Алексей Макушинский - Макс
Но все это было в скобках (так думал он, может быть…) — на заднем плане, — или, может быть, на полях; совсем другое занимало его.
Жизнь нашла свою тему; жизнь столкнулась, наконец, с самой же собой.
Жизнь нашла свою тему: что это значит? Это значит: возможность просто жить дальше была безвозвратно потеряна, навсегда уничтожена. Просто жить дальше? Ни о чем подобном уже не могло быть и речи; но — надо было делать что-то, надо было что-то, немедленно, делать; спрашивалось: что же?
Он стремился к безусловному: он видел, в самом себе, что-то сомнительное, случайное; стремился к ясности: видел, в самом себе, что-то смутное, путаное; он не знал по-прежнему, что ему делать.
Уже давным-давно закончилась осень: удивительно-ветреная; закончились и блужданья: по городу. Он платил свою дань, он возвращался домой; и если выходил, опять, из дому, то, как правило, уже не садился в троллейбус, не переезжал через мост — шел, предположим, к реке, и дальше: по набережной. Набережная (опишем ее: она поддается, может быть, описанию…) — набережная, загибаясь (вместе с рекою…) уводила его куда-то прочь, в сторону: и причем не только от его, Максова, решительно неописуемого жилища, но и вообще как будто от города (улиц, проспектов…). А между тем, это был все-таки город: — и обернувшись, к примеру, он видел, вдали, и свое собственное жилище (темной громадой нависавшее над рекою…), и другие, на другом берегу реки, почти столь же огромные, новые, неописуемые, разумеется, здания, и машины, обгоняющие друг друга: — здесь, на набережной, ничего этого, во всяком случае, не было; машины не ехали — машины стояли здесь: совсем неподвижно, как будто вообще неспособные к движению, заметенные снегом, уткнувшись в сугробы… и затем, когда стоянка кончалась, были только скамейки, деревья (с наростом снега на ветках…); железнодорожный мост: вдалеке; и на другом берегу реки — какие-то склады, бараки, пустыри и снова деревья: — странное (так думаю я теперь…) — как будто выпадающее из города, из сплетения улиц, проспектов, — ни с чем не соотнесенное, ни к чему не причастное, — но все-таки, в общем и целом, поддающееся описанию место.
И все, конечно же, повторялось на этих прогулках; и деревья (с обведенными снегом ветками…), и белые льдины (с неровными, как будто обломанными краями…), и черная, совсем черная вода между льдинами, и сугробы, и железнодорожный мост вдалеке: все это, разумеется, вновь и вновь окликало его, обращалось к нему; требовало ответа, призывало к усилию; и откликаясь на этот зов, этот оклик, он вновь и вновь заставлял себя: видеть, смотреть; и по-прежнему, конечно, искал и — в чудесной паузе, в чарующем промежутке — находил в себе ту единственную, неподвижную точку, с которой, и только с которой, он мог увидеть, и действительно видел: мост, льдины, сугробы.
Он находил ее: он снова ее терял; он принуждал себя к усилию: он был не в силах его продлить. Все было так же: все повторялось.
— Но ведь вот же, вот я иду здесь; вот я: без всяких сомнений. И вот они, эти сугробы, льдины, деревья… и — что же?.. Нет, думал он, мы не выдерживаем их безусловности, мы не в силах — ответить.
Нет, конечно же, нет, нет и нет, он не выдерживал их безусловности, их, своей несомненности; все быстрей и быстрее шел он: по набережной; и чем дальше он шел, тем тише становилось вокруг (и только далекий, совсем далекий шум города, невидимых и как будто неведомых улиц, доходил до него: откуда-то…) — но, чем дальше он шел, тем громче, резче, отделяясь от него самого и в то же время заполняя его целиком, звучали в нем его мысли: и даже сама эта мысль о невозможности ответить, увидеть… превращалась, может быть, в мысль для кого-то другого, ему, Максу, уже неподвластную.
— Это налетает, как ветер, и, как ветер, уносит куда-то… и вот мы говорим, говорим, не в силах остановиться… уходим, не оборачиваясь.
— И главное, это так легко, такой постыдной, такой унизительной легкостью.
— Молчание — вот что трудно… вы знаете, как это трудно?..
И вот так, обращаясь к кому-то — к любому, сколь угодно случайному персонажу своей, если угодно, жизни (все более случайной, все менее — жизнью казалась она ему…) — отсутствуя — не глядя вокруг — шел он: все дальше и дальше, все быстрей и быстрее… и отделяясь от него самого, заполняя его целиком, его — уже, в общем: не мысль — мысль, во всяком случае, ему, Максу, уже неподвластная — двигалась как будто в каком-то (так думаю я теперь — или так думал он, может быть, вновь, на мгновение, спохватившись…), в каком-то — ей же самою и создаваемом, быть может, пространстве, по какой-то, к примеру, улице, — улице, неважно какой, по которой он шел как бы с кем-то, неважно, совершенно неважно с кем, — рассуждая о чем-то, он уже и сам не мог бы сказать о чем, — с легкостью, постыдной и унизительной.
Его как бы не было — во всяком случае, здесь, на этой набережной, у этой реки; он не видел ни деревьев, ни сугробов, ни льдин; лишь походя, лишь на ходу замечал он их; и в общем, значит — не видел; не слышал… или почти не слышал их призыва, их оклика; не чувствовал… почти не чувствовал ни их безусловности, ни своего бессилия перед ними; все было просто, легко, даже весело; шагая, улыбался он, может быть, какой-то — вполне отсутствующей улыбкой.
И лишь пройдя набережную — почти до конца (она заканчивалась мостом…), вдруг, может быть, остановился — и остановившись, увидел: мост, реку, — поезд, переезжающий через мост, — деревья, льдины, сугробы.
Был, предположим, какой-нибудь, темный, пасмурный день; большими, мокрыми хлопьями падал, может быть, снег; вдруг, быть может, закончился; внезапное подобие солнца проступило сквозь сумрачную завесу. Совершенно ясно видел он все это: и этот бледный, белесый, почти прозрачный, дрожащий в воздухе шар, — и деревья на том берегу, — и снег на ветках, снег на перилах, — и мост, и опоры моста, отразившиеся на мгновенье в воде, — и этот бесконечный, товарный, гудящий и грохочущий поезд, переезжающий через мост, — и каждый вагон в отдельности: он мог бы сосчитать их, наверное: совсем маленькими, почти игрушечными казались они отсюда, — и длинный, одинокий луч солнца, пробившийся сквозь снежную завесь, — осветивший на мгновение реку, льдины, сугробы, — мост, опоры моста, — последний, крошечный, исчезающий, — вот, исчезнувший, в самом деле, вагон.
— Где же я был, только что, пять минут, десять минут назад?..
Здесь, на этой набережной, у этой реки, его, во всяком случае, не было.
И теперь, когда он действительно был здесь — вот здесь, вот сейчас — теперь, когда он видел — что то же? — и реку, и льдины, и мост, — все это вновь, разумеется, обращалось к нему, окликало его; и он снова, с мучительной ясностью, чувствовал свое бессилие, свою вину перед всем этим; перед самим же собою; почти в отчаянии смотрел он вокруг.
— Выдержать все это… выстоять: прямо напротив.
— Но мы не выдерживаем, уходим… наша мысль, отделяясь от нас самих, движется как будто в каком-то, ей же самою и создаваемом, быть может, пространстве.
— А есть ведь только это — вот здесь, вот сейчас — этот мост, и эта река, и эти льдины с обломанными краями.
— Но мы не выдерживаем, — думал он, — мы не удерживаемся — вот сейчас, вот здесь — в настоящем… наша мысль, ускользая от нас самих, соскальзывает как будто в какое-то, ей же самою и создаваемое, может быть, время… какое-то, — думал он, — будущее.
— Будущее? — Конечно.
Это простое соображение поразило его; он провел рукой по лицу; снова — как будто впервые — посмотрел и увидел он: мост, реку, льдины.
— Ах, конечно, конечно… мы перескакиваем через все это… через реку и мост… мы представляем себе — себя… завтра, через неделю, неважно… и как мы идем — как мы будем идти, вместе с кем-то, неважно с кем… по какой-то улице, неважно какой.
— А есть ведь только это… вот здесь, вот сейчас.
Опять пошел снег, большими, мокрыми хлопьями, и всякое подобие солнца тут же, конечно, исчезло. Но он, Макс, — закурив, может быть, сигарету, прикрывая ее рукою — он все стоял и стоял так, в конце набережной, глядя вокруг — и уже понимая, должно быть, что, как только он пойдет, к примеру, обратно, домой, все начнется сначала, и вновь, и вновь, ускользая от него самого, его — уже, конечно, не мысль — соскользнет, конечно, в какое-то — так думал он, может быть, — пустое и легкое будущее, в какое-то, может быть, завтра: оно же, думал он, никогда, разумеется, не наступит.
— Нет, думал он, завтра будет тоже — сегодня, снова — сегодня; и все будет так же… так же трудно и так же мучительно, как — сейчас, здесь, на этой набережной, у этой реки.
— Есть ведь только это… только это… вот здесь, вот сейчас.
И он пошел, в самом деле, обратно, домой; или, может быть, дошел до конца, до моста; и снова остановился; и посмотрел, как будто в последний раз, на реку, на воду… и сделал один шаг, другой, третий… нет, он не шел еще — он только начинал идти: обратно, домой; и еще совершенно ясно — откуда-то, изнутри — видел он и этот первый, и этот второй шаг, и третий, и — чуть менее ясно — четвертый, и — еще менее — пятый; и вновь спохватившись, вновь обернувшись, снова, в последний раз, увидел мост, опоры его, просветы между опорами, пятна снега на черной земле; и услышал их призыв… несмолкающий; и не справился… нет, конечно же, не справился с их безусловностью; и был опять, значит, первый шаг, опять второй, опять третий; ускользание; убывание ясности; и как будто перескакивая через… реку и льдины, деревья и ветви, ускоряя его шаги, его — уже не мысль — соскользнула, конечно, в какое-то, пустое, легкое будущее; и в каком-то завтра, обращаясь к кому-то, говорил он, что он не хочет, не хочет ни с кем говорить; не может не говорить… вот в чем дело; и когда он вновь спохватился, вновь обернулся, уже, за поворотом набережной, излучиною реки, исчез и спрятался мост; уже, пока он отсутствовал, начало, быть может, смеркаться; и уже опять появилось, уже совсем близко подступило к нему его собственное, неописуемое, еще и еще раз, жилище, темной громадой, безмолвной угрозой нависавшее над ним, над рекою.
