Дмитрий Вересов - Возвращение в Москву
А Юру, нынче восьмиклассника, ждал год борьбы и свершений. Он выглядел немного замкнувшимся в себе. Но не замкнутость это была, а сосредоточенность на цели. Мечтательный домашний мальчик, немного рассеянный и небрежный в учении, начал упорно постигать школьные премудрости, везде ходил со словарем и с яркими английскими и американскими книжками, привезенными из Москвы, растил мускулатуру на турнике и шведской стенке, которую смастерил ему дома отец. В увлечении физкультурой немалую роль сыграло желание понравиться спортивной Юльке при ожидаемой через год встрече. Но Юлька теперь была далеко, а воспоминание для юного мальчика совсем не то же самое, что ежедневные встречи, болтовня и совместные проделки.
Юлька помнилась, но подросший, подтянувшийся Юра неожиданно понравился первой красавице генераловской школы Люде Лихачевой, которая еще весною нос воротила, когда Юра ловил ее взгляд. А теперь она всячески поощряла его при частых встречах, благо жили по соседству. И остаток лета, если Юра с кем-то и общался, отрываясь от книг и физкультурных занятий, то это была Людка. С нею он ездил в тетеринский кинотеатр «Москва» на «Ромео и Джульетту» с Оливией Хасси, с нею ел мороженое, с нею ходил купаться на речку и в лес по орехи, с нею по воскресным вечерам танцевал в генераловском клубе, неумело топтался, прижимаясь в подражание взрослым парням, под «Чао, бамбино, сорри».
– Людка, ты же блондинка была, а за лето совсем рыжая стала! – вдруг однажды заметил Юра.
– А тебе не нравится? – повела глазами Людка, которая вымыла голову маминой хной, желая подчеркнуть свою естественную бледно-блондинистую рыжину, чтобы в свои четырнадцать лет казаться взрослее и интереснее.
– Нравится, – ответил Юраджентльмен и неожиданно понял, что не соврал. Людка в ожидании подняла мордашку, и Юре пришлось ее поцеловать в губы, почти как в кино, чтобы не выглядеть в ее глазах идиотом и маменькиным сынком. А Людмила уже была достаточно искушенной и знала, что в таких случаях ни за что нельзя хихикать, хотя и очень хочется.
Юра стал называть Люду Джинджер на английский манер, то есть Рыжиком, что звучало очень интимно и ласково, на зависть всем девчонкам в школе. И Людмиле в память о детском прозвище пришлось всю жизнь красить свои от природы светлые волосы в разнообразные оттенки рыжего. Волосы ее то отдавали медью, то красным золотом, то словно отражали краски позднего гаснущего заката, то светились апельсином, то неудачно напоминали цветом морковку или тусклую ржавчину.
Людмиле порыжевшей стал вдруг к лицу поздний сентябрь, а ведь еще несколько месяцев назад Юра не сомневался, что ее мир – весенний, с душистым и легкомысленным бело-розовым яблоневым снегом, летящим с высоких небес. Теперь же, осенью, казалось, что под тонкой и терпкой полосатой кожуркой переменчивых Людмилиных настроений оформлялись, приобретали вкус и глубину приязни и чувствования не слишком сложные, но устойчивые, слагающие основу женской памятливости. И так уж совпало, что именно Юра оказался рядом в какой-то особый, решающий момент, в тот момент, когда затягивался главный узелок – с именем избранника.
– Люську Лигачеву буду отваживать, свистуху, – как-то за ужином решительно высказалась бабушка Нина в отсутствие Юры, который на ужин не явился по причине свидания с Людмилой. – Да, отваживать. Юрочку сбивает с толку. Юрочка маленький еще, а она уж девица-жеребица, уж хвост задирает.
– Мама, какая еще жеребица? Что за слово такое новое? – удивилась Ирина Владимировна. – Кобылица, ты хочешь сказать? Да ничего подобного. Обычная девочка-подросток, здоровая, в меру умная, неплохая ученица. Не вижу ничего плохого в их с Юрой дружбе.
– Все ты видишь, – погрозила пальцем Нина Ивановна, – и видишь, и по-матерински ревнуешь, как положено. Только книжек у тебя слишком много читано, оттого и базар в голове, и забыла напрочь, что плохо, что хорошо. Интеллигентная ты женщина, Ира, и слаба на голову по этой именно причине.
– Да что же это такое! – растерялся Алексей Николаевич и уронил с вилки кусочек голубца. – Что за ерунда такая, Нина Ивановна! Сама не понимаешь, что говоришь. Почему это Ирочка на голову слаба? И при чем тут Юра? При чем тут Юра, я спрашиваю?
– Мама подменяет понятия, Алексей, как это любят делать бабушки, чтобы доказать свою правоту или когда им что-то не нравится, – резким учительским голосом ответила Ирина Владимировна. – Романтические чувства, легкая влюбленность, мама, напомню тебе, медику, в подростковом возрасте в порядке вещей. Это свидетельствует о нормальном развитии организма. К тому же все происходит у нас на глазах, все мы видим, присматриваем. А будешь «отваживать», запрещать… Ты лучше подумай, во что могут вылиться запреты.
– Во что вылиться? Шалава с другим гулять будет, хвостом своим «романтическим» вертеть, а ты сохранишь Юрочку, вот во что! – настаивала бабушка Нина. – Мальчику сейчас важнее учеба, а не полуночные гулянки. И не говори ты мне, Ира…
Но Ирина Владимировна ничего и не говорила, а только отмахивалась, обессиленная собственной внутренней неурядицей, и Нина Ивановна поджимала губы, понимая, что войну за Юрочку придется вести ей одной.
Война эта была, однако, заведомо проиграна. Мать Людмилы, умотанная одиночеством и сменной работой на станции, соседские сплетни и провокации Нины Ивановны воспринять была попросту не способна, и толку обращаться к ней, как убедилась Нина Ивановна, было столько же, сколько к пересохшему помелу, забытому под чердачной лестницей. А сама «девица-жеребица», убедившись в недоброжелательстве Нины Ивановны, завидев ее, неслась как ошпаренная, будто по важным делам, и едва здоровалась на скаку. Нине Ивановне оставалось лишь губы поджимать и успокаиваться кагором, когда вскипали накопившиеся обиды.
А Людмиле для полноты ощущений, пожалуй что, как раз и не хватало врага-разлучника. Теперь она, девушка не так уж мало читающая, считала себя ровней романным героиням или шекспировской Джульетте, отрицая разницу между житейскими реалиями и книжным, иллюзорным жизнеподобием. Она с увлечением мысленно писала свой собственный роман и была главной его героиней. И в этом романе события развивались, разумеется, не в провинциальном Генералове, а в Венеции, в Мадриде, в Париже, в Москве… И сердце жило предчувствиями, и дух захватывало. Вот оно, вот оно – счастье, внутри, трепетный комочек над диафрагмой.
«Счастье сидело в ней пушистым котенком», – среди ночи записывала Людмила в свой потрепанный альбомчик понравившуюся строчку из Александра Грина и рисовала пушистого котенка, и пронзенные одной стрелой два сердца с первыми буквами имен, и летящего голубя с розой в клюве…
А для Юры (несмотря на нежную дружбу с Людмилой, с Рыжиком его) потрепанным альбомчиком, старой вкривь и вкось исписанной и исчерканной школьной тетрадкой, черновиком был уже сам поселок, родное его Генералово. Альбомчик этот не хотелось продолжать, и стыдно было его убогости, скудости, тесных горизонтов и низких небес. Юра весь школьный год предвкушал момент, когда откроется новая страница его жизни, страница небывалой белизны и глянца, и ее позволено будет заполнять только прямыми, ровными строчками, без клякс и помарок.
* * *Обновление стало целью, и, имея цель, зная о средствах ее достижения, Юра к весне без особых затруднений вышел в лучшие ученики, в его аттестате о восьмиклассном образовании были исключительно отличные оценки. Это означало, что он выполнил и даже перевыполнил принятые на себя обязательства и может с полным основанием претендовать на то, чтобы продолжить обучение в Москве, в специализированном закрытом интернате, учрежденном при Министерстве иностранных дел. При протекции Михаила Муратовича, разумеется, которая была ему обещана прошлым – удивительным – летом.
И все чаще вспоминалась Юлька-непоседа, чертенок черномазый, с исцарапанными ногами – в расчесах от комаров и крапивы, слишком независимая, чтобы стать по-настоящему верным другом, слишком независимая и маленькая пока, чтобы ценить чужую привязанность.
Осенью еще, темным и мокрым поздним ноябрем, вспоминая летнюю благодать и соскучившись по ясным дням, Юра решил написать Юльке письмо, но поскольку писем он писать не учился, то ответ на свой эпистолярный «шедевр» получил соответствующий. «Юрий! – писала тринадцатилетняя Юлия Михайловна. – Не умеешь писем писать, так и не пиши. И если не о чем писать, тоже не пиши. Очень мне надо знать про твои успехи в учебе и про погоду в твоем Генералове! И с Новым годом за месяц тоже никто не поздравляет. На зимние каникулы мы едем в Югославию. Привет! Юлия. P. S. Или не в Югославию, а в Алма-Ату, на Медео, кататься на коньках, или в Домбай, на горных лыжах. Дуру Ритусю под землей сцапала какая-то особая милиция и где-то там зарегистрировала, и папа говорит, что за границу могут нас теперь какое-то время не пускать». …Такое вот дрянцо эта Юлия Михайловна. Так противно хвастаться способна была только она.
