Митч Каллин - ЗА ГРАНЬЮ ДОЗВОЛЕННОГО
Ноги заплетались, пока он шёл.
Побежав наверх, он перескакивал через ступеньки, придерживался рукой о стену. Пробежав через коридор, под конец позвал:
— Джулия?.. Дети?..
В каждой комнате находил следы поспешного бегства — незастеленная кровать Дэвида, пустой шкаф Моники, лампа, которая горела у кровати Джулии, несмотря на то, что утро светило сквозь занавески. Затем, у их матраца, который пахнул лосьоном для тела Джулии и сохранял лёгкую вмятину от её тела, он подождал и закрыл глаза, вдыхая запах её подушки. Мгновения между его вдохом и выдохом показались ему вечностью; однако длинный вдох на мгновение принёс надежду, ободряющее чувство, что Джулия, может быть, уже едет домой.
«Ты вернёшься сейчас, — думал он. — Ты найдёшь меня здесь и придёшь ко мне — ты ляжешь со мной и обнимешь меня. Ты поможешь мне решить проблемы, и это неприятное испытание совершенно растворится в твоей любви ко мне».
Но она не вернулась.
Сейчас к его надежде примешивалось чувство обиды. Он обнаружил, что негодует на неё (как будто она каким-то образом предала его), хотя и отказывается её винить (у неё было право его предать).
Она вернётся, конечно, — нет, она не вернётся.
Его ум перебирал возможности на поразительной скорости; обида сменялась самоосуждением, самоосуждение снова превращалось в обиду, как маленький Дэвид делился своими игрушками с Моникой несколько лет назад: парнишка пытался изо всех сил быть щедрым, широко улыбался, предлагая своей маленькой сестричке игрушку — бронтозавра. Когда Моника дотягивалась до неё, Дэвид приходил в ярость и бил её куклой по подбородку. Джон также испытывал противоречивые чувства; он понимал, почему Джулия захотела оставить его, но возмущался этим её решением.
Так что в это сияющее, тёплое утро он выбрался из постели и двинулся бродить по коридору, сдирая с себя пижаму. Уловив урчание в животе, задержался полуобнажённый у лестницы, не уверенный в том, что ему следует делать дальше и как вообще ему действовать.
Может быть, ему стоило без особых усилий спуститься по лестнице?
Или, может быть, ему стоит ещё задержаться наверху, посмотреть на ступеньки, как человеку, который уставился на внушительный обрыв.
Ничего общего с фрагментами снов, которые доминировали в его ночных кошмарах внутри тоннеля, впоследствии он мог вспомнить только эфемерные впечатления минут, может быть часов, когда, всё-таки спустившись вниз, он в ступоре бродил по дому, переплывал из одной комнаты в другую, его тело едва тревожило облачка пыли, сверкавшие в солнечных лучах.
И тем не менее он всё ещё живо помнил сложенную записку на обеденном столе, развёрнутую вырезку из газеты под ней, как он думал, чтобы он мог оценить. Но напуганный тем, что может быть написано в письме или в газете, он не прочёл ни того ни другого. Вместо этого повернул назад, намеренно избегая столовой, шагая и шагая по дому, туда и обратно.
Он не забыл автоответчик в гостиной, его красный огонёк постоянно мигал. Восемь вспышек, он посчитал. Восемь сообщений, намеренно удалённых.
— Перестань!..
Или он нажал не ту кнопку, пытаясь их прослушать?
— Оставьте меня в покое!..
Или же он слышал все эти сообщения, бродя по дому, и без того зная, кто звонит?
— Просто оставьте меня в покое!..
Директор школы, Росас, повесили трубку, ещё раз повесили трубку, Росас, повесили трубку, Росас, кто-то ещё, кого он не узнал, — и никакой Джулии, нет её голоса, вызывающего его, спрашивающего: «Ты здесь? Ты в порядке? Возьми трубку, пожалуйста. Ты здесь? Мы едем домой, хорошо? Никуда не уходи — я люблю тебя».
Не то чтобы он забыл о собственной смерти, у него была мысль повеситься в гараже. Предварительно стоило поджечь дом (верёвка сожмёт его горло, натянется, когда он шагнёт с рабочего стола). Если бы он был виновен — если бы он был тем человеком, которого подозревал Росас, — Джон был уверен, что он покончил бы с собой неделю назад. Но он не был виновен — во всяком случае, он не был виновен в убийстве Банистера. Его вина, рассуждал он в то утро, слишком мала в сравнении с убийством. Более того, он хотел всё сделать правильно, и Джулия должна это понять.
— Не наказывай меня так, — сказал он ей, обращаясь к их свадебной фотографии на стене в гостиной. — Не ненавидь меня…
Долгое, долгое время его пальцы касались стекла фотографии. Его ладонь распласталась на изображении Джулии. Одетая в белое подвенечное платье, с букетом, она смотрела на него из их прошлого и улыбалась.
— Прости меня, — сказал он.
Они сфотографировались на заднем дворе дома её родителей, счастливые. Теперь он представлял себе, как она пересекает тот же задний двор, руки держат Дэвида и Монику. Трое пробираются между зелёных изгородей в тени пальм.
«Ты далеко от этого порочного дома, — думал он. — Ты едешь в свой настоящий дом».
Порой он сознавал, что сидит, сжимая телефонную трубку, в поисках незаписанного номера телефона её родителей. Но вместе с детьми Джулия забрала с собой информацию. Она забрала куда больше — бесчисленные мелкие вещицы, которые он счёл бы жизненно необходимыми, когда перебрался под землю, — рецепты блюд, которые любил, место, где лежат запасные ключи, способность переставлять таймер микроволновки, общую аккуратность всего, что делала, терпение и мягкость.
Солнце пробилось в окна гостиной, последний луч преломился из-за угла. Свет опустился прямо туда, где стоял телефон, ослепил его, пока он набирал телефонные номера, тыкая в цифры и отчаянно надеясь каким-то чудом связаться с Джулией. Прикрыв рукой микрофон, закрыл глаза, поднёс трубку к уху и напряжённо прислушался.
На линии появился оператор.
— Какой номер вы набираете?
Он убрал руку, заговорил с настойчивостью:
— Мне нужна помощь.
— Да, — сказал оператор, — как я могу вам помочь?
Он ощутил, как луч света гаснет, его жар в последний раз окатил лицо, словно маска. Открыв глаза, он посмотрел через гостиную, сфокусировавшись на двух объектах, которые видел всё утро, не понимая, что это, пока его не охватило чувство их значительности: планёр на кушетке и коробка карточек покемонов, которые так ценила Моника.
— Сэр, какой номер вы набираете? Могу ли я вам помочь?
— Вы не можете, — спокойно сказал он и повесил трубку.
«Ты вернёшься, — думал он. — У тебя нет другого выбора».
И в самом деле, его окружали вещи, необходимые ему, Джулии, детям. Мебель. Одежда. Фотографии. Игрушки. Видео. CD. Эти ценные моменты, эти бесценные вещи — доказательство значимости их существования.
Ты вернёшься.
Ради них он должен был собраться. Он должен был контролировать себя, оставаться спокойным, иначе они могли бросить его снова.
Одна вещь поможет, знал он. Просто расслабься.
Ощутил усталость, потёр глаза, почти бесшумно прошептал мантру своего отца — слова старика успокаивали его мальчишкой, утешали встревоженный ум: «Сформулируй план игры, разработай стратегию и не беспокойся».
Он может провалить последний экзамен.
Он может плохо играть во время бейсбольной практики.
Он может случайно переехать соседскую собаку.
«Не тревожься…»
Его могут заподозрить в убийстве, которого он не совершал.
«Не переживай, парень, — всегда советовал отец. — Пойди на улицу, подыши свежим воздухом. Прочисти мозги. Сформулируй план игры…»
Значит, вот что он станет делать. Но сначала примет горячий душ и побреется. Затем он сможет ехать — вести «мазду», прочищать себе голову, посматривая время от времени в зеркало заднего вида на сияющий, прекрасный день.
Он ухватился за руль так, что костяшки пальцев побелели.
Несколько миль синий вэн следовал за ним, зачастую прибавляя скорость и опасно касаясь бампера «мазды». Однако это не Росас следовал за ним, разве что детектив прибегнул к утомительной маскировке — густые чёрные волосы, борода, очки, похоже индеец. На самом деле, насколько он мог судить, это не был кто-то из полицейских, которых он видел вчера в доме. Даже если так, он ожидал, что будут ещё машины, машины, которые остановят его с сиренами. Когда вэн исчез на шоссе, свернув неожиданно на боковую дорогу, хватка ослабла. Он посмотрел в зеркало заднего вида, высматривая такие же вэны или полицейские машины без опознавательных знаков, хотя ничто не привлекло его внимания, обычное шумное обеденное движение.
Вскоре и он исчезнет, даст газу, вернётся на боковую дорогу, въехав на парковку торгового центра «Дел-Рей». Хотя не тревога загнала его внутрь кондиционируемого магазина, где он протискивался мимо подростков, супружеских пар, бодрых пенсионеров; скорее, неутомимый солнечный свет (такой сияющий и мощный, каким-то образом говорящий о том, как мало энергии у него осталось) согнал его с шоссе, из успокаивающей «мазды», провёл сквозь раздвижные двери магазина. Потому что здесь он мог оставаться неузнанным, среди незнакомцев, которые заняты своими собственными делами — праздными покупками, разглядыванием витрин. Перебирая диски «Удивительных открытий», он задержался на тех, которые, как ему подумалось, могли бы порадовать его детей.
