Татьяна Москвина - Она что-то знала
– Вы встретились накануне её… ухода, двадцать восьмого сентября. Был какой-то конкретный повод собраться? Какая-то дата?
– Ауф. Никакой даты. Лиля просила нас собраться весь месяц. А это сейчас не так просто, как в школьные годы. Но у нас уговор – если кто-то требует встречи, мы собираемся.
– Лилия Ильинична потребовала встречи – значит, у неё были какие-то особенные причины? Что-то случилось? Она рассказала вам?
Марина отхлебнула саке, недовольно фыркнула.
– Она говорила весь вечер. О том, что она осталась одна – без семьи, без работы, без денег, и теперь она считает, что и без друзей. Что нашего союза больше нет. Что при мысли о том, что ей придётся прожить ещё десять-пятнадцать лет зачем-то, она хочет заснуть и не проснуться. Что она не нужна никому и самой себе тоже. Ну такое вот трам-пам-пам.
– А вы?
– А мы возражали. Оу мы старались! Звали её пожить – я в Москву Алёна в свой городок, где она рулит, в Горбатов. Роза предлагала денег, чтоб Лиля поехала к дочке в Париж. Уговаривали написать книгу, подстричься, сделать хороший гардероб, пойти к врачам. Мы были феноменально красноречивы! Тем более что ни у кого из нас, может быть, кроме Алёнки, не было очень уж могучей убеждённости, что мы сами не хотим… того… заснуть и не проснуться…
– Но – почему?
– А-ль-ля-ля! Где ж вам понять! Девочка моя, когда я родилась, ещё был жив Иосиф Виссарионович Сталин. Про которого вы там сейчас что-то препода-да-даёте. Я была в полном уме, когда Гагарин полетел. Я помню это ощущение шестидесятых годов, что родился новый сияющий мир, где все молоды, – и помню, как этот мир умирал, гнил и вонял, и как молодые люди этого мира за пять лет превращались в развалин. Да буквально так! Ух! Только что жил-был мальчик, чистенький и трезвый, и через пару лет встречаешь его – а он алкоголик, разведённый, подшитый, пишет дневник, ненавидит весь мир. Когда успел? Чух! Ветер свистит в ушках! Страшная быстрота! Я-то ладно, я актриса и мне это положено – а и все люди нашего времени прожили две, три, пять жизней, и притом ни одна не походила на другую. Лилиного мужа, Михаила Александровича, чуть было не посадили за солженицынский «Архипелаг», нельзя было даже в руках держать такую книгу, а потом – просыпаюсь: здрасьте, нет советской власти, Александра Исаича печатают километрами, потом он сам прибывает, даёт интервью, пишет свои кирпичи, и вот он уже на фиг никому не нужен… оп-ля… и «Архипелага»-то этого в магазинах не найдёшь, потому как спроса нет на эдакое грузилово… Мы, Анечка, вымотались такие рекорды скорожитья ставить. Опять-таки мне это как раз не страшно, скорее смешно, я особенный птенчик-мотылёк. Но человек так жить не должен. Всё подлинное – оно медленно, трудно, красиво. Скорость от чёрта, скорость – морока, головокружение, пустота. Вот наш чёрный человек Бисов ставит спектакль за два месяца максимум. Не может быть поставлен настоящий спектакль за два месяца, это муляж, чучело, безделка. И наши скоростные жизни тоже поддельные…
– А что не поддельное?
– Да ладно вам! Вы в Риме были, к примеру? Нет? Что вы, давайте скорее, а то опять начальники завернут поганку, и будем тут куковать, опять какую-нибудь сучью империю за забором строить людям и курам на смех… Только и смысла было во всей этой петрушке, что мир можно повидать, дуду-ду.. Погуляйте по Вене, по Праге, загляните в Исландию… А тигры! А цветы! «Что – не поддельное» – ну, насмешили… Пушкин, Цветаева. Хороший театр. Дубовая роща – видели когда-нибудь? Достоевский, если в меру.. Навалом… Я не жалуюсь. Одна британская леди – я читала где-то – умирая, сказала: «Что ж, это было интересно». Мрр, правда, здоровски сказано? Я бы тоже хотела что-нибудь такое сморозить в финале. О-ля-ля, я-то хорошо пожила и знаю, что тот театр, на котором я выросла и которому потом служила в меру сил, уходит навсегда. Вы знаете, например, что исчезает целая театральная профессия – профессия бутафора, мастера сценических вещей? Потому что на сцене больше нет вещей. Актеры не живут, не действуют, а только тарахтят текст и кривляются… фа-фа-фа… Я тем временем никуда уходить не собираюсь. Я буду, как старая эмигрантка, молиться на иконы, чудом вывезенные с родины, и перешивать фамильные платья, пока они не рассыплются в прах. Знаете, трудно меня счесть верной и надёжной в быту, сознаюсь: подводила я людей, и не раз. Бывало, что и морочила их, и играла с ними. Но театру я была верна… на-на-на… Только душа устаёт. Странно. Я думала, что я никогда не устану. Знаете, – сказала Марина, попивая саке, – я ведь в детстве думала, что я nomeряшка.
– Что ваша мама – ненастоящая, вас подменили в роддоме, а настоящая где-то далеко, да?
– Так да не так. Я круче придумала. Я придумала, что моя мама – фея, маленькая золотоволосая волшебница, а я родилась в сказочном цветке, в самой серёдке, вызрела как земляничина. Но, когда мама хотела меня уже сорвать и отнести в свою страну, поднялся страшный ветер…
– Настоящий ураган! – продолжила Анна, смеясь. – И вас забросило в какую-то ужасную холодную страну..
– Где жили корявые грубые люди, – согласилась Марина, – которые всё время убивали друг друга, и – оу-воу-воу – мучили животных, и ели жареное мясо, пили жгучие хмельные напитки, и болели, и обижали самых привлекательных жителей своей жуткой страны…
– Которые были немножко похожи на симпатичных животных, и не любили убивать друг друга, и животики у них болели от жареного мяса, – добавила Анна. – По-моему, я знаю эту сказку!
– Но вы не потеряшка, – заметила Марина.
– Нет, я не потеряшка. Я притворяшка, – ответила Анна. – А вы всё-таки приноровились к здешним жителям. И вот ваша дружба с Лилией, Розой и Алёной – ведь это просто что-то поразительное. Такое нематериальное, настоящее. Сейчас уже люди так не дружат, мне кажется.
– А для чего сейчас дружить, для каких надобностей? Сейчас у нас главная форма общения – это пространственно-временная совместность. Ту-ту.. то есть это когда люди оказались рядом, так они и общаются. Потом попадаешь в другой поток – а там другие люди. Никаких преодолений, трудностей доступа быть не должно. А мы с девчонками шли насквозь, понимаете, моя кошечка? Мы давали себе труд поддерживать отношения через время, через пространство, через то, что мы были… лю-лю, чёрт, почему были? – мы и есть… фантастически разные люди. Да, фан-тас-ти-чес-ки! Когда я приехала в столицу, я была нищая, реально нищая, и девочки таскались ко мне – то Алёнка с консервами от мамы, то Роза с денежкой, то Лиля с советами и слезами. М-да. Такое не забывается, правда? А вы, значит, преподаете русскую историю? Как же вам удалось освоить это страшилище?
– Почему – страшилище?
– Да я не знаю. Ну вот включаешь когда телевизор, а там бородатые люди друг друга душат – значит, это что-то из русской истории. А бабы, я читала, пока сидели в теремах, дико пили от скуки. Один принц «из стран Европы», как теперь выражаются, хотел жениться на русской, так ему долго искали непьющую…
– Женщины всегда и везде тайком попивали. Не только в России.
– Ну правильно, тирлим-бом-бом. Всю эту петрушку – и без наркоза?!
Анна засмеялась.
– Звучит как девиз.
– Так и есть, мня. А вы что, не пьёте? Лучше раньше начать, понемногу, чтоб потом не обрушиться сразу в чистый алкоголизм. С алкоголем надо иметь ровные, постоянные супружеские отношения, а не бурный роман – тогда есть шансы сколько-то протянуть в более-менее здравом уме. Та-ри-ра-ри-рам.
– А у Лилии Ильиничны были проблемы с алкоголем? – спросила Анна, вспомнив о трёх порциях виски в клубе, где девица Анжелика работала «фициянткой».
О господи. Только сейчас Анна поняла, на кого похожа эта потаскушка и кого она напомнила Серебринской. Анжелика была вульгарной юной копией Марины Фанардиной…
– Я думаю, начинались, – ответила актриса. – Так-то Лилька была малопьющая, хоть и компанейская. В климакс она как-то перекантовалась на партийной работе, а вот в старость ей въезжать не хотелось никак. Да, думаю, попивала, и попивала нервно и некрасиво. Понимаете, она была очень такой… чук-чук… незрелой. Она не взрослела душой. Вот Алёна росла, и росла удивительно, сейчас она прямо царица лесов и гор, мать целого города, пусть и маленького. Роза – та вообще… уни-уникум, ей, наверное, десять тысяч лет, а то и больше. А в Лильке сидел неистребимый инфантилизм – вот дай да подай ей всё, как в учебнике.
– Скажите, а у вас были общие интересы, когда вы подружились, какое-нибудь единое увлечение, дело?
Марина лихо подмигнула Анне.
– Было, да. Теперь уж не для чего скрывать. Было у нас колоссальное дело по имени Юрий Маревич. Общее, одно на всех, единое и неделимое.
– Юрий Маревич?
– Конечно, откуда вам помнить. Сейчас заслуженный артист России Маревич, оплывший и раздобревший, перебивается на третьих ролях… тут у нас по соседству. Невдалеке от моего зверинца. А был он абсолютным кумиром и звездой Ленинграда шестидесятых. Играл Ромео, Гамлета и этого тяжелого придурка – лейтенанта Шмидта… много чего играл. Мы были его поклонницы, ауф! Слабо сказано. Мы были его священнослужительницы, дя-дя-дя… Сами потом, повзрослев, над собой смеялись, кроме Розы, конечно…
