Альва Бесси - Люди в бою
Что стряслось? — слышится то и дело. Куда везут в этом тряском поезде чуть ли не две тысячи американцев, канадцев, кубинцев, немцев? Кто говорит, к Теруэлю, кто — к Арагону. Нам не известно ничего, кроме того, что сообщил нам майор Джонсон на альбасетском вокзале, когда смолк оркестр (он играл ту самую мелодию, с которой мы пять недель назад входили в город), он сказал:
— Ребята, вы позарез нужны фронту. Вы не прошли необходимой подготовки, но недостаток подготовки вам заменят энтузиазм и ненависть к фашизму. Первые интернационалисты, те, кто помог отстоять Мадрид, шли в бой и вовсе без подготовки. Мне жаль, что я не с вами. Счастливо!
Мы получаем пайки — по пачке французских сигарет («Атлантида») и три буханки хлеба на брата, по баночке аргентинской солонины и большой банке абрикосового джема на отделение. Поезд трогается — мы едем в Валенсию. Ходят слухи, что сдан не только Теруэль, но и Бельчите; ходят разговоры, что фашисты атакуют нас по всей линии фронта и что мы тоже начинаем наступление. Лагерь пустеет. Меркеля и Арчера забирают из кухни, Гарфилда — из госпиталя (чем он очень удручен), забирают всех до одного из сержантской школы (мол, обойдетесь пока без сержантов), из культурной комиссии, из отдела личного состава — словом, все, как один, едут на фронт. Алан Логан ухитряется удрать из лазарета, где он лежал с гриппом, и пристать к нам. Диаса, этого могучего красавца, свалила пневмония, он лежит в альбасетском лазарете. Прието едет с нами. С нами едет и грек Пройос (он появился в лагере всего неделю назад). Едут с нами и братцы Даффи и Манн (у них водятся сигареты: им присылают их из дому). Табба отпускают из противохимической школы. И вот мы сидим в этих деревянных ящиках, в ушах стоит грохот, нас донимают тряска и скученность, маемся, мерзнем. О сне не может быть и речи.
Мы больше не поем воинственных маршей. В темном вагоне, лишь изредка освещаемом искрами от фитильных оконных зажигалок, закупленных в Тарасоне, звучат песни, милые сердцу тоскующих в одиночестве мужчин:
Только песнь во тьме,Все вокруг погасло.Тени тихо бродятИ дрожат напрасно…
В Валенсию мы прибываем в полночь — нам опять выдают хлеб, мясные консервы, джем; стоим там четыре-пять часов и снова отправляемся в путь — на северо-восток. (Мы надеялись получить «Лаки страйк», но наши ожидания не оправдались.) Тех, кто смог задремать, зарывшись в теплую гущу тел, будит грохот вагонов, лязг плохо пригнанных сцеплений. Они снова запевают…
Пусть устало сердцеПосле грусти дня,Песнь любви находитВ сумерках меня.Песня любви отыска-а-ла меня…
Сейчас, здесь, к таким песням перестаешь относиться свысока, начинаешь понимать, что они как нельзя лучше выражают нашу тоску; и вот подтверждение: нам хочется их петь, и мы поем их — истово, надрывно.
Едва взглянув на железнодорожную карту в Сегорбе, где у нас в семь утра была стоянка, мы поняли, что нас везут в Теруэль! После Сегорбе мы едем без остановок — теперь наш поезд ползет по гористой местности; горы здесь от подножия до вершин тоже изрезаны террасами, на которых разведены огороды, оливковые плантации. Повсюду землю прорезают оросительные канавы — здесь берегут каждую каплю воды; дожди выпадают лишь в долждливый сезон, который к тому же в этом году задерживается. Края здесь плодородные, обильные. Но и на здешних городах долгие века феодализма оставили свой след. Два здания — церковь и помещичий дом — высятся над каждым из этих скученных городишек; этот факт, по-моему, говорит сам за себя, он не нуждается в комментариях. Земля здесь бурая; куда ни глянь — удивительная красота; когда наш поезд — один паровоз его тянет, другой подталкивает сзади — карабкается в горы, нас вдруг поражает своей скульптурной красотой здешняя выветренная земля; повсюду растут пальмы и кактусы и, конечно же, оливковые и фиговые деревья.
В десять тридцать мы высаживаемся из поезда на узловой станции в пятидесяти километрах за Теруэлем; железнодорожное полотно тут с обеих сторон обступают невысокие голые холмы, и Джорж Уотт — он теперь командир нашей роты и щеголяет в лейтенантских нашивках — приказывает бойцам укрыться в холмах на случай воздушного налета. Мы едим солонину, намазываем мармеладом толстенные ломти хлеба, потом по команде рассыпаемся по холмам. Места здесь унылые; земля сплошь усыпана острыми осколками разбитых вдребезги камней, заросла густым приземистым кустарником с мелкими серо-зелеными листьями и цепкими колючками. Там и сям на склонах холмов зияют воронки от бомб. При виде их нам становится не по себе. Мы впервые видим воронки от бомб, нас берет оторопь, и все же мы не поддаемся страху — просто он настороженно затаился где-то внутри, как свернувшийся клубком змей. Ребята посуровели; они теперь гораздо меньше дурачатся; недели военной муштры, пусть и не строгой, все же сказываются.
В середине дня приходит приказ грузиться в тихоходные русские грузовики — они большой колонной пойдут назад в Валенсию. Мы озадачены этим приказом, но нам больше не хочется задавать вопросы. Мы устали, продрогли; хоть мы и пеняли на тесноту и неудобство товарных вагонов, но по сравнению с открытыми грузовиками они теперь кажутся нам такими же просторными и комфортабельными, как Центральный вокзал в Нью-Йорке. Кузов мал, тридцать шесть человек умещаются там с трудом, сесть всем разом невозможно, и ребята пристраиваются на бортах, на крыше кабины; от пронизывающего ветра коченеют руки, но и в полудреме мы крепко цепляемся за борта. Ребята сидят, стоят на коленях, они так тесно прижаты друг к другу, что нельзя даже шелохнуться — размять затекшие руки и ноги. Ребята сидят друг у друга на ногах, просунуть руку в карман и то невозможно. Спасаясь от пронизывающего сырого ветра, мы с головами закутываемся в одеяла, засыпаем, но тут же просыпаемся от боли в занемевших руках или ногах. Всю ночь напролет грузовики с потушенными фарами едут назад по извилистым горным дорогам, немного постоят и снова трогаются. Кое-кто скулит, то и дело слышится: «А ну-ка, слезай с моей ноги!» — «Подвинься чуток, а?» — «Не могу». — «Ну и поездочка!» Впрочем, в основном ребята ведут себя очень дисциплинированно, во всем уступают друг другу. Мы знаем, что наш водитель пять суток не спал, но за всю ночь он только два раза останавливался прикорнуть на четверть часа на обочине. Впрочем, мы так устали, что нам не до него.
Полночь застает нас в Тортосе; город затянут туманом, забит сотнями грузовиков — похоже, они стекаются сюда отовсюду. Образуется затор, устранять его приходится в темноте: грузовики не решаются зажечь фары. Наконец мы выбираемся из пробки и катим по берегу Средиземного моря на север. Мы выдохлись, замаялись, все тело, с головы до ног, ноет, кажется, что голова существует отдельно от тела, сама по себе. Мы выглядываем из-под наших тощих одеял, и перед нами снова — теперь уже в обратном порядке — проносятся отвесные голые утесы, с обеих сторон плотно обступившие дорогу; такие дикие, первозданные пейзажи можно увидеть разве что в Скалистых горах или на Луне. Под ложечкой сосет от голода, мы зябнем, хочется размяться, но, несмотря на это, нам удается задремать; мы клюем носами, просыпаемся, таращим глаза на луну, то выплывающую из-за набухших влагой туч, то снова скрывающуюся за ними. Нас гнетет тоска и одиночество, все кажется глупым и бессмысленным, сил не хватает даже на то, чтобы помечтать о теплой постели в теплой комнате далеко-далеко отсюда. Происходящее воспринимаешь как должное, только самую малость удивляешься, почему такие нелепости тебе кажутся нормой.
На заре мы сворачиваем с шоссе на обочину, в предрассветном сумраке рассаживаемся там под оливами, дрожим. У нас есть еще немного мармелада, мы едим его: кто — ложками, кто — намазывая на остатки хлеба. Костер разжечь нельзя: с воздуха дым виден издалека. Никто не знает, где мы. Мы ложимся вповалку под оливами и засыпаем, пригреваемые лучами восходящего солнца. Днем до нас доходит слух, что фашистское наступление временно приостановлено, что идет большое наступление (только неизвестно чье — фашистов или наше?), что по всей Испании объявлена мобилизация. Среди тех же олив нас разбивают на отделения, каждому отделению отводится свое дерево, и каждое отделение на всю ночь выставляет свой караул — «во избежание краж»: поговаривают, что по окрестностям бродят дезертиры. В этот же день мы сталкиваемся с ними — растерзанные, безоружные, люди сидят на развалинах каменных стен неподалеку, их обросшие щетиной лица перепачканы, в глазах — отчаяние.
— Вы идти к Пятнадцатая бригада, — говорит нам один из них. — Пятнадцатая бригада больше нет: все убить, все умереть, закурить дай?
— Что случилось? — спрашиваем мы.
Он говорит:
