Тибор Дери - Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале
— …Просто каким-то чудом… — сказала Беверли.
— …удалось-таки… — сказала Эстер.
— …досталось все-таки нам… — сказала Беверли.
— …место… — сказала Эстер.
— …неподалеку от эстрады… — сказала Беверли.
— …но под самым… — сказала Эстер.
— …как раз под самым усилителем… — сказала Беверли.
— …который гремел, как стенобитная труба иерихонская, — сказала Эстер, — то есть с силой звука приблизительно в сто тридцать децибел, обрывая нас на каждом слове, затыкая нам глотку, и все-таки было это как одно восторженное песнопение, как если бы первоклетка в первый день творения, вдруг осознав себя, разразилась ликующими кликами…
— …но когда мы, наконец, отыскали себе место и уселись, — сказала Беверли, — Мик Джеггер был уже на эстраде, исполнял со своими музыкантами «Sympathy for the Devil»…
— …песня ликующая то была или песня взыскующая, — сказала Эстер, — или то и другое вместе, одно продолжение другого и все — лишь мимолетный привет бытию из его юлою бегущих щелок-окошек… о мой бедный разум, не оставь меня!
— Подмостки тонули в кроваво-красном свете, — сказала Беверли, — и хотя из-за отшибающего паморки рева звукоусилителей мы самих себя не слышали…
— …все-таки оттуда, — сказала Эстер, — словно бы донеслись приглушенные крики «помогите»…
— …мы не так уж и близко оказались от эстрады, — сказала Беверли, — но даже в этом красном, как в борделе, свете…
— было видно, — сказала Эстер, — как нилашисты из Особого Присутствия…
— …что там началась кутерьма, — сказала Беверли, — а потом драка, но между кем и почему…
— …продолговатое темное тело слетело вниз с подмостков, прямо в публику, — сказала Эстер, — но что это было, человек, мешок или сверток…
— …чуть ли не сами «ангелы ада» подрались там с парнями, которые лезли на помост, — сказала Беверли, — чтобы поближе…
— …чуть его самого не пришибли, — сказала Эстер.
— …Мик прервал свое выступление, — сказала Беверли, — помнится, он как раз пел «Зачем мы согласились»…
— Господи ты Боже мой, — сказала Эстер.
— …подошел к микрофону, — сказала Беверли, — и с воздетыми руками стал просить публику успокоиться.
«Братья, успокойтесь, — воскликнул он, — успокойтесь, братья и сестры мои!»
— …Господи Боже мой… — сказала Эстер.
— …но его оттолкнули, — сказала Беверли, — еще немного, и самого бы пришибли…
— …Господи, помоги… — сказала Эстер.
— …один чокнутый «ангел» пошел на него с железным прутом, выдернутым из ограждения, — сказала Беверли, — и если бы его не оттащили…
— …слава тебе Господи, оттащили… — сказала Эстер.
— …по счастью, Мик не растерялся, — сказала Беверли, — налил себе бургундского, поднял стакан в красном свете юпитеров и провозгласил тост за присутствующих…
— …спаси, Господи, из этого ада… — сказала Эстер.
— …«мир вам и радость, братья и сестры мои», сказал Мик Джеггер в микрофон, — сказала Беверли, — «за здоровье ваше, братья мои и сестры!»
— …один нилашист, — сказала Эстер, — детина огромного роста в красно-рыжем шарфе на шее…
— …занес нож… — сказала Беверли.
— …и с размаху всадил в лежавшего на земле еврея из рабочего батальона, — сказала Эстер.
— …лица его я не разглядела, — сказала Беверли, — он повернулся ко мне спиной, когда, сидя на животе у Мередита Хантера, всадил в него нож…
— …Господи, помилуй… — сказала Эстер.
— …музыканты Мика — это все было у них за спиной — не видели, как убивали Хантера, — сказала Беверли. — Они пели как раз «Не думай, что мир уже твой» и только потом заметили…
— …Эстер, совсем поникшая, сидела рядом со мной… — сказала Беверли.
— …музыка внезапно замолчала, — сказала Беверли. — Мик исчез на какое-то время в толчее, среди забегавших по эстраде людей, потом, подойдя опять к микрофону, стал звать врача… «Попросите врача, — говорил он, — братья и сестры мои, пропустите на сцену врача»…
— …она опустила голову, — сказала Беверли, — и вся дрожала…
— …озверелая толпа на подмостках, — сказала Беверли, — представляла все разновидности помешательства…
— …глаза она заслонила рукой… — сказала Беверли.
— …все решительно передрались, — сказала Беверли, — но почему наскакивали друг на друга…
— …что с тобой, деточка, спросила я, — сказала Беверли, — но она не отвечала…
— …возле нас тоже все орали наперебой, — сказала Беверли, — но чего хотели, чего добивались…
— …плохо тебе, спросила я, — сказала Беверли, — но она промолчала.
— …всем вдруг подраться захотелось, — сказала Беверли, — друг дружку за глотку схватить…
— …даже в этом кровавом свете выглядела она мертвенно-бледной, — сказала Беверли.
— …убивать напала охота, — сказала Беверли, — страсть к истреблению…
— …я привлекла ее к себе, — сказала Беверли, — обопрись об меня…
— …все и вся истребить, — сказала Беверли, — и себя, и нас…
— …последние бы волосы отдала со своей лысой головы, лишь бы ее в чувство привести, — сказала Беверли.
— …подошел какой-то человек, — сказала Беверли, — ярко-желтые брюки, розовая рубашка, серьги в ушах. Есть несколько доз, сказал он, первосортный товар; курочке вашей, по-моему, требуется как раз…
— …Эстер будто и не слышала, — сказала Беверли, — совсем понурила голову на белой своей лебединой шее, руки судорожно прижала к глазам…
— …за ЛСД он заломил безбожную цену, я уже хотела послать его кое-куда, — сказала Беверли, — но у него было решительно все, он уже и шприц мне в руки совал, стерильный, с заводской гарантией…
— …Эстер, по счастью, ничего не видела, — сказала Беверли, — поднять голову ее заставили только револьверные выстрелы совсем рядом, и я на остаток денег купила для нее дозу героина, тоже вдесятеро дороже, чем дома суют на каждом перекрестке…
— …убитого негра вывезли между тем на вертолете, — сказала Беверли, — санитарные вертолеты так над нами и клекотали целыми вереницами…
— …успокойся, ласточка моя, сказала я Эстер, — сказала Беверли.
— И несут, несут на тот свет полные гнили узлы, — сказала Эстер, — чтоб и там сгнило все, ведь известно (глупая ты девчонка), что человек и посюстороннее, и потустороннее творит по образу и подобию своему. И не будет конца паскудству, пока последний палач, оставшись не у дел, сам вслед за последней жертвой не отправится с песней в газовую камеру. Ведь все кругом поют, избивающие и избиваемые, пожирающие и пожираемые; ибо единственный реванш для поедаемого и перевариваемого — поведать о своем злосчастии тугому на ухо мирозданию. Пой и ты, Эстер, распевай вместе с гангстерами, евреями и неграми под обезумелый гитарно-органно-барабанный набат: «Не думай, что мир уже твой», чтобы оставить на этой земле след поважнее, чем лужица солоноватой воды, которая тут же всосется в нее обратно. Песней, помню, и мать убаюкивала меня, когда я твердила в детской кроватке ничего не подозревающим языком первое заученное слово: «Дай, дай, дай», — и не могла остановиться от удовольствия. «Заберите обратно», — выражаюсь я теперь языком более раскованным и ироничным, но с тем же успехом, ибо мироздание по-прежнему глухо к песням, слагаемым нами о себе. Нет, не дано тебе, милая Эстер, осуществить, что начертала ты на карте твоей жизни, мня, будто одним лишь словом, одним криком может частица праха отвратить гибель своих материков в океанских пучинах, — и не это у тебя отымется. Что получила ты в начале твоих начал? Колыбель, которой не просила, но в которой качали тебя, успокаивая резь в животике; так, прекрасно. Ротик, которого ты тоже не просила и которым до крови насасывала грудь матери твоей, урожденной Изабеллы Блюм; так, прекрасно: чем-то надо же кормиться. Были даны тебе зубки, вначале всего лишь ханжеские молочные, чтобы показывать своим будущим жертвам, а после, наулыбавшейся, — и коренные (просила ль ты о них?), дабы трупы ближних глодать для продления собственного земного благоденствия. Так, прекрасно (повторила бы ты, будь ума побольше!). Непрошеное, пришло и первое кровотечение в четырнадцать лет, коим организм твой торжествующе возвестил, что созрел для приумножения рода. Не послушалась?.. И зря, зачем пару мест в газовой камере вставила пустовать. А девичьи радужные мечты, воздушные твои шарики, на которых ты некогда парила, — в каких дальних концлагерях полопались они? Ты говоришь, прекрасно; говоришь, что всего важнее чувство реальности. Ну вот и получай под конец вместо своих мифов трезвость мысли, которая молит, как скелет, о скрижалях с горы Синайской. И не надо, надувшись, повторяешь ты. Ничего не надо, можете все забирать! Да положить они хотели на тебя, Эстер, голубка, ничего они не заберут, как трогательно, проникновенно ни воркуй под какие угодно электронные гитары, ибо что было, то было и уже не сотрется. Говорят, забыть можно, нанюхавшись травки. Или дозу себе вколов. Даже потерянный рай, говорят, при некоторой ловкости рук, всю его сладость на минутку можно возвратить.
