Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
— Что ваш муж сказал по телефону? Только точно!
— Что сегодня он уже не приедет сюда, а останется во Франкфурте.
— А когда он приедет?
— Завтра вечером.
— Так у нас еще целый день в запасе!
— Если только он не заявится через час. Если он вообще уже не приехал…
— Да прекратите же плакать на самом деле!
— Вы его не знаете. Не представляете, какой он! У меня уже давно было ощущение, что он не доверяет Энрико…
Энрико? Ах, этому самому…
— А сейчас еще и браслет. Если он заметит, что браслета нет, у него будет еще один повод! Потеряла? Этому он никогда не поверит! Он уже как-то сказал, что считает Энрико альфонсом…
— Прекратите!
— Что?
— Это же дикость — думать, что вы платите мужчине за любовь!
— Ах, да что вы понимаете!
— Ничего, — говорю я. — Конечно, конечно, я ничего не понимаю.
Женщина, которую я обнял, словно возлюбленную, продолжает говорить:
— Вы богаты. Вы всегда были богаты. Я — нет. Одно время я была так бедна, что у меня и Эвелин не было даже на хлеб. Знаете ли вы, что такое нищета?
— Слышал об этом.
— Ничего вы не знаете! Абсолютно ничего! В тот вечер, когда я познакомилась со своим мужем…
В этот момент мы видим, Что к нам по дороге вниз под горку бежит Эвелин со своим боксером. Верена быстро меняет позу и замолкает.
— Что такое, моё золотко?
Боксер лает.
— Ассад, молчать! Мама, извини, что мешаю. Но ты веришь, что дядя Мансфельд нам действительно поможет?
— Если сможет…
— А ты сможешь, дядя Мансфельд?
— Конечно, Эвелин. Наверняка.
— Как здорово! — Она целует мать. — Не сердись, но мне так не терпелось узнать это, что я не выдержала. Теперь я не приду, пока ты меня не позовешь. Пошли, Ас-сад! — И она вновь убегает со своим псом. Мы с Вереной смотрим ей вслед.
— Она — это все, что у меня есть, — говорит Верена.
— Тогда вы просто богачка. Так, что было в тот вечер, когда вы познакомились с мужем?
Верена смеется. Ее смех звучит почти истерически.
— В тот вечер, дорогой господин Мансфельд, у меня оставалось девять марок восемьдесят пфеннигов и тридцать таблеток веронала.
— Где достали лекарство?
— У одного аптекаря. Я спала с ним пару недель, изображая любовь. Ну, понимаете — каждый раз, когда у него было ночное дежурство.
— И воспользовались этим, чтобы украсть таблетки?
— Да. Чтобы покончить с собой.
— А как же Эвелин?
— И с Эвелин тоже. В тот вечер я взяла эти девять восемьдесят, и мы пошли из дома. Это должен был быть наш последний ужин. А после… после я хотела сделать это…
— Но не сделали.
— Нет. По пути домой Эвелин чуть не попала под машину. Он сидел за рулем… Я не хочу обратно в нищету, — кричит она вдруг. — Когда нет денег на хлеб, на свет, на газ! Нет, никогда! Ни за что! У меня еще остались те тридцать таблеток! Если он меня сейчас вышвырнет, то я это сделаю!
Неприятно, но придется, ибо она кричит так громко, что Эвелин уже смотрит в нашу сторону. И если кто-нибудь пройдет мимо, то услышит все до единого слова. Так что… Я дважды бью ее по лицу. Справа. Слева. Она тяжело дышит. Рот ее открыт. Но больше она уже не орет.
15
Над зеркалом заднего вида у меня есть маленькая лампочка, я зажигаю ее, поворачиваю зеркало в ее сторону и говорю:
— Приведите в порядок ваше лицо. В таком виде вас не должны видеть.
Послушно, как ребенок, она достает из кармана плаща пудреницу, помаду и приводит себя в порядок. Я смотрю, как она это делает, и думаю: девять марок восемьдесят, девять марок восемьдесят, тридцать таблеток веронала. Как она красива, как красива, как красива!
Я говорю:
— Тогда вы были бедны. Но бедны вы были не всегда.
— Откуда вы знаете?
— Я не знаю, я чувствую. Ваша семья, должно быть, когда-то была очень богата. Потому что только тот, кто познал богатство и потом на какое-то время потерял его, так боится снова стать бедным.
Она молчит.
— Вы не хотите рассказать мне о своем происхождении?
— Нет. — Это звучит зло, агрессивно, громко.
— Ну и не надо. Но по крайней мере теперь вы будете благоразумны?
Она кивает. И я верю, что теперь она будет благоразумна. Иначе бы она сейчас не красилась.
— Сейчас я поеду в интернат. Вы идите домой. Профессору Флориану я скажу, что у меня стащили браслет моей матери. Она мне его дала, чтобы я отнес его одному франкфуртскому ювелиру. Девушка — кто бы она ни была — никуда не уйдет с этой вещью. В восемь все воспитанники должны быть у себя дома. Пусть обыщут все комнаты. Я потребую этого. Иначе я обращусь в полицию.
— В полицию? — Она уставилась на меня.
— Это браслет моей матери — не забывайте! У меня есть все основания для этого. Если ваш муж действительно приедет только завтра вечером, то у нас масса времени.
— А если он блефует? Если он приедет раньше?
— Господи, но ведь это, наверное, не единственное ваше украшение или нет?
— Да нет. Он… он мне много чего надарил.
— Значит, вполне возможно, он и не заметит, что на вас нет браслета. А если и заметит, вы скажете, что дали его поносить приятельнице. Да вы и сами сообразите, что еще можно ему наплести. Думаю, учить вас не надо.
— Я вижу, у вас обо мне сложилось то еще мнение.
— Я скажу вам, что я думаю о вас: мы с вами очень схожи — как лицо и маска, как ключ и его замок. И поэтому я о вас хорошего мнения. Поверьте!
Она не отвечает.
— Где находится ваша вилла?
— На горе, над старой башней.
— Меня должны поселить в «Родниках». Знаете, где это?
— Да.
— Из вашего дома видны «Родники»?
— Да, из окна моей спальни.
— Вы спите отдельно?
— Да. Мой муж и я уже давным-давно не…
Хотел бы я встретить хоть одну женщину, которая не говорила бы этого! При том, что я вовсе не ее любовник. Это, должно быть, у них у всех пунктик. Кстати, и у мужчин — тоже! Мужчины точно такие же. Интимные отношения с женой? Уже несколько лет как ничего!
— У вас есть карманный фонарь и у меня. Сегодня вечером ровно в одиннадцать будьте у окна. Если я стану мигать фонарем раз через каждые пять секунд, то значит, я вообще ничего не узнал и дело обстоит плохо. В этом случае мы встретимся здесь утром в восемь и будем думать, что делать дальше.
— Но в восемь вы должны быть в школе.
— Я ничего не должен, — говорю я. — Вы поморгаете мне фонарем тоже — по одному разу через несколько секунд, чтобы я знал, что вы меня поняли. Теперь слушайте дальше: если я стану мигать быстро два раза подряд, то, значит, браслет уже у меня. Тогда опять же приходите сюда завтра в восемь утра, и я вам его передам. Сегодня вам все равно нельзя уйти из дому в такое позднее время, дома ли ваш муж или нет. Но тогда по крайней мере вы будете спокойней спать.
— Для меня еще никто в моей жизни, ни один человек…
— Ладно, ладно, будет вам. Если я мигну три раза подряд, то это значит: я узнал, кто эта девушка и где лежит браслет, но мне еще нужно время. Мы должны предусмотреть все варианты. И затем я просигналю вам время, в которое я предположительно смогу передать вам браслет. Восемь раз — восемь часов, тринадцать раз — тринадцать часов и так далее. Ясно?
Она молча кивает. Ее лицо опять в порядке. Свет маленькой лампы над зеркалом падает на нас обоих. Она смотрит на меня, и под взглядом ее огромных черных глаз у меня начинает кружиться голова. Я хочу вести себя прилично. Но… Но ее глаза, эти чудесные глаза! Я привлекаю ее к себе, чтобы поцеловать. А она берет мою руку и прикладывает ладонью к своим губам движением, в котором и нежность, и отказ и которое прекраснее самого пленительного поцелуя, когда-либо полученного мною.
— I am sorry[45], — быстро говорю я, обхожу вокруг машины и помогаю ей вылезти из нее. — Не теряйте голову. Мы все устроим. Было бы смешно, если б мы не решили этой задачки. У меня были и похлеще!
— Вы великолепны, — говорит она.
— Я кусок дерьма и больше ничего. Но вы, вы мне так нравитесь! Я… Я все сделаю для вас. Все.
— Вы и так уже столько делаете для меня.
— Но за это я кое-что потребую.
— Это я уже поняла.
— Вы имеете в виду попытку поцеловать вас? То было чисто рефлекторное движение. Привычка. Я всегда так делаю. Но если я найду браслет, то я потребую нечто другое!
— Что?
— Тридцать таблеток веронала.
Она не отвечает.
— Если вы не согласны, то оставим наше предприятие.
— Господин Мансфельд, вы действительно совсем не представляете себе, в каком положении я нахожусь, даже если не считать браслета…
— Ничего не хочу знать. Я хочу получить эти тридцать таблеток. Вы отдадите их мне — да или нет?
Она смотрит на меня так долго, что у меня опять начинает кружиться голова, затем она снова кладет мою ладонь на свои губы и кивает.
