Эрвин Штритматтер - Лавка

Когда шестьдесят лет спустя я буду стоять на единственной каменной ступеньке, уцелевшей от бабушкиной лавки после второй большой войны, в носу у меня тотчас оживут ароматы овощей и фруктов, запахи квашеной капусты и маринованных огурцов, а в ушах — шум воды у запруды. Из моего воспоминания, как из бесформенной материи, все воздвигнется снова таким, как было когда-то, хотя любой другой человек, проходя мимо, не увидит ничего, кроме наполовину ушедшей в землю каменной ступеньки.

Деду с бабкой мы, как выясняется, не нужны. Они уже приготовились к закату своих дней. Когда в лавке раздается звонок, бабушка трюхает в своих шлепанцах из кухни через темную горницу. Звонок дедушка изготовил собственноручно из колокольчика от саней и стальной полосы, которую он свернул как пружину. Колокольчик сохранился у него с тех времен, когда он был кучером у старого советника и масона Зильбера. Покупатель толкает дверь лавки, дверь бьет по колокольчику, стальная пружина сворачивается и разворачивается, заботясь о том, чтобы толчок, произведенный покупателем, еще какое-то время сохранился и произвел замирающее дребезжание, которое продолжает существовать и тогда, когда мы уже больше его не слышим.

Покупатели у бабки — жены обывателей и рабочих, работники с мельницы и народ с Лисапедной фабрики Кайтцеля. Кто у нее покупает, тот и покупает, кто не покупает, обходятся без него. Бабка никогда не спрашивает: «Что вам угодно?» Обывательских жен она спрашивает: «Опять надумамши побывать?», а жен рабочих: «Ну, чего нынче стряпать-то будем?» С теми, кто работает на городской мельнице, она разговаривает по-сорбски и обращается к ним на «ты», это все сплошь вторые и третьи сыновья сорбских крестьян, они не могли унаследовать отцовский двор, и пришлось им идти на заработки в город. «Тебе чего? — спрашивает бабка. — Пива, жвачки или у тебя в глотке дерет?»

Лавка записана на Полторусеньку, она же Магдалена Кулька, что можно прочесть и на вывеске. Дедушка осуществляет общее руководство: «Задарма ни одна редисинка из лавки не выдет, а в долг мы не торгуем».

Люди говорят, а позднее те же слова повторяет мой отец: «Ну и пройдоха этот старый Кулька! Идет торговля, так и слава богу, не идет — тогда только бабушка должна объявить себя несостоятельной».

Разгар лета. Поутру дедушка кормит своих кроликов отходами торговли, затем вытаскивает тележку из сарая, кидает на нее фибровый чемодан, обтянутый холстиной, и кричит в раскрытое окно кухни:

— Эй, старуха, я поехамши, слышь?

А вернувшись к вечеру домой, он кричит в окно:

— Незадарма я нынче поездил, слышь, старуха?

В чемодане у дедушки есть мужские сорочки, женские передники, корсажи, но главное — там есть образцы тканей и сукон. Образцы подклеены по верхнему краю к белым картонным квадратикам, нижний можно зажать между большим и указательным пальцами, потереть, проверить, мнется ли лоскут.

— Попробовал бы ты эдак у Хибеля шшупать, — говорит дедушка своим покупателям. (Хюбелю принадлежит крупнейшая торговля тканями в Гродке) — Да, да, залез бы ты в евоную витрину и подергал бы там за штуку сукна! А у меня дергай себе на здоровье!

— А мы и у его дергаем, — отвечают крестьяне. У Хюбеля они могут разглядывать рулон, выложенный на прилавок, и щупать его, сколько им заблагорассудится. Но если дедушка нацелился на кого из покупателей, он ему задумываться не даст. Тут он ведет себя как многие политические деятели: хочешь торговать — умей языком работать, тогда и доход будет — вот дедушкино кредо. «Если желаешь справить новый костюм, покупай прям нынче, пока не вздорожало». Хотя у дедушки информация не поступила с биржи, она тем не менее соответствует действительности. Дедушка вполне может положиться на время, которое, если принять за единицу измерения одну человеческую жизнь, неудержимо утекает и влечет за собой повышение цен.

В ходе торга дедушка когда кстати, а когда и некстати поглядывает по сторонам. Он замечает в крестьянских санях корзину с паданцами.

«Неуж вы такие дураки, что гусям эдакое добро стравите?» — осведомляется он. Крестьяне со всей доступной им быстротой прикидывают: если заткнуть паданцы в гусиные глотки, прок с них будет только осенью, когда гусей забьют, да и то неучитываемый, дедушка же обещает, если, конечно, хозяева доплатят разницу, превратить неполноценные яблоки прямо у них на глазах в рабочий фартук либо женский бумазейный корсаж. И крестьянин заглатывает наживку. Ибо давно миновали те времена, когда они в собственном хозяйстве трепали лен, ткали полотно и шили из него корсажи.

Хотя дедушка выступает как неофициальный совладелец бабушкиной лавки и как закупщик товара, назвать его рабом лавки было бы ошибочно. Когда зацветает вереск, когда жизнь улыбается из каждого комка земли, дедушка скидывает куртку и ложится слушать пчелиный гуд, сам гудит себе под нос песенку, сочиняет немудреные стишата либо прикидывает, какой доход он уже получил и какой еще получит или, наконец, как можно было выиграть партию в скат, которую он продул.

Многообразие жизни, отразившись в его голове, пронизывает его насквозь, он и не подозревает, что такой род занятий называется праздностью. Он просто лежит, копается в жизни, копается в самом себе, потому что на него нашел такой стих.

Словом, нет никакой сколько-нибудь серьезной причины, которая заставила бы деда и бабку объединить трудовые усилия с отцом и матерью. И один черт знает, почему это все-таки совершается. У Полторусеньки, возможно, сыграла свою роль тоска по деревне. Другие мелкие коммерсанты по воскресеньям приглашают ее и дедушку в Швейцарское подворье, либо Горный замок на кофе и блинчики и на партию в скат. Дедушка охотно принимает такие приглашения. Он хорошо играет в скат, он первый игрок, он уверен в себе, но вот бабушка не больно горазда разговаривать по-немецки. Она сидит промежду городских женщин, и городские задирают перед ей нос.

«А я сижу все равно как нуль, который ждет единицу, чтобы стать десяткой», — жалуется бабусенька. Прикажете ей тоже справить соломенную шляпу с цветами, а просторную сорбскую юбку пустить на тряпки, только чтобы выглядеть, как фрау Боммель, жена торговца сигарами? — «Мне тогда на себе будет тошно глядеть».

Таковы обстоятельства, которые призваны облегчить бабусеньке переезд в сельскую местность. Однако есть и другое обстоятельство, оно заключается в том, что тогда ее сын Филе, ее гордость, свет ее очей, единственное выношенное ею дитя, короче, чудо из чудес, останется в городе один-одинешенек.

Подобно другим мужчинам своего возраста, дядя Филе побывал на войне, пережил все ужасы, которые пережили на войне мужчины его возраста, только дядины ужасы были гораздо ужаснее. Все, что ни пережил дядя Филе, становится в нем больше и страшней, становится порой до того большим и страшным, что дядя Филе может рассказывать о пережитом, лишь заикаясь от ужаса. Если судить по количеству пережитого, дядя Филе — супермен того времени. И горе тому, кто позволит себе при бабусеньке-полторусеньке усомниться в истинности его леденящих душу историй. Бабусенька верит всему, что он ни скажет, дядя — ее единственная надежда, ее кровиночка.

Дедушке и бабушке стоит немало трудов, чтобы после войны, которую мы впоследствии наречем первой мировой, заставить дядю Филе вернуться к уже изученному ремеслу. Дядя Филе по профессии шлифовальщик тонкого стекла, и во время торговых разъездов дедушке удается пристроить его на стекольном заводе в Хайдемюле.

Филе приступает к работе за две недели до рождества. Он переезжает в Хайдемюль в общежитие для холостых работников и появляется теперь у бабушки далеко не каждый день. Бабушка страдает.

Подходит рождество. Дедушка, бабушка и Филе справляют его вместе с нами в Серокамнице. На второй день праздника дядя Филе должен пешком отправиться в Хайдемюль, чтобы к сроку поспеть на работу. Но Филе предпочел бы остаться там, где уже находимся все мы, предпочел бы вдыхать запах хвои и лакомиться рождественской коврижкой. Он начинает кашлять и кашляет все сильней и при этом утверждает, будто легкие у него набиты стеклянной пылью.

— Еще чего выдумай, — протестует дедушка. А дядя Филе знай себе кашляет. Бабушка заступается за него, да, да, Филе ей уже говорил, что у него профессиональное заболевание шлифовальщика.

Дед-мороз принес мне в подарок маленькую тросточку, с обоих концов она обернута блестящей жестью, но лично я считаю жесть серебром.

— Счас я тебе покажу профессиональное заболевание! — говорит дедушка и, схватив мою тросточку, охаживает дядю Филе по спине. Тросточка ломается пополам.

Дядя перестает кашлять и начинает плакать. Он хочет пробудить в бабушке сострадание. Бабушка тоже плачет, ей жалко дядю. А я плачу из-за тросточки.