Манфред Грегор - Мост
— Stick’em up, boys, stick’em up, we don’t fight kids[3].
И потом на ломаном немецком языке:
— Война кончилась, закрывайте лавочку, ребята, иначе вам всем капут!
«Не трону его, — решил Шольтен, — рука не поднимается. Этот парень мне прямо-таки нравится!» И он нарочито медленно навел на американца дуло автомата.
Тот мгновенно спрятался за дерево. Только тогда Шольтен нажал на спуск и выпустил целую очередь. Но стоило ему прекратить стрельбу, как американец снова высунулся.
— Give up, you son of a bitch, or I’ll blow your brains out![4] — заорал он, и опять Шольтен выпустил длинную очередь по стволу дерева, от которого во все стороны полетели куски коры.
Тут американец бросился назад. Шольтен и Мутц переглянулись.
— Очумелый какой-то, — проговорил Шольтен. И еще: — Просто не могу, духу не хватает!
Светло-зеленый пробежал, вероятно, уже половину пути, Шольтен и Мутц молча провожали его взглядом. Внезапно с правой стороны моста застучал пулемет. Он выплюнул короткую очередь — одну, вторую.
Не добежав метров семи до ворот, американец, вдруг резко повернулся, поднял, словно для присяги, левую руку вверх и выронил из правой винтовку. Он рухнул всей тяжестью и с отчаянным криком покатился по земле, корчась и дергая ногами. Шольтен лишь один раз в жизни слышал, чтобы человек так кричал. Это случилось во время футбольного матча, когда маленькому Зиги Бернгарду, теперь безмолвно лежащему у памятника, ударили бутсой пониже живота.
Раненый извивался по земле и вопил так, что все вокруг, казалось, умолкло. Страшный вопль заглушил все другие звуки. Альберт Мутц прижался лицом к земле, отбросил карабин и обеими руками заткнул уши. Он просто не мог этого слышать. «Видит бог, я не стрелял, не стрелял, — билось в мозгу у Шольтена, — а этой безмозглой скотине приспичило!»
Холодное бешенство овладело им. И он крикнул Хорберу:
— Полюбуйся, гад, полюбуйся! Кончай, слышишь, прекрати сейчас же, гадина, ведь это твоих рук дело!
Но американец вдруг умолк. Совсем.
И Карл Хорбер ничего не ответил. Он молча лежал за пулеметом. Когда же Клаус Хагер начал трясти его, он завалился набок.
Карл Хорбер и нечистая совесть
Он и сам не понимал, почему все так получилось. Но сколько он себя помнил, совесть у него всегда была нечиста. Вечно он совершал какие-то ошибки, делал все не так, как надо, говорил что-нибудь обидное или забывал что-нибудь важное. Причем отнюдь не нарочно. Наоборот, ему хотелось все делать как можно лучше. Хотелось быть хорошим мальчиком, примерным учеником и полезным членом общества, как выражался его отец, всеми уважаемый владелец парикмахерской Фриц Хорбер.
Свою первую ошибку Карл Хорбер совершил при рождении: он стоил жизни своей матери. Конечно, он не был за это в ответе, но вместе с тем так походил на мать, что, глядя на него, отец постоянно вспоминал покойницу; и Карла всю жизнь преследовало какое-то чувство вины перед отцом. Взглянув на сына, тот обычно тяжело вздыхал и спешил в парикмахерскую, чтобы, работая и болтая с клиентами, забыть свое горе. С тех пор как умерла мать, счастье ушло из дома, и в конце концов Фриц Хорбер стал воспринимать все, что случалось в их семье, как удары судьбы.
А уж сынок старался, чтобы всегда что-нибудь да стряслось. Как правило, ничего серьезного, но иной раз события принимали дурной оборот. Началось с того, что однажды в парикмахерскую явился полицейский, отдал честь и сказал Хорберу-старшему:
— Весьма сожалею, но должен сообщить вам печальную весть. Ваш сын Карл попал под машину. Он лежит в больнице. Увы, почти безнадежен!
Полицейский помялся, смущенно откашлялся и, наконец, ушел, а Фриц Хорбер словно окаменел, в полной растерянности уставившись на зажатую в правой руке бритву.
Но как ни безнадежно было состояние маленького Карла, через три месяца он вернулся домой, а еще через две недели стал таким же дерзким, неотесанным и наглым, как прежде. «Дерьмо не тонет», — обычно заявлял Хорбер-старший чуть ли не с гордостью, когда клиенты заговаривали с ним об этом. Может быть, именно из-за своих веснушек, огненно-рыжих волос и торчащих ушей Карл Хорбер еще в самом раннем детстве стал находчивым и бойким на язык. Он очень быстро сообразил, что самые изящные поклоны и самое беспрекословное послушание не помогут снискать ему симпатию окружающих. Он не был привлекательным ребенком, а потому и не пытался им казаться.
Над его внешностью потешались уже с первого класса, да так усердно, что он скоро привык к этому. И злословить стали реже. Все же он довольно часто служил мишенью для острот. В подобных случаях он делал то, что свойственно было его веселому нраву: сам громче всех смеялся, когда слышал насмешки, направленные в его адрес. И тем самым обезоруживал остальных. Он любил прихвастнуть, но и с этим все примирились. Относились к нему в общем неплохо.
И все-таки не проходило дня без затрещины или выговора. Он был типичным законченным неудачником. Высадят, скажем, оконное стекло втроем, но полицейский наверняка пойдет не к Мутцу и не к Форсту. Нет, он явится в парикмахерскую и, уведомляя Хорбера-старшего о последнем проступке его отпрыска, непременно придаст своему лицу выражение искреннего сочувствия к человеку, на долю которого, надо признать, выпали тяжкие испытания.
Полицейский сообщал все это таким тоном, как если бы хотел сказать: «И ты, и я избавились бы от лишних хлопот, если бы положение твоего сына, когда он лежал в больнице, действительно оказалось безнадежным». Для полицейского выбитые стекла были одним из «недозволенных деяний», о которых он обязан был еженедельно докладывать начальству.
Но выбитыми стеклами дело не ограничилось. И когда однажды ночью сгорел стог сена и свидетели показали, что его подожгли подростки, полицейский пошел прямо к своему старому приятелю Фрицу Хорберу, и Карл авансом получил положенные ему оплеухи, хотя начисто отрицал свою вину. Прошло немало времени, прежде чем он сознался, что в тот вечер был в кино на фильме для взрослых. Хорбер-старший был удовлетворен вдвойне: и стога сена сын не поджигал, и оплеухи получил не зря.
Учился Хорбер сравнительно не плохо. Впрочем, мог бы и намного лучше, если бы отличался большим прилежанием. Но он брал в руки учебник лишь тогда, когда ему неминуемо грозила плохая оценка.
— Чрезвычайно одарен, — сказал о нем классный наставник Штерн, — но безнадежно ленив.
Однажды они писали контрольную работу по химии. Хорбер справился с заданием довольно быстро и передал листок с ответами Вальтеру Форсту, который подавал отчаянные сигналы бедствия. Списав, Форст вернул листок.
Через восемь дней работу роздали. Хорбер получил самый низкий балл. «Все списано у Форста», — резюмировал учитель.
Форст пошел к классному наставнику и объяснил, как все случилось, да что толку?..
«Это хорошо, что ты такой честный, — сказал тот. — Но, к сожалению, я вынужден и тебе поставить тот же балл».
Именно тогда Вальтер Форст и задумался впервые, есть ли смысл помогать другу, если тем самым только вредишь себе.
Карл Хорбер никогда над этим не задумывался. В сущности, он был трусоват, но, может быть, именно поэтому и оказывался непременным участником самых невероятных проделок. Славой отчаянного парня и сорвиголовы он был обязан в первую очередь своему длинному языку. И тщательно избегал всего, что могло нанести ущерб этой славе.
Одной из самых любимых игр в классе была игра в «слабо». Правила ее отличались чрезвычайной простотой. Едва только кто-либо из ребят похвалится, что выкинет какой-нибудь из ряда вон выходящий номер, как остальные тут же хором кричат: «Слабо!» И если пообещавший не был трусом, ему приходилось держать слово.
Странно, но Шольтен, Мутц, Форст, Хагер, да и все остальные попадали в столь щекотливое положение, может быть, раз в месяц. Хорбер же почему-то почти ежедневно.
Однажды учитель Штерн задал им на понедельник довольно много. Хорбер кичливо заявил:
— Знаете, что я сделаю? Ни черта не сделаю, и все тут. Приду в понедельник в школу и скажу: «Простите, господин учитель, но мне показалось, что вы задали чересчур много!»
Говоря это, он не придавал своим словам никакого значения. Ему просто захотелось еще раз показать, что ему все нипочем. Класс это тоже понимал, и едва Хорбер закрыл рот, со всех сторон посыпалось:
— Слабо тебе, Хорбер, спорим, что слабо!
В ту же секунду Хорбер почувствовал, что опять зарвался. Но признаться в этом он не мог. Только бы не стать посмешищем для ребят! Он сделает то, что обещал.
В понедельник, когда учитель Штерн велел открыть домашние тетради, тощий рыжий Хорбер поднялся и деланно небрежным тоном протянул:
— Простите, господин учитель, но я не выполнил домашнего задания, вы задали…
