Татьяна Росней - Ключ Сары
Однажды утром она никак не могла сообразить, кто такая Зоя. Она постоянно спрашивала: «Кто эта девочка? Что она здесь делает?» Зоя, по своему обыкновению, отнеслась к этому совершенно по-взрослому. Но позже тем вечером я слышала, как она плачет, уткнувшись в подушку. Когда я нежно поинтересовалась у нее, что случилось, она призналась, что ей невыносимо видеть, как стареет прабабушка.
— Mamé, — обратилась я к ней, — а когда вы с Андрэ поселились в квартире на рю де Сантонь?
Я ожидала, что она поморщится, отчего станет похожей на пожилую хитрую обезьянку, и скажет что-нибудь вроде: «Ох, я совсем этого не помню…»
Но ответ ее прозвучал коротко и резко, как удар хлыста.
— В июле сорок второго года.
Я вздрогнула и выпрямилась, глядя на нее во все глаза.
— В июле сорок второго? — переспросила я.
— Совершенно верно, — ответила она.
— А как вы нашли эту квартиру? Ведь шла война. Должно быть, это было нелегко, не так ли?
— Вовсе нет, — весело и даже беззаботно воскликнула она. — Эта квартира освободилась как-то очень неожиданно. Мы услышали об этом от concierge, мадам Руайер, которая дружила с нашей прежней concierge. До этого мы жили на рю де Тюренн, как раз над магазином Андрэ, в тесной и убогой квартирке, в которой была всего одна спальня. Поэтому мы переехали сразу же, вместе с Эдуардом, которому исполнилось тогда уже десять или двенадцать лет. Квартплата, я помню, была совсем маленькой. В те времена тот quartier[26] не был и вполовину так популярен, как сегодня.
Я пристально посмотрела на нее и откашлялась.
— Mamé, вы не помните, это случилось в самом начале июля? Или в конце?
Она улыбнулась, явно довольная тем, что так отчетливо все помнит.
— Я прекрасно помню, что это был самый конец июля.
— А вы не помните, почему квартира освободилась столь внезапно?
Еще одна сияющая улыбка.
— Конечно, помню. Тогда состоялась большая облава. В общем, арестовали многих людей. Так что внезапно освободилось много мест, не только наша квартира.
Я молча смотрела на нее. Она не отрывала от меня взгляда. Внезапно глаза ее затуманились, когда она заметила выражение моего лица.
— Но как именно все произошло? Как вы переехали туда?
Она принялась бесцельно поправлять рукава своего платья, тщательно выговаривая слова:
— Мадам Руайер сказала нашей concierge, что на рю Сантонь освободилась трехкомнатная квартира. Вот так это и случилось. Именно так все и было.
Воцарилось молчание. Мадам перестала теребить рукава и сложила руки на коленях.
— Но, Mamé, — прошептала я, — вам никогда не приходило в голову, что эти люди могут вернуться?
На лице у нее появилось серьезное выражение, а в складках губ возникло болезненное напряжение.
— Мы ничего не знали, — произнесла она наконец. — Ровным счетом ничего.
Она опустила голову, глядя на руки, и больше ничего не сказала.
___
Эта ночь была самой тяжелой. Это была самая ужасная ночь для нее и для всех остальных детей, думала девочка. Бараки были разграблены подчистую. Не осталось ничего, ни одежды, ни одеял, вообще ничего. Стеганые одеяла были вспороты, пух и перья покрывали землю белой пеленой.
Дети плакали навзрыд, кричали, икали от страха и ужаса. Малыши ничего не могли понять и все время хныкали, они звали своих матерей. Они намочили свою одежду, катались по земле, визжали от отчаяния. Дети постарше, подобно ей самой, сидели на земле, обхватив голову руками.
На них никто не обращал внимания. Они никому не были нужны. Кормили их очень редко. Дети были настолько голодны, что щипали сухую траву, сено, солому. Никто не пришел, чтобы успокоить и утешить их. Девочка задумалась: те полицейские… Неужели у них не было своих семей? Неужели у них не было своих детей? Детей, к которым они возвращались домой? Как они могли так жестоко обращаться с чужими детьми? Может быть, им приказали так вести себя, или для них это было вполне естественным и самым обычным делом? Может быть, они были машинами, а не живыми людьми? Девочка пристально всматривалась в них. Нет, они казались настоящими, из плоти и крови. Они были мужчинами. Она ничего не могла понять.
На следующий день девочка заметила группу людей, которые наблюдали за ними через забор из колючей проволоки. Это были деревенские женщины, в руках они держали какие-то узелки и еду. Они пытались просунуть ее через заграждение. Но полицейские приказали им убираться. И больше к детям не приходил никто.
Девочка чувствовала себя так, словно превратилась в кого-то еще. Кого-то крепкого, закаленного, грубого и жестокого. Иногда она дралась с другими детьми, с теми, кто пытался выхватить у нее из рук кусок заплесневелого хлеба, который она нашла. Она обругала их. Она избила их. Она ощущала себя опасной и дикой.
Поначалу она старалась не обращать внимания на маленьких детей. Они были слишком похожи на ее братика. Но теперь она вдруг почувствовала, что должна помочь им. Они были маленькими, уязвимыми и беззащитными. Такими жалкими. Такими грязными. Многие из них страдали расстройством желудка. Их одежда пропиталась испражнениями. И не было никого, кто вымыл бы их и накормил.
Понемногу она стала различать их по именам и по возрасту, но некоторые дети были такими маленькими, что едва умели разговаривать. Они были благодарны ей за теплый голос, за улыбку, за поцелуй и ходили за ней по всему лагерю, как перепуганные и перепачканные воробышки.
Она рассказывала им истории и сказки, которые читала братику перед сном. По ночам, лежа на кишащей вшами соломе, в которой шуршали крысы, она шепотом пересказывала им разные истории, стараясь сделать их длиннее, чем они были на самом деле. Вокруг нее собирались и дети постарше. Кое-кто из них делал вид, что не слушает, но девочка знала, что они притворяются.
Здесь, в лагере, была одна девочка, высокое темноволосое создание по имени Рахиль, которая часто поглядывала на нее с легким презрением. Но ночь за ночью она слушала истории и понемножку подбиралась все ближе, чтобы не пропустить ни слова. И вот однажды, когда почти все малыши наконец заснули, она заговорила с девочкой. Глубоким, хрипловатым голосом она сказала:
— Мы должны уйти отсюда. Нам нужно бежать.
Девочка отрицательно покачала головой.
— Отсюда не сбежишь. У полицейских ружья. У нас ничего не получится.
Рахиль лишь пожала худенькими плечиками в ответ.
— А я все равно убегу.
— А как же твоя мать? Она будет ждать тебя в другом лагере, как и моя.
Рахиль улыбнулась.
— И ты в это поверила? Ты поверила в то, что они сказали?
Девочка готова была ударить Рахиль за эту многозначительную улыбку.
— Нет, — твердо ответила она. — Я не поверила им. Я больше ничему не верю.
— И я тоже, — заявила Рахиль. — Я видела, что они сделали. Они даже не потрудились правильно записать, как зовут маленьких детей. Они раздали всем маленькие таблички с именами, которые перепутались, когда дети сняли их. Значит, им все равно. Они солгали всем. И нам, и нашим матерям.
А потом, к невероятному удивлению девочки, Рахиль потянулась к ней и дружески взяла за руку. Она крепко пожала ее, как делала когда-то Арнелла. Затем поднялась на ноги и исчезла.
На следующее утро их разбудили очень рано. Полицейские вошли в бараки и принялись расталкивать их дубинками и прикладами. Младшие дети, не успев толком проснуться, начали плакать. Девочка попыталась успокоить тех, кто находился рядом с ней, но они были слишком напуганы. Потом их всех повели в сарай. Девочка держала за руки двух малышей. Она увидела полицейского, который держал в руках какую-то непонятную штуковину. Девочка не поняла, что это такое. Эта штука издавала странный шипящий свист. Малыши, увидев ее, расплакались и попятились назад. Другие полицейские стали шлепать их и пинать ногами, а потом подтащили к мужчине, который держал в руках странный инструмент. Девочка с ужасом смотрела на происходящее. А потом она вдруг поняла. Им собирались остричь волосы. Их всех должны были побрить наголо.
Она видела, как густые волосы Рахили темной волной упали на пол. Ее голый череп был белым и заостренным, как яйцо. Рахиль с яростью и презрением взглянула на полицейских, а потом плюнула им на башмаки. Один из gendarmes с силой ударил ее в бок.
Малыши запаниковали. Каждого из них пришлось держать двоим или троим взрослым мужчинам. Когда подошла ее очередь, девочка не стала сопротивляться. Она молча наклонила голову. Она ощутила прикосновение вибрирующего лезвия и зажмурилась, не в силах вынести вида чудесных соломенных волос, падающих к ее ногам. Ее волосы. Ее красивые, роскошные волосы, вызывавшие всеобщее восхищение. Она почувствовала, как к горлу у нее подступают рыдания, но сумела не расплакаться. Она никогда больше не заплачет перед этими мужчинами. Никогда. Это всего лишь волосы. Они отрастут.
