Майкл Фрейн - Шпионы
А Кита, оказывается, сзади нет.
– Кит?.. – негромко окликаю я, стараясь не выдать обуревающего меня страха. – Ты что делаешь? Где ты?
Ответа нет. Скрепя сердце, я лезу сквозь дыру обратно.
У нижнего края парапета, где следы ног обрываются, стоит на коленях Кит и, раздвинув заросли дикой петрушки, внимательно рассматривает что-то возле кирпичной кладки.
– Что там у тебя? – спрашиваю я.
Кит поднимает на меня глаза; на лице у него опять отцовское выражение.
– Что это?
Он молча отворачивается и снова принимается обследовать находку.
Среди грубых жестких стеблей дикой петрушки в размытой дождями впадине возле подпорной стены лежит объемистый жестяной ящик, фута четыре длиной, темно-зеленый, местами поржавелый. На крышке выпуклыми, слегка помятыми буквами написано: «Магазин Гамиджей в Хоборне. «Спорт на дому», серия № 4: Набор для крокета».
Мы разглядываем ящик, пытаясь понять его назначение.
– Давай лучше расскажем все мистеру Макафи, – в конце концов предлагаю я.
Мы не отрываем глаз от коробки.
– Или твоему отцу.
Кит кладет на крышку руку.
– Не надо! – вскрикиваю я. – Не трогай!
Но он не отдергивает руки. Она по-прежнему спокойно лежит на крышке: Кит, видимо, еще не решил, продолжать исследование ящика или нет.
– Там же может быть взрывчатка, чтобы пустить под откос поезд! – волнуясь, говорю я. – Или мина-ловушка!
Кит второй рукой берется за крышку и осторожно приподнимает.
Ящик совершенно пуст. Его золотистое нутро сияет, как порожняя рака.
Но нет, на дне лежит какая-то вещица. Кит осторожно вынимает ее: это красный картонный коробок, спереди нарисован белый овал, над ним – черный кот, в овале надпись: «Крейвен-Эй».
А внутри двадцать сигарет.
Но сигареты ли там? Кит приоткрывает картонный клапан. На нас смотрят двадцать пробковых фильтров. Кит вытягивает содержимое пачки. Каждый из двадцати пробковых фильтров сидит на конце самой настоящей сигареты. Следом из пачки вылезает клочок линованной тетрадной страницы. На нем один-единственный знакомый значок.
Х.
Этот одинокий икс преследует меня по ночам.
В долгих мучительных снах я снова и снова вычисляю: каково значение х, если х = мать К.?.. Икс как неизвестное и иксы в дневнике матери Кита сливаются со знаком умножения и взаимно уничтожаются, так что значение х становится еще более загадочным, если х = мать К. х январь х февраль х март…
В свою очередь, иксы матери Кита взаимно уничтожаются иксами, которыми моя мама подписывает поздравительные открытки на мой день рождения. Во сне она склоняется надо мной, как в детстве, когда целовала меня на ночь, и ее сморщенные губы тоже образуют х. Она все ниже пригибается ко мне, и я вижу, что это вовсе не моя мама, а мать Кита, и предлагаемый ею х и не х вовсе, а минус х: поцелуй Иуды, предательский поцелуй. Потом она придвигается еще ближе, поцелуи множатся, а она превращается в черную кошку с сигаретной пачки, чернота черной кошки устрашающе пучится, перерастая в темень безлунной ночи.
И что же нам теперь делать? Я в полной растерянности.
На следующий день сразу после школы я залезаю в наше укрытие и жду Кита. Он-то знает, что делать. У него наверняка уже есть план. Смутные, изменчивые сновидения превратятся в знакомые тайные ходы и подземные штабы. Но Кит, однако, не приходит. Наверное, у него много уроков или же ему нужно помочь отцу. И все-таки меня не покидает чувство, что его отсутствие как-то связано с матерью. Вот она склоняется над сыном, чтобы поцеловать его на ночь, ее карие глаза лучатся, губы наморщены, образуя знак x…
Надо бы пойти спросить, выйдет Кит играть или нет. Но тут я представляю себе, как его мать склоняется к нему с поцелуем, и мне становится не по себе; почему-то до смерти не хочется даже приближаться к их дому. И я думаю о том, насколько для Кита все это мучительнее, чем для меня. Ведь ему приходится сносить ее поцелуи на ночь. Приходится жить в одном доме с вражеской шпионкой, слушаться ее, есть приготовленную ею пищу, терпеть, когда она мажет йодом порезы и ссадины на его теле, и при всем при том не давать ей ни малейшего повода заподозрить, что ему известно, чем она на самом деле занимается. То есть ежесекундно, с утра до вечера он проходит проверку на силу воли, снова и снова проявляя настоящий героизм.
Раз Кита нет, значит, мне надо идти через тоннель одному. Надо опять заглянуть в железный ящик, посмотреть, лежат ли там еще сигареты. Если они на месте, надо спрятаться где-нибудь рядом и залечь в засаде: вдруг кто-нибудь за ними придет…
Однако я не двигаюсь с места; сижу скрючившись в кустах и делаю вид, что веду, как всегда, наблюдение, а сам жду не дождусь Кита: хоть бы он пришел, его храбрости хватит на двоих. После ночных кошмаров тьма в тоннеле пугает больше прежнего. Я уверен, что у выхода передо мной возникнет x – неизвестное, мрачный тип с замаскированным лицом, он направится прямо ко мне из заросших зеленью Закоулков… Или еще хуже: я услышу за спиной гулко отдающиеся в тоннеле шаги…
Сколько же в жизни вещей, которые мы воспринимаем как своеобразные испытания. Если ты мальчик, мечтающий вырасти настоящим мужчиной, то по десять раз на дню тебе приходится собираться с духом и, делая над собой огромное усилие, демонстрировать отвагу, которой у тебя нет и в помине. По десять раз на дню тебя охватывает ужас при мысли, что ты опять проявишь слабость, трусость, безволие и полную непригодность к высокому званию мужчины. Это похоже на кампанию «Вклад в оборону» – то же вечное напряжение, то же чувство вины, оттого что делаешь слишком мало. Бремя «Вклада в оборону» висело над нами на протяжении всей Войны; та Война и бесконечные экзамены, которые сдаешь все детство, останутся с тобой навсегда.
Я вынимаю из сундучка тетрадь наблюдений. Вот запись, оборванная несколько дней назад: «Семнадцать ноль-ноль. Входит в…» Надо хотя бы закончить фразу и внести в журнал последние данные. Пока я ищу двуцветный карандаш, до меня доносится знакомый шорох, от которого на душе сразу становится легче: под ветками в наше укрытие ползет Кит. Сердце у меня радостно екает. Теперь все будет хорошо.
Но это не Кит.
– А я знала, что ты тут один играешь, – говорит Барбара Беррилл. – У меня есть секретный способ, как за вами подсматривать.
Опешив от ее вопиющей наглости, я теряю дар речи. А она усаживается на землю и, обхватив коленки руками, насмешливо ухмыляется во весь рот; по всему видно: она чувствует себя легко и непринужденно. На ней летнее школьное платьице с пышными рукавчиками, на груди болтается школьный кошелек из пупырчатой синей кожи, который защелкивается блестящим синим замочком. От пупырчатой кожи и блестящего замочка веет особым, чисто девчачьим самодовольством, которое раздражает меня больше, чем ее непрошеное вторжение.
– Сюда никому хода нет! – выкрикиваю я наконец. – Только мне и Киту!
Она по-прежнему сидит и как ни в чем не бывало ухмыляется:
– А ты ведь не заметил, что я за тобой слежу, правда?
– Нет, заметил.
– А вот и не заметил.
– Слушай, посторонним сюда ходить нельзя. Это частное владение.
– Никакое не частное. Это сад мисс Даррант, а она умерла. Зайти сюда может любой, кому вздумается.
Я тычу пальцем в табличку, мимо которой Барбара только что проползла:
– Ты что, читать не умеешь?
Она оборачивается:
– А что такое «Баз. Фход васприщен»?
– «База. Вход воспрещен»:
– Здесь написано «Баз. Фход васприщен».
Я корчусь от стыда за Кита и тупо повторяю:
– Написано «База. Вход воспрещен».
– Неправда. И потом, очень глупо писать про баз; всякому и без слов видно, что это баз.
– Сама ты глупая, талдычишь какую-то чушь.
– Это «баз», по-твоему, чушь? – спрашивает она и, опустив подбородок на колени, внимательно смотрит на меня.
До нее только теперь дошло, что мое невежество отнюдь не ограничивается орфографической безграмотностью.
Но и я уже начеку. Стало быть, слово «баз» что-то такое значит…
– Выходит, ты не знаешь, что такое «баз»? – тихонько спрашивает Барбара.
– Конечно, знаю, – презрительно бросаю я.
И правда, догадываюсь, хотя бы по ее тону. Во всяком случае, понимаю, что «баз» из разряда словечек вроде «перси» или «жиды»: от таких слов только и жди подвоха – ни с того ни с сего вдруг оказываешься в кольце неприязненно ухмыляющихся физиономий, обладатели которых эти слова прекрасно знают, а ты – нет. «Баз», да-да… Из глубин памяти всплывает что-то смутное, стыдное, случайно подслушанное и по-своему осмысленное. Вонючее, что ли?
– Не знаешь, не знаешь! – дразнит Барбара.
– А вот и знаю.
– Ну и что же это?
– Не скажу.
Не скажу, потому что мое смутное воспоминание перерастает в уверенность. Я же прекрасно знаю, что такое «базы». Это укромные будочки, стоящие в Закоулках на задах каждого домишки, – своеобразные местные уборные, причем на редкость омерзительные, микробы там так и кишат, и будки эти я обсуждать не намерен.
