Евгения Доброва - Угодья Мальдорора
Я сидела и не верила своим ушам. Радисткой, которая отстала поправить портянку, была моя двоюродная бабушка Револьда. Я слышала эту историю миллион раз. Сходилось все: радиополк, Волховский фронт, фамилия сержанта…
Я подняла руку, чтобы сказать, — и тут же ее опустила. Нет, дорогая. Я не хочу, чтобы ты прикасалась к моей семье. Я ничего не скажу. Ты не узнаешь, что в доме № 2, в квартире 44 гостит сейчас твоя однополчанка. Не заслужила.
Жидкое и твердое
— На первую смену в «Росинку» поедешь, — объявила мама. — Я на тебя путевку получила в профкоме. Там ваших много будет, двадцать восемь мест выделили на институт. Справку только нужно взять из школы.
Я обрадовалась: компания, здорово! Целую неделю гладила и складывала в чемодан ковбойки, шорты, платья, зашивала дырочки на гольфах, собирала писчие принадлежности, сортировала заколки и бусы — короче, жила предвкушением праздника. Еще бы, мы даже ездили два раза в «Детский мир» — у меня не оказалось панамки, чешек и купальника.
За сборами мы с мамой забыли о справке и спохватились в самый последний момент. И вот в конце мая я отправилась ее добывать. Школьная медсестра Татьяна Гавриловна по прозвищу Рупь-Двадцать — одна нога у нее была короче другой — обычно работала до обеда. Я решительно толкнула дверь с красным крестом и чуть не заехала ей по лбу.
— Ой! Простите!
— Тебе чего?
— Справка в лагерь нужна.
— Анализы принесла?
— Какие?
— Жидкие и твердые, — сострила Рупь-Двадцать.
— А завтра можно? — никаких анализов у меня с собой не было: маму не предупредили.
— Я сегодня последний день принимаю. Завтра инвентаризация начинается.
— А что же делать?
— Не знаю. Раньше надо было думать.
Рупь-Двадцать вообще была противная тетка. Когда девочки просили временное освобождение от физкультуры, она голосом следователя говорила: «Показывай!» — и только после того, как несчастная снимала трусы и предъявляла окровавленную ватку, садилась и вписывала в бланк число.
В растерянности я вышла из кабинета и побрела в учительскую звонить маме.
— А ты ей скажи: «Мы вас отблагодарим». А я потом что-нибудь придумаю, — велела она.
Терять было нечего. Платья, заколки и новый купальник томились в чемодане. Я снова толкнула тяжелую дверь и просунула голову в медкабинет.
— Татьяна Гавриловна! Мама говорит, мы вас отблагодарим.
— Господи, да где вас всех носило… — проворчала медичка и снизошла: — Ладно, приноси свои анализы завтра к девяти.
В восемь утра все было готово. В смысле, подготовлено. Спичечный коробок и баночка из-под детского питания красовались на полочке в ванной. Оставалось только придумать тару — не в руках же их нести. Я пошарила по хозяйственным шкафчикам и нашла коробку из-под финских ликерных конфет. Маленькая, но высокая, как раз по размеру. То что надо.
— Заходи. — Рупь-Двадцать была уже на месте.
Я прошла в кабинет и поставила яркую коробку на стол. Рупь-Двадцать вытащила из пачки лист, дохнула на кругляшок печати:
— На, держи. Все равно все здоровые как лошади.
— Спасибо.
Неожиданно зазвонил телефон. Медичка сняла трубку и принялась болтать с подругой. «А мне тут конфеты…» — услышала я и стала пятиться к двери. Рупь-Двадцать неуклюже, одной рукой, открывала коробку. Наконец клапан поддался. Медичка заглянула внутрь — и лицо ее скривилось, словно она проглотила дохлую мышь.
«Что же в лагере будет, если еще до заезда такие истории», — думала я по дороге домой, помирая от смеха.
Чернильные конфеты
У меня в тумбочке хранился мешочек конфет. Именно что мешочек, маленький, шелковый, одна сторона голубая, другая зеленая. Маме на работе достались обрезки шелковой ткани — из нее шили кармашки для хранения минералов, а она взяла и настрочила таких же для домашних нужд.
Как-то в родительский день она принесла карамельки — мою любимую «Клубнику со сливками». В лагере нам давали сладкое, на полдник, обычно печенье или творожную запеканку с повидлом, но этого было мало, растущий организм требовал глюкозы постоянно.
Примерно в середине смены я заметила, что конфеты из мешочка стали пропадать. Причем худел он со странной закономерностью: исчезало ровно по две штуки за ночь. Было двадцать две — стало двадцать. Было шестнадцать — стало четырнадцать и так далее.
Не то чтобы я тряслась над конфетами — подумаешь, карамель, — интересно, кто ворует. И, главное, зачем. Так, что ли, нельзя попросить? Я бы дала.
Сколько ни пыталась я подкараулить вора — а сплю очень чутко, — так никого и не разоблачила. Чудеса. За завтраком рассказала про загадочное исчезновение Лидке Бубенко. Вообще-то я хотела поехать в лагерь с Танькой Капустновой, но ее отправили к тетке на юг, и мы договорились с Лидкой.
— А ты накачай конфеты чернилами, — посоветовала она.
— Где я их возьму?
— Где-где, из стержня.
— Из стержня не пойдут, густые слишком. Надо из банки которые.
— У тебя дома есть такие?
— Есть.
— Давай завтра сходим.
Пионерский лагерь находился всего в километре от нашего поселка. В свободное время — а наступало оно у нас после четырех, между полдником и ужином, — мы пролезали под высоким бетонным забором и сматывались домой попить чайку. Или просто бродили в лесу за территорией. Самым волнующим было ощущение, что тебя не засекли.
— Хорошо, чернила мы возьмем. А шприц?
— В санчасти свистнем.
Это была здравая идея. Лидкина мама, будучи медиком, устроилась на лето в лагерь — поближе к ребенку. Ее забота распространялась и на меня. Каждое утро она приходила в столовую с баллончиком каметона и, отозвав нас в сторонку, делала антивирусную ингаляцию, которую называла странным словом «превенция».
Лидкина мама вообще любила выражаться. Однажды мы дежурили в столовой на раздаче, и Лидка положила ей маловато свеклы с чесноком — плохо зачерпнулось.
— Что это за ректальный плевок! — возмутилась та.
Медработники вообще циники — такого, бывает, на вызовах насмотришься… Вот, например, последняя история с Мартынихой. Спасаясь от головной боли, старуха налепила себе на темечко, прямо на волосы, перцовый пластырь; а потом, конечно, не могла снять — дергала и стонала. Его и отстричь-то проблема — я вспомнила, как закатала брату в шевелюру жвачку и как потом мучилась с ножницами бабушка.
Диалоги у Бубенко бывали блестящие. Однажды за ужином Лидка уронила галету и наклонилась, чтобы достать.
— Дочь, не подбирай с пола!
— Микробов придумали производители мыла.
— А дизентерию — инфекционисты. А кариес — зубные врачи.
Бороться с Лидкиной матерью было невозможно.
— Ат-ткрываем рот, молодежь, — говорила она и нацеливала в гортань баллончик с ментоловой гадостью. — Молодец. Теперь ты.
В эту минуту мы походили на несчастных голодных птенцов, разинувших клювы и ждущих от матери червячка. Впрочем, каметон был гаже любого червяка.
— Ну мы же не хотим болеть, правда? — приговаривала Лидкина мама, глядя, как мы кривимся.
Из-за таких вот превенций я не особенно любила пионерские лагеря. Но меня туда все равно отправляли. Одним ребенком в доме меньше — и то отдых.
Где принуждение — там и протест. Надо сказать, мы с Лидкой были далеко не самыми послушными в отряде. Мы прятались от зарядки, линеек и строевой подготовки. Мы прогуливали веселые старты и кружок художественной самодеятельности. Посыпали мальчишкам волосы зубным порошком — благородная седина, красота! Запирались вдвоем в туалетной кабинке и громко имитировали определенные звуки, когда кто-то заходил в соседнюю. Так что проделка с чернилами была еще пустяком.
На следующий день мы сходили в поселок и принесли пузырек фиолетовых чернил. Осталось раздобыть шприц. Мы сидели на скамейке у главного корпуса и обдумывали детали.
— Отмоем потом хорошенько, — сказала Лидка. — Чернила к стеклу и стали не пристают.
— Это же нестерильно! Вдруг твоя мама сделает кому-нибудь укол? Бах — и заражение крови…
— Мы в автоклав положим, на кипячение. Все микробы убьются.
— Не надо его вообще возвращать. Выкинем, и все. Одним больше, одним меньше…
— А как мы без мамки в кабинет попадем?
— Можно вызвать ее к кому-нибудь. Сердюкову попросим, чтобы в обморок грохнулась.
— Она дверь за собой закроет.
— Закроет, — согласилась я. — Надо прийти к ней вдвоем. Я отвлеку, а ты стибришь. Знаешь, где шприцы лежат?
— Знаю. Только там всего одна комната, мамка все равно увидит.
— Тогда надо, чтобы она на время вышла.
— Пробки вырубим! — сообразила Лидка. — Я в кабинет зайду, а ты рубильник переключишь в коридоре. Она пойдет к щитку смотреть, в чем дело, а я в это время возьму.
