Юрий Петухов - Измена, или Ты у меня одна
Во сне он никогда не заговаривал с сыном. Тихо шел рядом, поглядывая свысока, чуть через плечо. Или беззвучно смеялся. Борька силился привлечь его внимание, дергал за рукав, громко кричал, вернее, ему только казалось, что он кричит, потому что все звуки тут же тонули в какой-то ватной пустоте — так, что сам кричавший ничего не слышал. И эта бессильная немота порождала странный безотчетный страх, сжимала сердце в тисках, сковывала волю. Борьке оставалось одно — молча идти рядом с тем, кто ушел навсегда из его жизни тринадцать лет назад и с тех пор наяву никогда не приходил.
На все вопросы мать отвечала одной заученной фразой, слышанной Черецким в детстве сотни раз: "Для нас с тобой его нигде нету, понял?!" Малышом он верил. Отав чуть постарше, он сам перестал задавать вопросы, уяснив наконец-то для себя, что где-то отец все же есть" обязательно есть. Возможно, он ходит теми же московскими улицами, дышит тем же воздухом, разговаривает с теми же людьми.
И, наверное, можно вот так, запросто, повстречаться с ним, привести домой… Борька часто бродил в одиночестве по тротуарам, вглядываясь в лица прохожих, надеясь, что если не в этот раз, так в следующий ему обязательно повезет.
Но везение не приходило.
Годам к четырнадцати он оставил свои детские надежды. Прежнее чувство собственной обделенности стало покидать его, пока совсем не пропало.
Но сны оставались все те же — выматывающие, непонятные. И что странно, как ни старался Борька, не мог он во сне уловить черты отцовского лица. Оно было расплывчат тым, постоянно меняющимся. Лишь глаза оставались постоянными, даже когда отец смеялся, — грустными, усталыми, с застывшим в них вопросом. А на вопрос этот Борька ответа нет знал. Но тоже задавал его себе: что он? кто он? где его место в жизни? И вообще есть ли у людей это особое для каждого, определенное свыше или ими самими место? Все было очень непросто.
Просыпался после таких снов усталым, с ноющей пустотой в груди. И еще с каким-то яростным желанием доказать всем, и прежде всего себе, что место это он выберет для себя только сам, без чьей-либо помощи, и никому его не уступит.
"Привет бравому вояке от вечного студента!
Серега, ты сам знаешь, я писать не любитель. И уж коли взялся за перо, так неспроста. Тебе там, конечно, не до мирской суеты — замуштровали, небось, вусмерть! Но ты выбери все же минутку и прочти мое послание.
Я буду короток и ненавязчив. Вчера днем свел нас всевышний — совершенно неожиданно для меня — с твоей ненаглядной Любашей. Кстати, Серый, что-то она на меня зуб точит, и уже давно, не разговаривает, косится все, а глазки злющие! С чего бы это? Ну да ладно, я ей прощаю.
Скажу только, что поводов для такого неприятия своей персоны не давал. Ну так вот, продолжаю. Иду я, значит, по Кировской, иду себе посвистываю. А у почтамта лоб в лоб сталкиваюсь с твоей пассией. Мне то что? Но она, как увидала меня, остановилась, позеленела вся, вот-вот грохнется. Только суть не в этом, сам догадываешься. Рядом с нею — кто бы ты думал?! Знаю, что сам угадаешь — небезызвестный тебе герой плаца и немалый в ваших краях военачальник сержантского звания. При всем параде и при всех надраенных значках! Он как увидал, что такой конфуз приключился, так за плечико мадам нежненько подхватил — и дальше по прешпекту, а на меня ноль внимания. Так и ухряли!
Ты это все на ус-то мотай, но особливо не расстраивайся. Дело обычное. Я тебе как другу пишу, чтоб тебя какой болван не огорошил без подготовки-то. Не горюй, Серый! Жизненная мелочь того не стоит. У нас тут первокурсницы — закачаешься! Я к твоему приходу такую герлу сыщу все позабудешь. Это ежели меня не попрут из нашего учебного сарая. Кстати, я и твою подруженьку в аудиториях давне-енько не видывал. Но это дело ее да сержантово. Нам без разницы. А вообще эта учеба у меня костью в горле, еще за прошлый семестр хвосты висят. Все экзамены да зачеты, пересдачи, нервотрепки… Тьфу! Одна надежда пахан из-за кордона прибудет, нажмет на рычаги.
Но это так, к слову. Главное, надеюсь, ты понял. Так что держись, Серый! Не скорби и не рыдай! Как там у вас говорят — дембель неизбежен!
С тем и остаюсь…
P.S. Серега, забыл совсем, ежели меня вышибут все же из клоповника нашего — вся надежда на тебя! Ты там расстарайся — законопать для меня тепленькое местечко, желательно на гаупвахте, ха-ха, ладушки?!
…твой друг Мих. АН. Квасцов, 14.06.199… г.".
Бежать по скользкой глинистой земле было нелегко.
Многие уже несли на себе ее бурые влажные отметины. У одних они были на локтях, у других на коленях, у третьих — и тут, и там. Не падали лишь на спину — успевали подхватывать бегущие сзади, натыкавшиеся на потерявших равновесие. Бежали, видя впереди прыгающие поблескивающие каски да приклады перевернутых вниз стволами автоматов. Бежали молча, сосредоточенно, вразнобой, время от времени задирая лица вверх, подставляя их под тоненькие струйки дождя, прохладного, смывающего липкий пот.
Новиков бежал во главе своего взвода, поминутно оглядываясь назад, подбадривая уставших. Сам он усталости не чувствовал, как не чувствовал и собственного тела, — оно машинально выполняло свою работу, оставляя голову свободной, не отягощенной, как у его молодых подопечных, единственной навязчивой мыслью, одним желанием — поскорее остановиться, дать отдых ноющим ногам и рвущемуся из груди сердцу. И потому дыхание было ровным, глубоким, тело послушным. Николай испытывал настоящее наслаждение от долгого, изнуряющего непривычных бега.
За спиной раздался короткий сдавленный крик. Новиков обернулся, а потом и остановился — рядовой Хлебников сидел на земле, ухватившись обеими руками за левую ногу. Рядом, не зная, как им реагировать и что делать, скучивались солдаты взвода.
— Не останавливаться! — крикнул им сержант. — Ребров. Сурков, Черецкий — ко мне!
Взвод, обтекая сидящего на земле, побежал дальше.
— Ногу подвернул, может сломал, — ответил Хлебников на немой вопрос сержанта. И по лицу его было видно — не шутит.
— Да чего там! — сказал вдруг Черецкий, приседая. — Давай цепляйся за плечи!
Хлебников не заставил себя упрашивать, влез на закорки.
Черецкий побежал, явно намереваясь догнать взвод, роту, батальон, несмотря на весомую и не слишком удобную ношу. Лицо его побагровело, ноги как-то согнулись, подошвы скользили и разъезжались по хлюпкой грязи. Но Черецкий не сдавался.
— Отставить! — выкрикнул сержант.
Сергей с Сурковым бросились к Черецкому, чтобы поддерживать его и Хлебникова с боков. Но не успели догнать.
— Отставить! — еще громче крикнул Новиков.
Черецкий шлепнулся наземь, прежде чем отзвучала повторная команда. Теперь они оба сидели на мокрой глине грязные, промокшие, тяжело дышащие. Хлебников чему-то улыбался, Черецкий был хмур и зол. Он тоже себе чегото там вывернул — лодыжка горела огнем.
Подбежавший сержант погрозил пальцем:
— Ну теперь оба из нарядов не вылезете! Это что за самовольство?!
Черецкий раздраженно буркнул:
— Сам погибай, а товарища выручай, так, что ли?
Сзади, фыркнув моторами, остановился «уазик» медсанчасти. Вылезли два санитара с носилками.
— Которые тут раненые? — крикнул с ходу высокий, усатый. — А ну, полезай!
Но санитар сразу же осекся, увидав «раненых». Посмотрел на другого — пониже и потолще, в круглых очках. Тот важно сказал:
— Не-е, пускай сами лeзут в машину! Еще носилки пачкать! Вот сачки!
— Сам ты сачок! — огрызнулся Черецкий. Он уже ковылял к машине, почти не опираясь на больную ногу, подпрыгивая на здоровой. Ему помогал Сурков.
Сергей с Новиковым «загрузили» Хлебникова. Машина потихоньку поехала за батальоном. Обгоняя ее, побежали вперед отставшие.
Неожиданно для себя Николай почувствовал усталость.
И была она не физической Черецкий виду не показывал, но в глубине души надеялся, что у него сложный перелом и удастся месячишкодругой отдохнуть в госпитале. Ну даже пускай небольшая травма — все равно дадут же недельку поваляться в санчасти?! Надоела вся эта беготня! Хотелось покоя и отдыха.
Но врач ни у него, ни у Хлебникова ничего серьезного не нашел, выправил легкие вывихи, смазал ушибы какой-то вонючей и противной дрянью да и выпроводил за двери, сказав:
— Передайте там своему командиру, чтоб вас сегодня не слишком загружал, пусть связочки отдохнут. Ну, не болейте!
Черецкий возвращался из санчасти в казарму расстроенный. Хлебников тоже был угрюм и молчалив. Ни тот, ни другой не нашли доброго слова, так и не обменялись им, хотя всего лишь час назад, в общем строю, готовы были поддержать друг друга, да и любого парня своего взвода, несмотря на усталость, дождь, грязь, тяжеленную выкладку и прочие тяготы.
После обеда чистили оружие. Но еще до этого Хлебников, прочитав оба письма, одно за другим, вернул их Сергею со словами:
