Борис Виан - Красная трава

— Дело в том, что я слишком мала, — сказала Лиль, прижимаясь к нему. — Или же ты ошибаешься. Принимаешь одно за другое.

Они ушли с кухни и уселись на большой диван.

— Я перепробовал почти все, — сказал Вольф, — и нет ничего, что я хотел бы сделать еще раз.

— Даже меня обнять? — сказала Лиль.

— Разве что, — сказал, делая это, Вольф.

— А твоя старая ужасная машина? — сказала Лиль.

— Она меня пугает, — пробормотал Вольф. — То, как переосмысливаешь вещи там, внутри…

От неудовольствия, где-то в районе шеи у него начался нервный тик.

— Все делается для того, чтобы забыть, но сначала передумываешь все заново, — продолжал он. — Ничего не опуская. С еще большим количеством деталей. И не испытывая того, что испытывал когда-то.

— Это так тоскливо? — сказала Лиль.

— Невыносимо. Невыносимо тащить за собой все, чем ты был раньше, — сказал Вольф.

— Ну а меня ты не хочешь увести с собой? — сказала Лиль, лаская его.

— Ты прекрасна, — сказал Вольф. — Ты нежна. Я люблю тебя. И я обманулся.

— Ты обманулся? — повторила Лиль.

— Иначе и быть не может, — сказал с неопределенным жестом Вольф, — пентюх, машина, возлюбленные, работа, музыка, жизнь, другие люди…

— А я? — сказала Лиль.

— Да, — сказал Вольф. — Была бы ты, но невозможно залезть в шкуру другого. Получаются двое. Ты полна. Ты вся целиком — это слишком; а сохранения заслуживает все, вот и нужно, чтобы ты была иной.

— Залезь ко мне в мою шкуру, — сказала Лиль. — Я буду счастлива: ничего, кроме нас двоих.

— Это невозможно, — сказал Вольф. — Чтобы влезть в чужую шкуру, надо убить другого и содрать ее с него для себя.

— Обдери меня, — сказала Лиль.

— В этом случае, — сказал Вольф, — у меня тебя уже не будет, буду я в другой шкуре.

— О! — совсем грустно сказала Лиль.

— Когда обманываешься, все именно так и выходит, — сказал Вольф. — Дело в том, что обмануться можно во всем. Это неизлечимо, и это повторяется каждый раз заново.

— У тебя совсем не осталось надежды? — сказала Лиль.

— Машина… — сказал Вольф. — У меня есть машина. В конце концов, я пока пробыл в ней не так уж и долго.

. — Когда ты туда вернешься? — сказала Лиль. — Я так боюсь этой клетки. И ты мне ничего не рассказываешь.

— В следующий раз — завтра, — сказал Вольф. — Ну а сейчас мне нужно поработать. А рассказать тебе что-нибудь я просто-напросто не могу.

— Почему? — спросила Лиль.

Лицо Вольфа замкнулось.

— Потому что я ничего не помню, — сказал он. — Я знаю, что, когда я внутри, воспоминания возвращаются, но машина как раз для тогой предназначена, чтобы туг же их уничтожить.

— А тебя не пугает, — спросила Лиль, — разрушать собственные воспоминания?

— Ну, — уклончиво сказал Вольф, — я еще не уничтожил ничего существенного.

Он насторожился. Наверху, у Ляписа, хлопнула дверь, и вслед за этим по лестнице загрохотали шаги.

Они вскочили и выглянули в окно. Ляпис почти бегом удалялся в направлении Квадрата. Не добравшись до него, он повалился ничком в красную траву, обхватив голову руками.

— Сходи навести Хмельмаю, — сказал Вольф. — Что там стряслось? Он совсем измотался.

— Но ты-то не пойдешь его утешать, — сказала Лиль.

— Мужчина утешается в одиночку, — сказал Вольф, заходя в свой кабинет.

Он лгал естественно и искренне. Мужчина утешается точно так же, как и женщина.

ГЛАВА XXVII

Лиль была чуть смущена, ей казалось несколько нескромным соваться со своим сочувствием к Хмельмае, хотя, с другой стороны, Ляпис обычно так не уходил, да и убегал он скорее как человек напуганный, а не разъяренный.

Лиль вышла на лестничную площадку и поднялась на восемнадцать ступенек. Постучалась. Послышались шага Хмельмаи по направлению к двери, и, открыв ее, их хозяйка поздоровалась с Лиль.

— В чем дело? — спросила Лиль. — Ляпис напуган или болен?

— Не знаю, — сказала Хмельмая, как всегда нежная и замкнутая. — Он ушел ни с того ни с сего.

— Не хочу быть нескромной, — сказала Лиль. — Но у него был такой необычный вид.

— Он целовал меня, — объяснила Хмельмая, — а потом опять увидел кого-то, и на этот раз он уже не смог стерпеть. Он ушел.

— И никого не было? — сказала Лиль.

— Мне все равно, — сказала Хмельмая. — Но он явно кого-то видел.

— Ну и что же делать? — сказала Лиль.

— Думаю, он меня стыдится, — сказала Хмельмая.

— Нет, — сказала Лиль, — он, наверное, стыдится быть влюбленным.

— Я же никогда не говорила плохо о его матери, — возразила Хмельмая.

— Я вам верю, — сказала Лиль. — Но что же делать?

— Не знаю, не пойти ли его поискать, — сказала Хмельмая. — Такое впечатление, что именно я — причина его мучений, а я не хочу его мучить.

— Что же делать… — повторила Лиль. — Если хотите, я могу сходить за ним.

— Не знаю, — сказала Хмельмая. — Когда он рядом, он так хочет прикоснуться ко мне, обнять, взять меня, я это чувствую, и мне очень хочется, чтобы он это сделал; а потом он не осмеливается, он боится, что вернется этот человек, ну и что из этого, мне-то все равно, я же его не вижу, но его это парализует, а теперь еще того хуже — он стал бояться.

— Да, — сказала Лиль.

— Скоро, — сказала Хмельмая, — он разъярится, он же хочет меня все сильнее и сильнее, а я его.

— Вы оба слишком молоды для этого, — сказала Лиль.

Хмельмая засмеялась. Прекрасный смех: легкий и хрупкий.

— Вы тоже слишком молоды для подобного тона, — заметила она.

Лиль улыбнулась, но невесело.

— Не хочу изображать из себя бабушку, — сказала она, — но я замужем за Вольфом уже несколько лет.

— Ляпис — совсем другое дело, — сказала Хмельмая. — Не хочу сказать, что он лучше, нет, просто его мучит другое. Ведь Вольф тоже мучается, и не пытайтесь доказать обратное.

— Да, — сказала Лиль.

Хмельмая сказала ей почти то же самое, что только что говорил Вольф, и это показалось ей забавным.

— Все было бы так просто, — вздохнула она.

— Да, — сказала Хмельмая, — в общем, по отдельности все просто, но вот целое становится запутанным и теряется из виду. Хорошо бы научиться смотреть на все сверху.

— А тогда, — сказала Лиль, — перепугаешься, обнаружив, что все очень просто, но нет лекарства и нельзя рассеять иллюзию на месте.

— Наверно, — сказала Хмельмая.

— А что делать, когда боишься? — сказала Лиль.

— То же, что делает Ляпис, — сказала Хмельмая. — Пугаться и спасаться.

— Или разок впасть в ярость, — пробормотала Лиль.

— Рискнув, — сказала Хмельмая.

Они замолчали.

— Но что же сделать, чтобы снова их как-нибудь заинтересовать? — сказала Лиль.

— Я стараюсь как могу, — сказала Хмельмая. — Вы тоже. Мы красивы, мы пытаемся оставить их на свободе, мы стараемся быть достаточно глупыми, ведь надо, чтобы женщина была глупа — такова традиция, — и это не так-то просто, мы уступаем им наши тела, и мы берем их; это, по меньшей мере честно, а они сбегают, потому что боятся.

— И боятся к тому же даже не нас, — сказала Лиль.

— Это было бы слишком прекрасно, — сказала Хмельмая. — Даже их страх, нужно, чтобы он исходил из них самих.

Вокруг окна слонялось солнце, временами оно посылало ослепительно-белую вспышку на натертый паркет.

— Почему же мы сопротивляемся лучше? — спросила Лиль.

— Потому что мы предубеждены против самих себя, — сказала Хмельмая, — и это дает каждой из нас силу всех остальных. А они думают, что из-за того, что нас много, мы сложны. Об этом я вам и говорила.

— В таком случае они глупы, — сказала Лиль.

— Не обобщайте их в свою очередь, — сказала Хмельмая. — Это усложнит и их тоже. Ни один из них этого не заслуживает. Никогда не нужно думать «мужчины». Нужно думать «Ляпис» или «Вольф». Они всегда думают «женщины», это их и губит.

— С чего вы это все взяли? — спросила удивленная Лиль.

— Не знаю, — сказала Хмельмая. — Я их слушаю. Впрочем, я, вероятно, нагородила тут чуши…

— Может быть, — сказала Лиль, — но, во всяком случае, очень ясной.

Они подошли к окну. Внизу, на алой траве, бежевое пятно тела Ляписа продавливало рельеф. Горельеф — сказал бы кое-кто. Вольф стоял рядом на коленях, положив руку Сапфиру на плечо. Он склонился совсем низко, должно быть, он что-то ему говорил.

ГЛАВА XXVIII

Наступил следующий день. В комнате Ляписа, приятно пропахшей северным деревом и резиной, грезила Хмельмая. Скоро вернется Ляпис.

По потолку почти параллельно бежали пазы и волокна древесины, кое-где запятнанные темными сучками, которые металл пилы натер до особого блеска.

Ветер снаружи копался в дорожной пыли и рыскал среди живых изгородей. Он волновал алую траву, поднимая извилистые буруны, гребешки которых пенились какими-то юными, малюсенькими цветочками. Постель Ляписа под Хмельмаей была нетронута. Она только отогнула покрывало, чтобы прильнуть затылком к льняной ткани подушки.