Рохинтон Мистри - Дела семейные
Санитары сдвинули Наримана на край кровати, подставили носилки. Они умело перекатили его на носилки, подоткнули простыню и посоветовали держать глаза закрытыми. Понесли носилки из спальни, осторожно пройдя дверь. Куми и Джал шли позади.
В коридоре Нариман открыл глаза и увидел мрачные портреты предков на стенах. Как странно они взирали на него — будто они живые, а он мертвец.
Носилки вздымались и опускались, как лодка, колеблемая волнами, и от этого казалось, будто предки кивают ему. Кивают, сходясь во мнениях относительно его судьбы, относительно его ухода из этой квартиры.
Он думал, не в последний ли раз видит знакомые лица. Захотелось попросить санитаров пронести его по всем комнатам, дать ему все рассмотреть и запомнить, прежде чем за ним закроется дверь.
Глава 5
Гамма, исполненная на легато, поплыла вверх с первого этажа «Приятной виллы». «Как сладостно может звучать обыкновенное до-ре-ми», — думала на третьем этаже Роксана, тихонько подпевая скрипке.
Октава закончилась, и она крикнула с кухни:
— Джехангир, собирайся. Вода согрелась!
Скрипка пропела мажорную гамму в другой тональности. Джехангир не обращал внимания на призывы матери: он сосредоточенно подыскивал верное место для фрагмента головоломки — в данную минуту это было важнее всего.
— Джехангир, вода закипает. И я тоже, предупреждаю.
— Сегодня не моя очередь.
— Без фокусов. Мурад мылся вчера. И побыстрей — вода впустую выкипает.
Тень пала на незавершенное озеро Комо. Он поднял глаза — рядом стоял отец.
— Ты не слышишь, что мама говорит? Немедленно иди, не заставляй ее кричать.
Роксана почувствовала нежность к мужу. Она никогда не знала, чью сторону он примет-ее или детей.
Джехангир отложил головоломку, Йезад взялся за нее.
— Твой сын совершенно свихнулся. Так сосредоточился, будто ищет свое место в мире.
Йезад повертел синий кусочек, над которым бился Джехангир, попробовал приладить его к разным местам на озере Комо и сдался.
— Еще не время для этого кусочка. Сначала сложи побольше.
— Знаю, — откликнулся Джехангир, снимая свое полотенце с веревки, протянутой через всю комнату от его кровати до Мурадовой. В дождливые дни, когда стираное нельзя вешать на балконе, веревка превращается в ароматную завесу из мокрого белья.
Джехангиру больше нравится комната, поделенная на два отсека. Тогда можно притвориться, будто он — один из Знаменитой пятерки или из Пяти следопытов; у тех детей были свои комнаты, и жили они в Англии, где все красиво. Его воображение переносило комнату, разгороженную мокрым бельем, в сельскую местность Англии, в дом с прелестным садом, где поют малиновки и цветут розы, куда он мог возвратиться после приключения или раскрытия тайны. Как бы он хорошо подошел для той жизни, думал Джехангир.
Школьная форма лежала в стопке одежды. Полотенце отсырело от влажного дыхания муссона. Спросили бы Джехангира, он бы сказал, что, чем мыться, лучше использовать время на головоломку, на тихие берега озера Комо, синее небо над ним…
Мурад тоже захотел искупаться, но Роксана сказала, что по утрам у нее и так хлопот полон рот, без этих новых глупостей.
— Сначала даже через день не хотел мыться. Теперь ему ежедневная ванна понадобилась.
— Твой мальчик растет, — сказал Йезад, — разумным становится. Радоваться надо, Рокси.
— Прошу употреблять правильное имя моей матери, а не название кинотеатра, — произнес Джехангир дедовым тоном, зная, что позабавит отца.
— Ты на него посмотри — дедушку передразнивает! Ну, подожди, быть тебе в беде при следующей встрече с чифом!
Йезад взял в ладони лицо Роксаны:
— Я весь мир вижу в этих глазах. Лучше всякого кино.
Скрипка на первом этаже продолжала упражнения, солнечными зайчиками рассыпая мажорные гаммы. Джехангир и Мурад смеялись, им нравилось видеть родителей в хорошем настроении, потому что часто выпадали дни мрачные, с криками и ссорами.
— И «Парк юрского периода» тоже видишь в маминых глазах? — съехидничал Мурад.
— Ни парка, ни динозавров, — ответил отец. — Зато вижу «Любовь сияет множеством красок».
Ответ вызвал общее веселье, а Роксана объявила, что так можно все утро проболтать, что все три лодыря опоздают, если не поторопятся.
— Мурад, убери постель, завтрак почти готов.
Ворча, что все ребята уже посмотрели «Парк юрского периода», один он не видел, Мурад задвинул свой низенький топчан под диван, на котором спал Джехангир. Топчан исчез из виду с протестующим стоном. Стол, плотно придвинутый к стене, был вытащен на освободившееся пространство, вокруг стола как раз оставалось место для четырех стульев.
Интересно, думал Джехангир, он когда-нибудь начнет относиться к мытью, как Мурад? Ежедневное мытье горячей водой было привилегией отца, поскольку на работе он встречался с клиентами. Он превратил его в ритуал: тщательно мылся с мылом, тальком и душистым маслом для волос. Он пользовался мягким и пушистым махровым полотенцем. Остальные утирались простыми, жесткими.
Джехангир однажды спросил у матери: почему так? Она сказала: папа много работает в «Бомбейском спорте», и работа там такая тяжелая, что она всегда старается побаловать его чем может. Очень важно, сказала мама, чтобы папа по утрам выходил из дому, чувствуя себя тип-топ. Она часто спрашивала отца: «Ты доволен, Иездаа, все хорошо?» Мама задавала этот вопрос и Мураду, и ему тоже. Ей так хотелось, чтобы все были довольны, так важно было постоянно получать подтверждения от них. Поэтому он неизменно отвечал «да», даже если бывало совсем невесело.
Усомнившись в местоположении другого фрагмента, Джехангир опять прилип к головоломке.
— Могу уступить очередь Мураду, — попробовал он отбиться от матери. — Мне сегодня не надо мыться.
— Не надо? — Мать подняла его руку и понюхала подмышкой. — Как от козла пахнет.
— Подмышечный тест, — сказал отец, — и, судя по маминому лицу, ты его не прошел.
— Как бы то ни было, ты должна и Мурада понюхать, — заявил Джехангир, — посмотрим, от кого хуже пахнет.
— Пора тебе новое выражение выучить, — заметил отец. — Надо дедушку навестить.
— Сегодня твоя очередь мыться, и разговор окончен, — отрезала мать, — если Мурад хочет каждый день мыться, пусть поднимается пораньше, пока из крана еще вода течет. В шесть пусть поднимается, как я.
Джехангир украдкой нюхнул под мышкой и учуял обычный интересный запах. Вода уже кипела. Взяв прихватки, мать подняла кастрюлю с плиты.
— В сторонку, в сторонку, — повторяла она, как корабельная сирена в тумане, продвигаясь в клубах пара к ванной, где кипяток выливался в ведро, до половины наполненное холодной водой. Больше всего она боялась, как бы в утренней суматохе не толкнуть и не ошпарить кого-то из них. И ни за что не разрешала Йезаду браться за кастрюлю с кипятком, боже сохрани, если он обожжется и сляжет…
Она не позволяла себе закончить мысль.
— Мойся как следует, с мылом и — куда ты побежал?
— В клозет.
— Опять? Побыстрее, вода стынет! Иездаа, часы на кухне остановились.
— Можно я заведу, папа?
— Я тебе сто раз говорил, что это часы особые и очень хрупкие. Будешь заводить, когда постарше станешь.
Мурад ворчал себе под нос, что все откладывается на потом, когда он станет постарше, в результате столько должно накопиться у него дел, что никакого времени не хватит.
Недовольный узлом на своем галстуке, Джехангир снял галстук, расправил его и предпринял новую попытку. Попробовал завязать новым узлом, которому в школе научился, — выпуклым, «пирожковым», как его называли ребята.
— Перестань возиться с галстуком, садись есть! — прикрикнула Роксана. — Мытье, завтрак, форма — все ему надо говорить!
Проглотив половину тоста с маслом, он опять почувствовал неладное в желудке и попробовал незаметно выскользнуть из-за стола, чтобы избежать перекрестного допроса, который обязательно должен был начаться.
Но мать вела счет.
— Третий раз? Что с тобой? А брат твой семь раз чихал, после того как встал с постели.
Он пожал плечами и отправился в клозет, слыша, как отец поддразнивает мать насчет ведения протокола результатов. Проходя мимо полок с припасами, Джехангир пробежался пальцами по глазированной поверхности трех керамических банок. В большой темно-коричневой, формой напоминающей амфору, хранился рис по талонам, цилиндрическая банка цвета охры была наполнена пшеницей по талонам; самая маленькая, красновато-коричневая пузатая коротышка предназначалась для дорогого риса басмати, который готовили исключительно по праздникам и дням рождения.
Ему нравилось трогать эти банки, вбирать в пальцы прохладу их глазури. Холодноватые и гладкие в любое время года, они как три божка восседали в темноватом коридорчике. Когда поспевали манго, их клали в рис, где они гораздо лучше, чем в соломе, дозревали до золотого цвета. И рисинки шелковисто стекали по его нетерпеливым пальцам, когда он нащупывал плоды, проверяя, можно ли их уже есть.
