Анатолий Курчаткин - Повести и рассказы
Зазвенел звонок на летучку.
Савенков взял со стола авторучку, надел колпачок и поднялся.
— К выступлению-то успел подготовиться? — спросил он.
— Какому выступлению?
— На летучке. Я, по графику, обозревающий, ты — стилист.
— Вот черт! — Гольцев вскочил. — Неделька началась… Досыл писать, передовую писать — все в один день, да еще, пожалуйста, — стилистом!
Но все обошлось. Между двумя книжными шкафами в редакторском кабинете образовался маленький закуток, в который был втиснут стул. Гольцев устроился в этом закутке, взял комплект газет за неделю и разложил на коленях. На неделе он читал газету и кое-какие огрехи заприметил. Савенков подготовился к обзору обстоятельно и говорил долго, и, пока он говорил, Гольцев успел просмотреть еще несколько материалов. Потом осторожно, чтобы редактор не обратил на него внимания, Гольцев выдвинул из закутка стул, разложил на полу перед собой газеты…
После летучки он зашел в машинописное бюро — информацию уже отпечатали. Он вычитал ее и сдал в секретариат. Теперь, нужно было ждать, пока редактор прочтет передовую. Хотелось спать, и Гольцев решил ждать не в редакции.
Дома на столе лежала написанная на обороте его записки записка от Горы. Гольцев прочитал ее — Гора писала, чтобы он зашел вечером.
Он поставил будильник на три часа, разделся и заснул мгновенно, едва успев лечь.
* * *— Значит, так, — сказал редактор. — Если там что… дадим критический материал — нечего их по головкам гладить. Инвалида Отечественной обижать… Но разберись. Обстоятельно разберись. Чтобы дров не наломать. В общем, сам знаешь. Письмо прочел?
— Прочел.
Редактор подписал командировочное и протянул его Гольцеву.
— Напиши об этом деле от души, как ты умеешь. Ни пуха ни пера.
— К черту, — сказал Гольцев и улыбнулся редактору. — Как передовая? Прочел?
— Ах да! — спохватился редактор. Он поднял подшивку газеты, лежавшую у него на столе, и вытащил из-под нее передовую. — Нормально, старик. Нормально. Я тут пометил кое-что, посмотри. Поправь — и сдавай.
Не заходя в отдел, прямо на подоконнике в коридоре Гольцев переделал не понравившиеся редактору места и сдал статью на машинку.
Савенков по-прежнему сидел за столом, звонил по телефону, высоко подняв плечо, прижимая им трубку к уху, и писал что-то на бланке редакции.
— Саш! — позвал Гольцев.
«Погоди», — не подняв головы, помахал рукой Савенков.
Гольцев прошел к окну и посмотрел вниз.
Далеко, по плотине, за которой гладкой лаковой доской лежал пруд, беззвучно полз, высекая искры, трамвай; фонтан свечкой стоял над сквером, солнце просвечивало его, как тюль, и тонкий полумесяц радуги дрожал в брызгах. Лавочки возле фонтана были заполнены до отказа — молодые матери с колясками, пенсионеры с газетами, компании студентов с брошенными на асфальт портфелями…
Он услышал, как Савенков, видимо не дозвонившись, положил трубку, скрипнул пером, поставив свою подпись под письмом, которое писал, и встал. Гольцев повернулся.
— Как тебе с погодкой-то, в командировку ехать, повезло, — сказал Савенков, подходя к окну своей тяжелой валкой походкой и потягиваясь. — Бабье лето! А у меня тут уйма авторских материалов — возни с ними… не пускают.
Гольцев прислонился к подоконнику спиной и облокотился о него.
— У меня, Саш, с этими графоманами метода другая: не умеешь — не берись. Я лучше сам, куда надо, сбегаю и напишу.
Савенков, потягиваясь, согласно кивнул:
— Не осуждаю. Кому что, как говорится, на роду написано… Ты чего хотел-то — звал меня?
— Об одолжении попросить. Вычитаешь мою передовую завтра после машинки?
— Сегодня уезжаешь?
— Ну да.
— Вычитаю, конечно, какой разговор.
— Спасибо, Саша.
Гольцев достал из кармана записную книжку и пролистал ее. Получалось, что к субботе он должен будет вернуться в редакцию: в книжке стояло: «Суббота. Диспут «О дорогах, которые перед нами». На работу в командировке выходило три дня: среда, четверг, пятница…
А на нынешний день всех дел до отхода поезда оставалось — только получить командировочные в бухгалтерии. Как утонувшая в сыпучих песках пустыня, расстилался впереди вечер, который нужно было прожить, и Гольцев спросил:
— Вечером ты занят?
— Да нет, — сказал Савенков. — Как обычно — домой.
— Тогда, может, сходим в бильярд сыграем? Жене позвонишь, объяснишь — Гольцев от одиночества с ума сходит, надо спасать. А?
— Так и сходит! — засмеялся Савенков. — Веру проводил вчера?
— Проводил… — сказал Гольцев. — Так пойдешь?
Савенков весело сощурился, посмотрел на него и потер лысину.
— Давай попробуем… Позвоню сейчас. И то правда — я уж не помню, когда мы с тобой вечер вместе проводили… Не имею в виду воскресный вот этот! — помахал он рукой.
Гольцев хмыкнул.
Кий глухо охнул, шар врезался в пирамиду и развалил ее — шары сухо затрещали, сталкиваясь, и раскатились по зеленому полю сукна, блестя неподвижным, круглым пятном блика. Гольцев разогнулся и протянул кий Савенкову.
Савенков взял его и потер подбитой суконкой конец о потолок.
— Да, все почему-то забываю сказать… — со смущенной улыбкой повернулся он вдруг к Гольцеву. — Газету вчера отдал, а сказать забыл: статья у тебя, та, в «Комсомолке», хорошая.
— А-а… Спасибо.
Гольцев вспомнил вчерашнее рукопожатие Рузова в аэропорту, Веру, то, как они сидели за столом напротив друг друга…
— Жена твоя, кстати, доложила Вере об этой парикмахерше, — сказал он.
— А чего ж ты хотел? Этого и нужно было ожидать. Подруги. — Савенков помолчал. — Ну, а результат?
— Обошлось, кажется.
— Слава богу. — Савенков наклонился над столом и подставил под кий большой палец левой руки. — Ты, Юра, держись за Веру. Послушай меня, старого друга, — плохого не посоветую. Она чудесный человек.
— Да, человек она хороший, — сказал Гольцев.
— Но? — посмотрел на него снизу Савенков.
— Что — но? Не имел я в виду никаких «но». Бей давай.
Савенков ударил, шары звонко хрястнули, «чужой», мягко прошелестев по сукну, вкатился в лузу.
— А?! — обернулся Савенков к Гольцеву, блестя глазами. — Видал? Спасибо, что затащил меня. Бильярд — это ж не игра. Это ж чистилище.
Они пошли уже по третьему кругу. В сегодняшней программе Дома работников культуры была лекция, после лекции — новый фильм; они взяли билеты на него, поужинали в кафе на первом этаже и спустились вот сюда, в подвальчик, в бильярдную…
Скрипнула дверь. Гольцев обернулся — на пороге стоял, ослепленный ярким светом бильярдной, и щурился, вглядываясь, кто здесь есть, Рузов. На нем были все те же коричневые вельветовые брюки, куртку он, видимо, сдал в гардероб и остался в зеленой фланелевой рубахе с большим открытым воротом.
— Рузов! — сказал Гольцев. — Какими судьбами?
То ли это было чувство вины перед Верой, то ли еще что, но его вдруг умилила эта зеленая фланелевая рубаха Рузова, эти вытянувшиеся на коленях вельветовые брюки, и он почувствовал, что любит Рузова, как и сестру его любит, что бы там у него ни было с ней; за то, наверное, и любит просто, что он брат ее, любит нежной, огромной, не вмещающейся в груди любовью, и Гольцев шагнул к Рузову, взял его руку, но этого было ему мало, и он обнял его мгновенным крепким объятием.
— Рад тебя видеть. Знаешь ли… очень. Ты что здесь? В кои веки…
Савенков отошел от стола, пожал Рузову руку.
— Поиграть хотели?
— Поиграть? — Рузов все еще не мог понять перемены в Гольцеве и обращения на «ты» и, здороваясь с Савенковым, кажется, даже и не заметил, что здоровается. — Нет, не поиграть, я просто так…
Савенков наклонился над столом, прицелился и ударил. Шар подскочил, треснулся о борт и откатился, щелкнув о другой шар.
— Ох, и удачливый ты человек, Саша! — Гольцев забрал у Савенкова кий. — Гляди, Гена, а? Задел! Мало того что не выкатился, так еще задел! Скажи честно, Саша, признайся как на духу, прошу тебя: в лотерее выигрываешь?
— В лотерее выигрываю я, — сказал Рузов. — Рубль каждый раз. — Он усмехнулся, глядя на Гольцева, достал из сетки оставшийся в ней шар и подбросил на ладони. — В лотерее мне везет…
— Ну, чего! — следя, как Гольцев ходит возле стола, выбирая шар, отозвался Савенков. — Грех вам жаловаться. В Союз приняли, журналы печатают…
— Грех, грех, — серьезно согласился Рузов, подбросил шар еще раз и положил на полку. — Да ни черта не пишется — вот в чем беда. Год уже ломаюсь — ни строчки.
— Так уж ни строчки? — Гольцев выпрямился и оперся о кий.
— Ну, строчек много, путного — нет.
— Э, Гена! Стоит из-за этого убиваться? — То восторженное состояние любви и нежности с прежней силой накатило на Гольцева. — Я, конечно, понимаю… я не имею права давать тебе советы, в жизнь твою влезать… Но возьми пример с меня — я не убиваюсь. Я когда-то тоже писал рассказы, ты знаешь. Пишу статьи — чем плохо? А денег мы с тобой имеем, наверное, одинаково…
