Мария Нуровская - Мой русский любовник
…это вроде сладкого райского яблочка на самом верху, блестевшего рдяным боком сквозь ветви, которое пропустили или не сумели до него дотянуться те, кто яблочки срывал…
Мне дотянуться удалось…
Орли, пол-одиннадцатого утра
Вот уже некоторое время наблюдаю за женщиной, сидящей за соседним столиком. Неплохой метод коротания долгих часов ожидания — уход от своего «я» и как бы переселение в других людей… Мадам рядом со мной, должно быть, около шестидесяти. Элегантно одетая, с аккуратно уложенными некрашеными волосами. Я бы не отважилась демонстрировать свою седину — уже давно осветляю волосы. Еще до встречи с Александром осветляла. Теперь так и буду думать: существование до встречи с ним, жизнь с ним — и вот теперь без него…
Бессилие. Чувство бессилия сопутствовало моей любви с самой первой минуты — невозможность противостоять происходящему, неотвратимость подчинения желаниям, исходящим откуда-то из глубин моего тела: быть с мужчиной. Быть именно с этим мужчиной. Только это теперь было важным. Все остальное стало ненужным, ушло на второй план. И я была с ним, не очень-то понимая, что это означает для меня и что значило для него. Саша о любви не говорил. Но я знала, что желанна, чувствовала это почти каждую ночь. Мы спали, тесно обнявшись, на узкой, неудобной кровати. Наш гостиничный быт мало-помалу приобретал черты оседлости, а не временно разбитого бивуака. Появился кухонный закуток, где мы готовили горячие ужины, была ванная комната, в которой на веревке сушились Сашины рубашки с носками и мое нижнее белье. Наши зубные щетки, как два стража, стояли в стаканчике на подзеркальнике. Будто вырезанная из журнала «Семья» картинка супружеской жизни, которой мне должно было хватить на всю оставшуюся жизнь. Во всяком случае, теперь я знала, как это выглядит, когда делишь жизнь с другим человеком. Присутствие Саши мне никогда не мешало, острее воспринималось его отсутствие. Когда мне надо было подготовиться к занятиям, я с конспектом пристраивалась на кровати, а он — рядом со мной. Лежал с книжкой, держа ее над моей головой, которую я клала ему на грудь, и читал. В таком положении мы могли оставаться часами, не произнося ни единого слова. Заменой словам служило какое-то необыкновенное слияние двух тел. Самым важным было ощущать рядом с собой другого человека, биение его сердца, невольные касания, теплоту кожи. Любовный акт был как физическое воплощение этого слияния, своего рода заключительным аккордом, когда в одно мгновение мы сбрасывали одежду — и он входил в меня. Я тесно обхватывала его бедрами, как можно теснее, просила, чтоб он помедлил, и он замирал без движения. Самые прекрасные мгновения моей любви… Как если бы я хотела удержать ее во времени… Любовь становилась мостиком, соединившим в пространстве разрозненные до этого куски моего существования в одной общей плоскости. Теперь это была я. Просто я. Между мной и моим телом наступало как бы примирение, временная передышка в вечной войне.
В один из дней, возвращаясь с лекций, я забежала в магазин и накупила разных вкусностей, не забыв прихватить двухлитровую бутылку так любимой Сашей кока-колы. Несмотря на то что набитые под завязку пакеты были довольно увесистыми, не стала дожидаться гостиничного лифта — в кабинке всегда было тесно и душно, к тому же частенько перегорала лампочка, но больше всего я боялась застрять в невесомости между этажами. Я поднималась по лестнице, когда вдруг почувствовала солоноватый привкус во рту и внезапный приступ головокружения. Пакеты выпали из моих рук. Я сомлела. Но сразу встала, хотя ощущала дрожь и слабость в коленях. Собрала рассыпавшиеся покупки, но сил донести до дверей оба пакета мне явно недоставало. Один взяла с собой, другой оставила на ступеньках, потом вернулась за ним. «Вот только не надо… мне мешать», — подумала я со злостью. Но против кого была направлена эта злость?
Орли, полдень
Я здесь уже без малого семь часов. Кружу в этом гигантском муравейнике, перемещаясь с места на место. И внутренне готовлю себя к очередному этапу моего побега. К вылету. В запасе у меня есть еще время, чтобы подумать, какую маску надеть на лицо при выходе из самолета в Варшаве.
Реймс… Две статуи в скульптурной композиции[14]. Две женщины. Мария и святая Елизавета в сцене Благовещения. Лицо Марии, юное, девически прекрасное, без единой морщинки… стройная, как античная колонна, шея… Мария — олицетворение молодости. В облике Елизаветы нет той цветущей и грациозной прелести. Вместо этого — печать умудренности чуточку гротескного в своей значительности лица… Глядя на фигуру старой женщины, явно противопоставленную скульптором юной Деве Марии, от которой будто исходит внутренний свет, я испытала внезапную боль. Темный лик Елизаветы: морщинистая кожа, две глубокие борозды, спускаясь от крыльев носа, прорезают щеки, под глазами — отчетливо обозначенные мешочки. Это контрастное изображение двух женщин вдруг заставило меня осознать всю жестокость противопоставления старости и молодости…
Я вошла внутрь собора, все еще ошеломленная увиденным. На меня натыкались люди — я ничего вокруг не замечала. Чувствуя себя совершенно разбитой, по пути присела на одну из скамеек для прихожан в боковом нефе в надежде, что Александр как-нибудь сумеет меня отыскать.
Мой взгляд обратился в сторону алтаря. Я увидела, как косой луч солнца, проникая через витраж наверху, высвечивает плитки пола, заставляя их переливчато искриться. «Ну почему, почему люди не стареют так, чтобы снаружи этого не было заметно?» — подумала я с горечью. Старение кожи не представлялось бы тогда такой драмой… Моя собственная кожа с недавнего времени стала моим врагом, которого я всячески старалась умилостивить. Этот тревожный взгляд в зеркало каждое утро: только б не обнаружились следы новых изменений к худшему… Счет уже шел не на недели, а на дни. Надо постараться до конца сохранить в себе ощущение молодости, которая обманчива, ибо в увеличительном стекле зеркальца для макияжа видно наметившийся второй подбородок. К счастью, в обычном зеркале он не так бросался в глаза, а если выпрямиться, то и вовсе исчезал. Я нашла свой метод омоложения: приноровилась держать голову таким образом, чтобы нескольких лет как не бывало.
Странное состояние овладело мной. Так бывает в природе — затишье перед бурей. Возможно, это была усталость, ведь встали мы ни свет ни заря, потом была долгая дорога на машине, которую дала нам профессорская чета Ростовых. Да и немало находились пешком по Реймсу… И все же что-то неладное творилось со мной… внезапно меня скрутила боль в низу живота, а потом теплая влага заструилась по ногам. Я инстинктивно сжала мышцы, почувствовав неприятную липкость на внутренней поверхности бедер. Боялась пошелохнуться и даже вздохнуть поглубже. Солнечный луч на полу переместился, и я с ужасом увидела темную струйку, показавшуюся из-под скамейки. Я опустила голову на деревянную подставку и прикрыла глаза. «И зачем только дала себя сюда привезти?» — подумала безучастно. Мне вдруг стало совершенно безразлично, что со мной будет дальше. Могу остаться здесь и истечь кровью. Просто засну и не проснусь. Какое было бы облегчение…
Поблизости я услышала шепчущиеся голоса. Кто-то кому-то сообщал, что вон той женщине стало дурно. С собой я этот факт не ассоциировала. Из оцепенения вывело прикосновение чьей-то руки, тронувшей меня за плечо. Подняв голову, увидела перед собой священника в сутане.
— Вам плохо, я могу вам помочь?
«Скорая» прибыла через несколько минут. Меня положили на каталку. Собравшаяся в храме толпа — кажется, начиналась служба — расступалась, давая дорогу. Приехавшие врач и санитары действовали очень слаженно и быстро. Каталку вывезли на подъездную аллею, у выхода ждал реанимобиль, в который меня погрузили. Окончательно я очнулась в небольшом кабинете, заставленном стеклянными шкафами с инструментами и гинекологическим креслом за ширмой. Меня переодели в больничную сорочку и переложили на кресло, поместив мои ступни в специальные пластмассовые футляры, расположенные по бокам никелированного чудища. Мои ноги были широко разведены, я была не в состоянии пошевельнуться.
Появился доктор в халате ярко-бирюзового цвета и круглой шапочке. Его глаза за стеклами очков в золотой оправе были такими же холодными, как и все это помещение. Натягивая резиновые перчатки, он приблизился ко мне:
— Вы говорите по-французски?
— Да, говорю.
— Вы ведь из Польши, не так ли?
— Да, из Польши.
— У вас есть с собой какие-нибудь анализы, выписки из истории болезни?
— Нет.
— Может, вы помните, какой вам поставили диагноз после последней цитологии?
Я молча воззрилась на него.
— Вы поняли, о чем я вас спросил? Может, мне нужно говорить помедленнее?
