованная Наталья Арсеньевна каждый раз сама открывала дверь, невзирая на предупреждающий возглас Ленусика: „Я открою, мамуленька!“. Первоклашкам дверь открыла тоже Наталья Арсеньевна. Они вошли смущенные и торжественные, держа ромашки в вытянутых руках. Тут же их глаза сосредоточились на огромной пушистой Джаньке, занимавшей ровно половину прихожей. Джанька зевнула, и девочки испуганно стали тесниться к входной двери. Наталья Арсеньевна выпроводила собаку на кухню. „Она у вас громадная, как теленок“, — вежливым баском заметила одна из девочек. Наталья Арсеньевна улыбнулась, пригласила первоклассниц выпить чаю с домашними пирожками.
— А вы навсегда ушли из школы? Никогда уже не вернетесь? — поинтересовалась одна из школьниц, жуя пирожок.
Ее невинный вопрос больно стиснул сердце. Наталья Арсеньевна с утра принимала гостей. Были и представители роно, и директриса, и коллеги-учителя не только из ее школы, но даже из соседних, целые толпы учеников, но все это Наталья Арсеньевна мужественно перенесла — и слова прощания, и пожелания здоровья, долгой жизни… И понимающие, полные сочувствия глаза. А вот вопрос вертлявой первоклашки с бантом-пропеллером на макушке захлестнул врасплох.
— Да, конечно. Пора уже, — ответила учительница и тут же перевела разговор на другое: — А почему у меня в гостях одни девочки? Мальчики куда подевались?
Первоклассницы заговорили все разом.
— А мы отличницы… У нас в классе решили отправить к вам отличников… В нашем классе только девочки отличницы…
— Вот так да! — весело засмеялась Наталья Арсеньевна, пытаясь освободиться от нахлынувшей вдруг тоски. Завтра учительница останется с ней с глазу на глаз, а сегодня — нельзя. Не в правилах Натальи Арсеньевны демонстрировать людям свое настроение, особенно детям. Никогда за всю свою долгую учительскую жизнь она не повысила голоса на своих учеников. Под взглядом ее кротких глаз смирялись даже самые неугомонные. Когда Наталья Арсеньевна получила звание заслуженной учительницы, телеграммы со всей концов страны сыпались таким же потоком, как цветы в день ухода на пенсию. В самый грустный день…
— Представляешь, Вадим, — захлебывалась от восторга за ужином Ленусик. — Представляешь, в два часа дня приехали от министра с огромной корзиной цветов, грамотой и хрустальной вазой. На словах он просил выразить надежду, что мамуленька все же одумается и первого сентября вновь войдет в класс.
— А почему бы нет? — пожал плечами Вадим Александрович. — На мой взгляд, Наталья Арсеньевна полна сил.
Наталья Арсеньевна зябко поежилась под теплым платком, обнимавшим худые плечи.
— Нет, Вадик, вопрос решен. Учитель, как и актер, должен уйти вовремя. В этом достоинство профессии. Я стала плохо слышать. Это никуда не годится!..
Зажурчала, замурлыкала Ленусик:
— Да что ты, Вадим, мамуленьке давно пора отдохнуть. Вполне достаточно того, что к ней будут ходить заниматься несколько учеников. Просто так, для души. И издательство просит книжку написать… Нет, ну когда приехали от министра, я просто была потрясена. Думаю: боже мой, какая мамуленька знаменитая!
— Да перестань, Ленусик. — Наталья Арсеньевна досадливо поморщилась. — То, что помнят ученики, действительно дорого. А они помнят… Ничего. Буду заниматься хозяйством, печь любимые Ленуськины пироги, ходить в консерваторию, выгуливать Джаньку. И заживем прекрасно. Правда, Джанька?
Собака растянулась у ног Ленусика, положив ей на колени тяжелую голову. Услышав обращенные к ней слова, подняла глаза и, встретившись взглядом с веселым лицом Ленусика, тоже повеселела, завиляла хвостом, обратила в сторону Натальи Арсеньевны благосклонный собачий взор. Джанька поразительно чувствовала свою хозяйку, была послушна любым оттенкам ее настроения. Если Ленусик хандрила, Джанька как потерянная бродила по комнатам. Стоило хозяйке сесть за рояль, как Джанька ложилась у дверей комнаты, и уже никто не смел помешать Ленусику.
В тот вечер долго ворочалась без сна учительница Наталья Арсеньевна. Давно готовила она себя к этому неизбежно подступающему отчаянию. Но ее мужественная психологическая подготовка оказалась ничтожно слаба перед пронзительным ощущением почти физической боли…
Отзвенит школьный звонок, переступит она порог класса, заколотится сердце под испытующими взглядами множества пока еще незнакомых глаз. На это мгновенное волнение отпущена будет лишь секунда.
„Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста“, — услышит она свой ровный, спокойный голос. Застучат крышки парт — и наступит тишина. Снова обожгут десятки внимательных глаз: настороженных и доверчивых, обманчиво-доброжелательных и насмешливых.
„Меня зовут Наталья Арсеньевна. Я буду вести у вас литературу… Постараюсь сделать все, чтобы вы полюбили ее, чтобы научились думать над прочитанным и не стыдились горевать, радоваться вместе с героями книг. Я сделаю все, чтобы вы знали и любили русскую классическую литературу и всегда, чем бы вы ни занимались в жизни, могли обратиться в трудную минуту к ней за советом“.
Наталья Арсеньевна говорила и чувствовала свой „звездный час“. Уже после первого урока литературы притихший класс смотрел на нее обожающими глазами. Ах, как любили ее ученики! Любили за азартные, всегда неожиданные уроки, за неистощимую фантазию в походах „по литературным местам“, за ее тихий голос и кроткие глаза, за талант слушать и слышать душу ученика. Дети чутко улавливали, что она отдает им всю себя до конца, и были благодарны своей неумелой, трогательной благодарностью…
Неужели все это ушло навсегда? Старая учительница ворочалась без сна. Мелькали перед глазами лица учеников, живых и ушедших из жизни. Самых дорогих отняла война. Вспомнилось, как уходили на фронт десятиклассники. Приходили прощаться, с вещевыми мешками за спиной, смешные бритые мальчишки, и уходили навсегда. Потом прибегали матери, чтобы вместе порадоваться письмам с фронта. Многие приносили похоронки, и каждую утрату Наталья Арсеньевна переживала, как гибель своих детей. Вспомнились тревожные московские вечера, вой сирены, бомбоубежища, дежурства на крышах домов. Вспомнилось…»
Длинный Сережкин козырек свалился на глаза. «Вспомнилось, вспомнилось…» Что я знаю про это? Про те тревожные вечера, про тех людей, про тот страх… Ничего. Помню только альбом Натальи Арсеньевны с фотографиями мальчишек в траурных самках. Помню пачку открыток, исписанных ровным почерком Натальи Арсеньевны. Она просила меня опустить их в почтовый ящик в День Победы. Матерям погибших учеников. Я хорошо запомнила лица тех мальчишек. Они словно впечатались в память. Зачем они погибли? Или иначе узор ковра не сложился бы? Ах, какой ценой!
