Наталья Галкина - Сказки для сумасшедших
Он честно смотрел на эскиз сверху, но взгляд его то и дело соскальзывал на середину зала; он думал о Спящей, она ему видна была сквозь становящийся прозрачным пол (так под взором из космоса просвечивают верхние слои почвы).
— Разве это борщ? ничуть не бывало, — говорил в столовой Юсу Сидоренко, — в хорошем борще ложка стоит.
— Ложка в рататуе стоит, а не в борще, — отвечал Юс, — а у меня душа не стоит есть суп, который он же и второе: мне такой больше нравится.
— Что ты понимаешь, — сказал Сидоренко. — Пей свой кисель.
— Сидоренко, ты не в курсе, что такое «маргинал»?
— Мадригал знаю, — сказал Сидоренко. — И гамадрил. Маргарин еще.
— Тебе бы только про еду. Мне нужно «маргинал». Вроде это человек такой, и, заметь, полное дерьмо, вот только неясно, с каким оттенком.
— У дерьма оттенков нет, — убежденно сказал Сидоренко, унося пустую тарелку в раздаточную.
— Да ты философ, — сказал ему вслед Юс, — натуральный. По виду твоему не скажешь.
— А по виду я кто? —спросил Сидоренко, возвращаясь.
— Парубок ковбойского типа.
— Внешность обманчива, — отвечал Сидоренко, удаляясь. — И ты по виду древний пророк, а не современное трепло.
— Двадцать копеек! — крикнул Юс ему вслед.
Возвращая через двое суток Вольнову его календарь, Кайдановский пробежал по музею с легкой дрожью воодушевления, в юношеской эйфории предвкушая события: день в вольновском календаре был помечен красным. «Красный день календаря», — усмехался Кайдановский.
— С чего вы так веселы, юноша? — спросил Вольнов.
— Думаю о предстоящем карнавале, — быстро соврал студент.
— Понятно. Мне в молодости тоже нравились карнавалы, машкерады, личины. Знаете почему? Было странное желание поменять жизнь (потом, увы, и исполнение желания настало, но вовсе не с тем оттенком), вылезти из собственной шкуры, не только черты характера, обстоятельства, но даже и форму носа изменить, рост, уж не говорю об образе жизни. Я как бы сожалел, что я не эскимос, не новозеландец, не маори, не китаец, что никогда не стану я жить ни на одном из туманных скандинавских островов и в трудах праведных растить там лен — и так далее, и тому подобное. А посему очень импонировало хоть в святочные минуты бытия натянуть шкурку персонажа, стать Арлекином, рыцарем, дервишем, мушкетером.
— Знаете, — сказал Кайдановский беспечно, — мне и так-то люди представляются маскарадными существами. В прорезях глаз светятся души, как в прорезях полумаски глазки блестят; это у тех, у кого души есть. А у кого запроданы, не скажу кому, разыгрываются душевные порывы, вот где карнавал в разгаре круглый год! Вообще все кого-то да изображают. У вас маска человека закрытого, замкнутого, таинственного, а у меня маска откровеннейшего существа. Оба мы персоны с костюмированного бала.
— Я-то на балу поневоле, так мне кажется. Меня под конвоем привели. По-вашему, все, без исключения, личины? лярвы?
— Есть исключения. Покровский явился в собственном обличье. И одна моя знакомая с текстиля.
— Вашу знакомую с текстиля зовут Людмила, она — очаровательное существо со светящимися серыми очами, да? Вечная женственность. Соблазн во плоти. То ли ее соблазняют, то ли она не по своей воле каждого встречного-поперечного. Игра природы. Игра древней страшной космогонической природы в таком простодушном существе.
— Когда это вы успели ее разглядеть?
— К старости всех хорошо видишь и быстро разглядываешь, особенно если очки нацепить.
Вольнов надел очки и строго поглядел на Кайдановского.
— Юноша, не ходите сегодня куда не надо. Слушайтесь старших.
Словно не слыша, Кайдановский сказал:
— Посоветуйте, какой костюм мне выбрать к новогоднему вечера
— Оденьтесь с вашей Людмилою трубочистом и пастушкой.
— С моей Людмилою парный костюм муж наденет, а может, nocледний любовник; там Черноморов, русланов, ратмиров и прочих рогдаев тысяча с тьмою, все чередою. Но я полагаю, она будет одна и сама по себе — роль имею я в виду, маску, а не действительность.
В прекрасном расположении духа Кайдановский поскакал было прочь; Вольнов его остановил.
— Именно ее последний... спутник интересовался Половцовым, — сказал Вольнов как бы нехотя. — Неприятный человек. Держите с ним ухо востро. Меньше откровенничайте. Не со всеми ваше «душа нараспашку» уместно.
— Болтовня — мой способ умалчивать, фигура умолчания. Все же я не наизнанку, не швами наружу. Спасибо, Алексей Иванович, я учту. Что за притча: ежели с Люсей, так непременно прохвост! ну, хоть отчасти.
— Покорители природы, — сказал Вольнов печально. — Она — природа, они — покорители. Новая каста. Преодолеть пространство и простор. И вместо сердца пламенный мотор. Вот вы и помрачнели. Ну, на что вам космогоническая природа? вы что — командир звездолета из оглашенного фантастического чтива? Вам бы девушку попроще, чтобы чуть-чуть и человеческое в ней имелось. Давайте я вам такую подышу, сосватаю, да мы втихаря от общественности вас в каком селе глухом и обвенчаем тайком. Улыбайтесь, улыбайтесь, так-то лучше.
— Где же вы были раньше? Люся и есть девушка попроще. Обвенчали бы нас тайком вовремя.
— И посещали бы вас чредою ратмиры и рогдаи.
— Ничуть не бывало. Я держал бы жену свою молодую на цепи в каком селе глухом, где одне старички да дурачки, а дорога село обходит, токмо тропочка захолустная имеется, да и по той ни конь не пройдет, ни мотороллер не просочится. Радио нет, телевизор не работает, Делона не показывает. Свет все время гаснет. Детей куча. И жили бы мы душа в душу.
— Если бы, да кабы, да во рту росли грибы, — сказал Вольнов.
Мансур тотчас же согласился спуститься ночью в усыпальницу Спящей.
— Ты знаешь, сейчас полнолуние, — только известил он мрачно.
— И что?
— Сумасшедшие в полнолуние особо беспокойны. Читатели твои. И чары плохо развеиваются.
— Читатели пусть выпьют снотворного, а мы от чар да от страхов по чарочке, по рюмочке хлопнем для храбрости.
— На мою храбрость рюмочки не влияют, — отвечал Мансур. — Только на сугрев.
Софья Перовская, проходя мимо, фамильярно толкнула его локтем в бок и сказала: «Да ты никак, южный человек, в покойницу влюбился? некрофилию, чай, твой шариат осуждает. К тому же пассия твоя под колпаком. Чем тебя петербургские красавицы не устраивают? Девушки с огоньком, с шармом, идейные, натуры страстные. А ты в склеп смотришь, ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. Угости папироской». — «Я не курю папирос, развязная революционерка», — отвечал Мансур. «Лучше быть развязной революционеркой, чем мертвой ведьмой», — сказала Перовская. «Ты-то что, живая, что ли?» — спросил Мансур. «Революция бессмертна, — отвечала Перовская, — значит, и я тоже».
За стеной ученик Репина запел: «Блажен муж...» — и Софья Перовская пропала. Навстречу идущий Покровский спросил Мансура:
— С кем ты разговариваешь, Джалоиров?
— С Софьей Перовской.
— Пошли ее к Халтурину. Или к Желябову. Что она, кстати, тут делает? Она разве не в аду?
«Быть мне в аду, — думала Люся; она ткала гобелен, у нее ломило плечи, сводило пальцы, она хотела соткать его слишком быстро и подолгу сиживала за работой, — гореть мне в геенне огненной, я, конечно же, блудница, я опять влюбилась, кто бы знал, как я скучаю без Явлова, чуть глаза закрою, представляю, как он обнимает меня, сил моих нет, почему я такая, никто не может выдержать меня, все меня бросают, и снова кто-нибудь льнет, словно мухи на мед, и я опять влюбляюсь без памяти в новое божество, я не могу не любить, но не могу любить тех, кто предает меня, а они все предают, наверно, дело во мне, я слепая, не различаю людей, и еще я плохая, ко мне и тянутся плохие, вот только Явлов не такой, я люблю его руки, его плечи, его манеру смеяться, его дурацкий одеколон, а муж опять поменял любовницу, как мне тошно, да что же это за цвет, это ведь оливковый, а тут должен быть травяной, спутала, совсем ошалела. Покровский сказал — я обожествляю любовь, поэтому она стала моим бесом. Когда начинаю считать, в скольких мужчин влюблялась, в ужас прихожу. Будь мне это нужно, ужаса бы не чувствовала. На самом деле мне нужен один, но чтобы относился к любви, как я, и мы жили бы душа в душу единой плотью, как божество с божеством. Но я каждый раз обманываюсь. Они оказываются такие плохие и злые, что я не могу больше их любить, это хуже всего. Придется целый кусок распустить, оливковый тут вовсе ни к чему, оливковый ниже, в нижних листьях. Полдня работы насмарку. Вот до чего, Милочка, мечтания пустые доводят. Может, прав муж, я стала обычной похотливой кошкой? хватит, устала, буду жить, как живется. Скоро мой день рождения. Явлов обещал подарить мне шляпу с полями. Я его люблю. Он человек простоватый, но честный, чистый и наивный. Интересно, какого цвета будет шляпа? Я хочу бархатную черную или темно-вишневую. Темно-вишневая бархатная шляпа с букетиком искусственных черешен».
