Виктор Пелевин - Омон Ра
Правой рукой сжимая в кармане ватника никелированный шарик, я уже час вглядывался в этикетку с надписью «Великая стена». Мне чудились теплые ветры над полями далекого Китая, и нудно звенящий на полу телефон мало меня интересовал, но все же через некоторое время я взял трубку.
– Ра, прием! Почему не отвечаешь? Почему свет горит? Почему стоим? Я же тут все вижу по телеметрии.
– Отдыхаю, товарищ начальник полета.
– Доложи показания счетчика!
Я поглядел на маленький стальной цилиндр с цифрами в окошке.
– Тридцать два километра семьсот метров.
– Теперь погаси свет и слушай. Мы тут по карте смотрим – ты сейчас как раз подъезжаешь.
У меня екнуло в груди, хотя я знал, что до черного кружка, который дулом глядел на меня с карты, еще далеко.
– Куда?
– К посадочному модулю «Луны-17Б».
– Так ведь это я «Луна-17Б», – сказал я.
– Ну и что. Они тоже.
Кажется, он опять был пьян. Но я понимал, о чем он говорит. Это была экспедиция по доставке лунного грунта; на Луну тогда спустились двое космонавтов, Пасюк Драч и Зураб Парцвания. У них с собой была небольшая ракета, в которой они запустили на Землю пятьсот граммов грунта; после этого они прожили на лунной поверхности полторы минуты и застрелились.
– Внимание, Омон! – заговорил начальник полета. – Сейчас будь внимателен. Сбрось скорость и включи фары.
Я щелкнул тумблером и припал к черным линзам глазков. Из-за оптических искажений казалось, что чернота вокруг лунохода смыкается в свод и уходит вперед бесконечным туннелем. Я ясно различал только небольшой участок каменной поверхности, неровной и шероховатой, – это, видимо, был древний базальт; через каждые метр-полтора перпендикулярно линии моего движения над грунтом поднимались невысокие продолговатые выступы, очень напоминающие барханы в пустыне; странным было то, что они совершенно не ощущались при движении.
– Ну? – раздалось в трубке.
– Ничего не заметно, – сказал я.
– Выключи фары и вперед. Не спеши.
Я ехал еще минут сорок. А потом луноход на что-то наткнулся. Я взял трубку.
– Земля, прием. Тут что-то есть.
– Включить фары.
Прямо в центре поля моего зрения лежали две руки в черных кожаных перчатках; растопыренные пальцы правой накрывали рукоять совка, в котором еще оставалось немного песка, перемешанного с мелкими камнями, а в левой был сжат тускло поблескивающий «Макаров». Между руками виднелось что-то темное. Приглядевшись, я различил поднятый ворот офицерского ватника и торчащий над ним верх ушанки; плечо и часть головы лежащего были закрыты колесом лунохода.
– Ну, чего, Омон? – выдохнула мне в ухо трубка.
Я коротко описал то, что было перед моими глазами.
– А погоны, погоны какие?
– Не видно.
– Отъедь назад на полметра.
– Луноход назад не ездит, – сказал я. – Ножной тормоз.
– А-ах ты… Говорил ведь главному конструктору, – пробормотал начальник полета. – Как говорится, знал бы, где упаду, – сенца бы подбросил. Я вот думаю, кто это – Зура или Паша. Зура капитан был, а Паша – майор. Ладно, выключай фары, аккумуляторы посадишь.
– Есть, – сказал я, но перед тем как выполнить приказ, еще раз поглядел на неподвижную руку и войлочный верх ушанки. Некоторое время я не мог тронуться с места, но потом сжал зубы и всем весом надавил на педаль. Луноход дернулся вверх, а через секунду вниз.
– Вперед, – сказал сменивший начальника полета Халмурадов. – Выходишь из графика.
Я экономил энергию и проводил почти все время в полной темноте, исступленно вращая педали и включая свет только на несколько секунд, чтобы свериться с компасом, хоть это и не имело никакого смысла, потому что руль все равно не работал. Но так приказывала Земля. Сложно описать это ощущение: тьма, жаркое тесное пространство, капающий со лба пот, легкое покачивание – наверно, что-то похожее испытывает плод в материнской утробе.
Я осознавал, что я на Луне. Но огромное расстояние, которое отделяло меня от Земли, было для меня чистой абстракцией. Мне казалось, что люди, с которыми я говорю по телефону, находятся где-то рядом – не потому, что их голоса в трубке были хорошо слышны, а потому, что я не представлял, как связывающие нас служебные отношения и личные чувства – нечто совершенно нематериальное – могли растянуться на несколько сот тысяч километров. Но самым странным было то, что на это же немыслимое расстояние удлинились и воспоминания, связывающие меня с детством.
Когда я учился в школе, я обычно коротал лето в подмосковной деревне, стоявшей на обочине шоссе. Большую часть своего времени я проводил в седле велосипеда и за день иногда проезжал километров по тридцать-сорок. Велосипед был плохо отрегулирован: руль был слишком низким, и мне приходилось сильно сгибаться над ним – так, как в луноходе. И вот теперь, из-за того, наверно, что мое тело надолго приняло эту же позу, со мной стали случаться легкие галлюцинации. Я как-то забывался, засыпал наяву – в темноте это было особенно просто, – и мне чудилось, что я вижу под собой тень на уносящемся назад асфальте, вижу белый разделительный пунктир в центре шоссе и вдыхаю пахнущий бензиновым перегаром воздух. Мне начинало казаться, что я слышу рев проносящихся мимо грузовиков и шуршание шин об асфальт, и только очередной сеанс связи приводил меня в чувство. Но потом я снова выпадал из лунной реальности, переносился на подмосковное шоссе и понимал, как много для меня значили проведенные там часы.
Однажды на связь со мной вышел товарищ Кондратьев и начал декламировать стихи про Луну. Я не знал, как повежливей попросить его остановиться, но вдруг он стал читать стихотворение, которое с первых строк показалось мне фотографией моей души.
Мы с тобою так верили в связь бытия,Но теперь я оглядываюсь, и удивительно –До чего ты мне кажешься, юность моя,По цветам не моей, ни черта не действительной.Если вдуматься, это – сиянье ЛуныМежду мной и тобой, между мелью и тонущим,Или вижу столбы и тебя со спины,Как ты прямо к Луне на своем полугоночном.Ты давно уж…
Я тихо всхлипнул, и товарищ Кондратьев сразу остановился.
– А дальше? – спросил я.
– Забыл, – сказал товарищ Кондратьев. – Прямо из головы вылетело.
Я не поверил ему, но знал, что спорить или просить бесполезно.
– А о чем ты сейчас думаешь? – спросил он.
– Да ни о чем, – сказал я.
– Так не бывает, – сказал он. – Обязательно ведь в голове крутится какая-нибудь мысль. Правда, расскажи.
– Да я детство часто вспоминаю, – неохотно сказал я. – Как на велосипеде катался. Очень похоже было. И до сих пор не пойму – ведь вроде ехал на велосипеде, еще руль был такой низкий, и вроде впереди светло было, и ветер свежий-свежий…
Я замолчал.
– Ну? Чего не поймешь-то?
– Я ведь к каналу вроде ехал… Так куда же я…
Товарищ Кондратьев пару минут молчал и тихо положил трубку.
Я включил «Маяк» – мне, кстати, не очень верилось, что это «Маяк», хотя так уверяли через каждые две минуты.
– Семь сыновей подарила Родине Мария Ивановна Плахута из села Малый Перехват, – заговорил парящий над рабочим полднем далекой России женский голос. – Двое из них, Иван Плахута и Василий Плахута, служат сейчас в армии, в танковых войсках МВД. Они просят передать для их матери шуточную песню «Самовар». Выполняем вашу просьбу, ребята. Мария Ивановна, для вас сегодня поет народный балагур СССР Артем Плахута, который откликнулся на нашу просьбу с тем большим удовольствием, что сам за восемь лет до братьев демобилизовался старшим сержантом.
Задребезжали домры; два или три раза бухнули тарелки, и полный чувства голос, напирая на букву «р», как на соседа по автобусу, запел:
– Ух, гор-ряч кипя-кипяток!
Я бросил трубку. От этих слов меня передернуло. Мне вспомнилась Димина седая голова и корова с обложки «Atom Heart Mother», и по моей спине прошла холодная медленная дрожь. Минуту или две я выжидал и, решив, что песня уже кончилась, повернул черную ручку. Секунду было тихо, а потом притаившийся на секунду баритон грянул мне в лицо:
Угощ-щали гадов чаемИ водицей огневой!
На этот раз я ждал долго, и, когда опять включил приемник, говорила ведущая:
– …вайте вспомним наших космонавтов и всех тех, чей земной труд делает возможной их небесную вахту. Для них сегодня…
Я вдруг ушел в свои мысли, точнее – просто провалился в одну из них, как под лед, и опять стал слышать только через несколько минут, когда тяжелый хор далеких басов уже клал последние кирпичи в монументальное здание новой песни. Но несмотря на то, что я полностью отключился от реальности, я автоматически продолжал давить на педали, сильно отводя в сторону правое колено – так меньше чувствовалась мозоль, которую мне успел натереть унт.
Поразило меня вот что.
Если сейчас, закрыв глаза, я оказывался – насколько человек вообще может где-нибудь оказаться – на призрачном подмосковном шоссе и несуществующие асфальт, листва и солнце перед моими закрытыми глазами делались так реальны для меня, словно я действительно мчался под уклон на своей любимой второй скорости; если, забыв про Zabriskie Point, до которого оставалось совсем немного, я все-таки бывал иногда несколько секунд счастлив, – не значило ли это, что уже тогда, в детстве, когда я был просто неотделившейся частью погруженного в летнее счастье мира, когда я действительно мчался на своем велосипеде вперед по асфальтовой полосе, навстречу ветру и солнцу, совершенно не интересуясь тем, что ждет меня впереди, – не значило ли это, что уже тогда я на самом деле катил по черной и мертвой поверхности Луны, видя только то, что проникало внутрь сознания сквозь кривые глазки сгущающегося вокруг меня лунохода?
