Эдуард Лимонов - Дисциплинарный санаторий
То, что ревизионизм западного толка (во многом совпадающий с критикой СССР Западным блоком) возобладал в Восточном блоке санаториев, явилось полной неожиданностью для Запада. Неприятной неожиданностью, несмотря на то, что Запад искренне рукоплещет советскому саморазрушению. Администрации его (возглавляемые администраторами Соединенных Штатов) ведь строили доселе всю стратегию своего поведения на твердом постулате, что СССР и государства Восточного блока — враги. Огромные преимущества Абсолютного Врага где-то на востоке сознания очевидны. Воображаемая «Советская Опасность» дисциплинировала западные общества, держала их в мускулистой форме, препятствовала их ожирению. На СССР всегда можно было выплеснуть опасную для хранения в Западном Доме коллективную агрессивность. СССР служил средством координации Западного блока в системе морали. Из того, что СССР «плохой», автоматически следовало, что Запад «хороший».
Что они станут делать теперь? Враг необходим Западному блоку санаторной цивилизации для существования (для России сейчас враг — собственная История), для оправдания поддержания выгодного PAIX ATOMIQUE. Упорствовать в старой стратегии, несмотря на то, что близнецовая похожесть двух блоков теперь столь явна? Один из советских администраторов — Георгий Арбатов сказал в адрес Соединенных Штатов: «Мы совершили с вами самую ужасную вещь, какую мыслимо совершить. Мы лишили вас врага». (Редкое по проникновенной мудрости высказывание.) Откол от общеевропейского дерева цивилизации русской ветви в 1917 году теперь, когда страсти поутихли, выглядит подобным расколу христианской церкви в 1054 году на католическую и восточную. Верно, что «первая пролетарская революция» была сильно объявлена, претендовала на радикальное переустройство мира, но через 70 лет обнаружилось (понятное ясным умам и в 1917 г.), что советский социализм и санаторные режимы Западного блока есть ветви одного дерева цивилизации. Обе ветви подверглись санаторизации. А проблемы количества держателей акций в индустрии, так же как и проблемы процессуальности доступа к Святому Духу, уже никого не волнуют.
Так как санаторный житель никуда не следует, ничему не наследует, не обязан отчитываться кровью за принятую позицию, то его эмоциональные интерпретации истории не знают меры и преспокойно углубляются за пределы здравого смысла. Создается впечатление, что санаторный человек уверовал в возможность переделки истории простым переписыванием ее.
От русской революции санаторный интеллигент перешел сегодня к еще более крупному проекту разрушения: он поставил под сомнение Французскую революцию как событие и идею, лежащую в основе современного мира. Недавно отмечено было двухсотлетие Французской революции. Своеобразно приветствуя ее, появилось заметное количество книг, осуждающих если не впрямую саму революцию, то ее побочные эффекты — например, «геноцид в Вандее», казнь Людовика XVI… Авторы посягают на авторитет лидеров революции, всячески снижая их образы. Под пером историков-ревизионистов (назову здесь одного: Франсуа Фюре) посредственный Сийес стал главной фигурой революции. Герои же ее — «основные действующие лица» Дантон, Марат, Робеспьер, Сент-Жюст,— подвергнувшись ревизии всецело в духе санаторных вкусов и пристрастий, изображаются злодеями, глупцами, бессмысленными марионетками, угождавшими толпе, тщеславными позерами… Возможно, часть их таковыми и были, но что это меняет? История совершается всякого сорта возбуждающимися. Основное в них — жизненная сила, а не их моральный облик. В ревизионистском толковании Французская революция предстает как случайность истории, от пристрастия к каковой самое время наконец избавиться, может быть, оформив современное государство в виде монархии!!! (И в этой, казалось бы, безумной идее нет ничего удивительного, так как под защитой PAIX ATOMIQUE больные могут без опаски переодеваться и распределять роли как угодно. Бурбон вместо Миттерана будет лишь заменой физиономии в газетах и на экране теле. Но ничто не изменится в способе существования санатория.) Ревизионизм — «пересмотр» истории (заметим близость термина к советской «перестройке» — каковая есть ревизионизм в чистом виде) сделался настолько мощным движением, что из метода обращения с историей превратился в универсальную идеологию современности. И в известном смысле стал мировоззрением ее. Современный человек утверждает себя, разоблачая историю. Не действует, но судит. Потому что сам он не может творить историю. Он несвободен в действиях, хотя и скрывает от себя свою несвободу домашнего животного цивилизации, сменившего свободу на «хорошую» жизнь.
Разоблачения революций и эпох, пересмотр истории не следует ли объяснить комплексом неполноценности населений санаториев по отношению к эпохам героическим, мужественным и в известном смысле более свободным? Усиленное возвышение роли «прав человека» (пригождающихся побежденному и направленных против победителя), страх крови, смерти, истеричный культ жертв — побежденных, а не победителей — все это не есть ли попытки нашей постисторической эпохи перетянуть одеяло на себя? Наглые попытки импотентов перевернуть все с ног на голову: представить virilité[88] и потенцию как порок и преступление, а свою презренную импотенцию как достоинство? Метод накопления, метод Ивановых/Жюльена Сореля братьев (ни в одну эпоху столько не считали! Сколько цифр вокруг!) возобладал над решительной акцией — чудом. (Цифры враждебны чуду. Иван получает не столько-то тонн зерна, репы, гвоздей, золота… но полцарства.)
Ревизионизм закономерно распространяется не только на явления, но и на множество личностей в истории. Гитлер и позднее Сталин морально осуждены и превращены в фигуры Антихристов. Подвергся ревизии, пусть и не в такой, как они, степени (еще) Мао Цзэдун. Но вот президент Трумэн, принявший решение о бомбардировке ядерными бомбами гражданского населения Японии, звания Антихриста избежал. Ну, скажем, если Гитлера отмыть сегодня трудно, то, поместив на чаши весов Хиросиму/Нагасаки и ГУЛАГ/культ личности, заметим, что перевешивает все же первая. И символически, так как трагедия Хиросимы/Нагасаки открыла эру ядерного каннибализма. И как геноцид чужого населения. Сталин же, как известно, в основном занимался дорогостоящими социальными экспериментами в пределах СССР и над «своим» населением. Разумно предположить, что кто-то приложил руку к чаше с ГУЛАГом или подбросил вверх чашу с японскими жертвами.
Иллюстрируя ревизионизм, интересно привести здесь две трактовки одного и того же события. Сын Сталина — Яков Джугашвили был захвачен в плен германцами. После битвы за Сталинград германское командование предложило Сталину обменять фельдмаршала Паулюса, плененного советскими, на сына Якова. «Я солдат на фельдмаршалов не обмениваю»,— ответил Сталин. Яков был расстрелян немцами в 1944 году. Ревизионистская трактовка события: Сталин — чудовище! Не пожалел даже собственного сына. В контексте эпохи событие выглядит по-иному. Под давлением обстоятельств войны (гигантские потери, миллионы пленных) Сталин запретил красноармейцам сдаваться в плен, приравняв пленение к предательству. Он не мог сделать исключение для своего сына. Римляне героической эпохи поняли бы и оценили жест Сталина.
Не избежали ревизии и писатели. В особенности пострадал Хемингуэй. Вне сомнения, именно по причине того, что он сам и его герои есть последние по времени проявления мужественности в большой литературе. В новейших критических биографиях Хемингуэй предстает нам полной противоположностью бравого авантюриста Папы Хэма (первые атаки против него относятся еще к концу 50-х — началу 60-х…). Его экспедиции в Африку презрительно именуются organized safaris.[89] Его многочисленные браки в сегодняшней ревизионистской трактовке — суть доказательства его неполноценности как мужчины. Получается, что Хемингуэй был последовательно оставляем женами по причине того, что не мог их удовлетворить, и потому стремился утвердиться другими способами: отсюда его страсть к тавромахии, боксу, войне и прочим проявлениям мужественности, включая неумеренное употребление алкоголя. Его участие в, по меньшей мере, трех войнах высмеивается и низводится до уровня оперетты.
Метод, примененный к Хемингуэю, характерен и для великого множества других хлынувших потоком в последние годы «критических биографий» великих людей прошлого. Особенностью метода «нового биографизма» является отрицание значения собственной ВОЛИ и ВЫБОРА индивидуума и представление о человеке как жертве (сифилиса, импотенции, алкоголизма, всего набора фрейдистских комплексов…).
Немилость, в какую впал Хемингуэй, объясняется ревизионистским развенчанием мужества/virilité, так же как и противоположный ему феномен популярности такого писателя, как Франц Кафка. Раздражительно символистские книги последнего — всего лишь третьесортная литература Австро-Венгерской империи, но выдаваемые за пророчества и предвидения вскоре пришедшего фашизма скучные приключения его алгебраических героев (жертв!) вознесли Кафку — невротического клерка страховой компании посмертно в гении. Популярность Марселя Пруста и его мироощущения старой тетушки-буржуазки (не аристократки, ни в коем случае), в пыльном платье уснувшей в тени кружевного зонтика за чаем с печеньем, есть также следствие определенного предпочтения — феномен коллективного сознания эпохи. Немужественность и безгероичность перепуганного сознания жителя дисциплинарных санаториев закономерно выражается в предпочтении писателей кемужественных. Последним романом, дружно восхитившим европейцев, был «Парфюм» Патрика Зюскинда — барокко-история (в рамках средневековой Европы) горбуна-парфюмера, добывающего чарующий парфюм из субстанции убитых им юных девственниц. Кафка-меланхолик, Мистер К., Многоножка Грегор Замза, жертвы, горбуны, пыльные тетушки и уродцы предпочтительны обитателю санатория. Но не римский центурион-красавец, не солдат в униформе, не твердые принципы и твердая рука. Потому что санаторный человек отождествляет себя с уродцами-жертвами и не может отождествить себя с солдатом.
