Дер Нистер - Семья Машбер
Красильщик Мойше-Менахем — человек средних лет и среднего роста, с черной бородкой. Туловище его как бы согнуто от продольной оси, так что правая сторона наклонена к левой. Поэтому он и стоит, и ходит, и бегает немножко боком. Верхняя губа его когда-то была рассечена и зашита, и на ней виден красноватый шов, а сама губа стала короче, верхние зубы немного выступают вперед. И когда говорит он, можно подумать, что ему не хватает воздуха и поэтому он неожиданно останавливается, делает глубокий вдох, словно заглатывает воздух. Человек он подвижный, словно ртутью налитой, беспокойный — собственная горячность не дает ему покоя, рвется наружу, не дает ему устоять на месте.
Этот Мойше-Менахем, несмотря на свою дикую набожность, все же находит время для работы. Его часто можно встретить зимой и летом на берегу реки с грудой выкрашенной одежды; он полощет ее, стирает, но при этом никогда не раздевается. И хотя он работает, делает свое дело, но голова его, видно, занята совсем другим; даже зимой во время больших холодов он может бросить все и стоять неподвижно несколько минут. Он застывает на одном месте потому, что в этот момент его охватывают особенно высокие религиозные чувства и мысли.
Его часто обворовывали, особенно летом. Мойше-Менахем, окончив стирку, после работы уходил со своим узлом в сторонку и усаживался читать любимую книгу — популярный среди хасидов морально-мистический трактат; автор — испанско-еврейский философ Бахья ибн-Пакуда. Особенно любил он перечитывать тот раздел, где говорилось о силе надежды и упования. Об этом, как видно, хорошо знали воры, и в то время, как Мойше-Менахем зачитывался в момент наибольшего упования, они тихо подкрадывались сзади и уносили чужие вещи…
Менахем должен был потом (как же иначе?) расплачиваться со своими клиентами. А так как кражи повторялись довольно часто, то он вскоре лишился почти всех своих заказчиков, а вместе с ними, разумеется, и заработков.
А это носильщик Шолем — силач, человек с мощной грудью, широченными плечами, молочно-белым лицом и густой бородой. На нем всегда рабочая одежда — фартук из сурового полотна, надетый через голову и перевязанный веревкой; этот фартук в два раза больше, чем фартуки других носильщиков, потому что и сам Шолем вдвое больше всех других. Руки и ноги у него огромны, как, впрочем, и должно быть у такого великана.
До того как Шолема завлекли в браславскую общину, на базаре о его силе рассказывали легенды: он мог схватить за передние ноги разгоряченную лошадь и поднять ее на дыбы; он таскал по лестнице, вверх и вниз, тридцатипудовую сахарную бочку без всякой посторонней помощи. И наконец, он мог моментально съесть все, что имелось про запас у трактирщика Захарии — все, что тот приготовил на целый день для всех носильщиков базара, — все пирожки, все пупки, все печенки с зажаренным луком; он один мог выпить всю реку Иордан…
На всякую тяжелую работу его, Шолема, звали первым, а те, кто работал вместе с ним, всегда гордились этим.
И вот почему-то Шолема вдруг охватила невероятная набожность — никто не знал, почему он оказался в этой хасидской общине. Вероятно, это произошло потому, что здесь встречали радушно кого угодно, без всяких ограничений. И еще, наверное, дело в том, что там не было ребе. Ребе Шолем боялся, он не знал, как вести себя в его присутствии, какие соблюдать церемонии. Нет, это было не для него.
Как бы то ни было, но с тех пор, как Шолема приняли в эту общину, его стало невозможно узнать. Он стыдился теперь своего могучего тела, не знал, куда девать руки, и прятал их под фартуком; голову он старался втянуть в плечи, как будто надеялся, что это уменьшит его рост, и постепенно он и в самом деле стал казаться меньше. Его глаза потеряли свой блеск, он смотрел только в землю. Его спина заскучала по настоящей работе и стала горбиться. И вообще он выглядел теперь унылым, безрадостным, а когда надевал свой субботний сюртук, то его и вовсе нельзя было узнать. Носильщики посмеивались над ним, а встретив его, кричали:
— Шолем, как поживают на том свете твой браславский?
Уже недалек тот день, когда о Шолеме перестанут рассказывать легенды, а вместе с легендами исчезнет и его заработок.
А вот так называемая «парочка» (как их звать по именам, не так уж важно). Оба маленького роста, близорукие.
Один — русоволосый, с жидкой козлиной бородкой, второй — пришибленный, смуглый, с густыми черными волосами. Оба заядлые курильщики, а кроме того, постоянно нюхают табак от нечего делать, потому что по целым дням ничем не заняты.
Они уже не помнят, кем были когда-то, чем кормились. Изредка их приглашают провести ночь около покойника, за что платят несколько пятаков. С утра и до вечера они шагают по синагоге: один — с востока на запад, другой — с запада на восток. Иногда они сталкиваются при встрече, иногда останавливаются, чтобы один у другого мог перехватить понюшку табаку или окурок. Жены к ним уже и не подходят, потому что незачем, ибо целыми днями заняты они только хождением взад-вперед да мыслями.
А вот сапожник Янкель, тот самый Янкель, который еще недавно был таким удачливым и везучим: весь город заказывал обувь только у него и он был завален работой. Перед ним высились горы всевозможной обуви — для взрослых, для детей, а рядом были навалены всевозможные заготовки, кожа. Свыше дюжины здоровых подмастерий из Литвы работали у него и никогда не сидели без дела. Круглый год они трудились до поздней ночи, а накануне Пасхи или Кущей, других праздников — всю ночь напролет.
Все сапожники завидовали Янкелю, а сам он был тихим, скромным человеком и не понимал, откуда ему привалило такое счастье, и не знал, как его ценить.
Он его и не ценил, так как сапожничье счастье и благосостояние удачливого ремесленника не доставляли ему большой радости. Он плохо помнил своих заказчиков и часто путал мерки, поэтому одним обувь была тесна, а другим чересчур свободна. И все это происходило потому, что у Янкеля было горе, которое омрачало все его удачи: у него не было детей.
А он так хотел иметь хотя бы одного ребенка, хотя бы одного поминальщика. Он побывал у многих ребе, обращался к бабкам-повитухам, к ворожеям, даже к врачу, но ничего не помогало. Счастье пришло к нему в тот самый год, когда светило ушло в тень, то есть в тот самый год, когда было затмение солнца, а в такой год, как известно, все бездетные должны принести потомство. Вот тогда и забеременела жена Янкеля.
Все в городе радовались его счастью, а заодно и всех других людей, избавленных от этой напасти. Но, как это часто бывает, нашлись люди, которые, возможно и не со злого умысла, стали утверждать, что помогло Янкелю не столько затмение солнца, сколько кудрявый мастеровой, здоровый, красивый парень, который работал у него.
Как бы там ни было, но Янкель голову потерял от радости и счастья и стал работать совсем спустя рукава. Про то, что обувь надо шить по мерке, он и не думал, для него не имело никакого значения — велики или малы ботинки, просторны или тесны. Он так все путал по своей рассеянности, что отвадил от себя даже самых верных и постоянных, расположенных к нему заказчиков. За этот год он постепенно растерял всех своих клиентов, все отвернулись от него и нашли себе других сапожников. Так кончились удачливые дни Янкеля.
А дальше дела пошли еще хуже. Кудрявые мастеровые из Литвы потихоньку оставляли его, они находили себе других, более солидных хозяев, и мастерская опустела. А сам Янкель отвык от работы: за то время, пока имел мастеровых, он потерял ловкость и умение и уже ни на что не был способен.
В то время, о котором идет речь, он обзавелся прозвищем: Янкель — Затмение Солнца. С этим именем он и пришел в общину. Он был очень беден, не имел ни гроша за душой, как и многие, но был очень религиозен. Он всегда был скромным и застенчивым. Его глаза постоянно сияли. Однако следы пережитого чувствовались в его внешности.
Верхняя часть его туловища всегда была устремлена вперед, и казалось, что голова всегда перегоняет ноги и хочет оторваться от них. Переживания оставили следы и на его лице: несмотря на его средний возраст, крепкая смуглая кожа вдоль и поперек покрылась глубокими морщинами, густая борода стала отливать медью, а волосы сделались грубыми, жесткими.
От него всегда сильно пахло крепкой махоркой, он брал на ладонь большую щепоть, сыпал на бумагу, свертывал цигарку и курил самозабвенно, отрешенно, так что слезы навертывались на глаза.
Он всегда озабочен, редко смотрит в глаза собеседнику. Голова его обычно опущена, взгляд его тревожный. И лишь когда в голове у него проясняется, его взгляд становится умным, ироничным и даже немного насмешливым. Мелкие морщинки у глаз и легкая седина на висках украшают его благородное лицо.
Его звать Михл Букиер. Он меламед. Когда-то он писал какие-то сочинения, от которых потом отказался и не хочет о них вспоминать, потому что они очень далеки от тех взглядов, которых он придерживается сейчас. Когда-то, во время учения, он читал много разных книг, от которых потом его вера сильно пошатнулась. Изучая разные философские течения, он пришел от фанатической веры к полному безверию.
