Айрис Мердок - Школа добродетели

Эдвард, внимательно выслушавший длинную речь Томаса, тут же ответил:

— Спасибо. Я знаю, вы пытаетесь произвести на меня впечатление и убедить меня. Знаю, глупо и плохо быть таким невыносимо несчастным и наполненным тем, что вы называете заблуждениями. Но я ничего не могу с этим поделать. В вашей на редкость поэтической картине не хватает одного — стимула. У меня нет стимула, он отсутствует в вашем плане моего спасения. Боже мой, как я устал.

— И я тоже, — сказал Томас. — Давай-ка отдохнем немного.

Он встал, вытянул руки в сторону, принялся разминать плечи.

В комнате словно раздался резкий звук отпущенной тетивы. Эдвард, прежде ничего вокруг не замечавший, целиком и полностью сосредоточенный на споре с Томасом и на сопротивлении воле собеседника, теперь огляделся и увидел книги, лучи солнца на узорчатом ковре, картину, написанную отцом Мидж, и Томаса, который потянулся, взъерошил свои аккуратно причесанные седые волосы, снял и протер очки. Эдвард вздохнул и поднялся с кресла, потом подошел к окну и отстраненным взглядом посмотрел на сливовое дерево с розовыми цветами, на сиреневые и белые крокусы, растущие полукругом, и на каменную львиную голову, вделанную в кирпичную стену. Он прикоснулся к плотному слою белой краски на оконной раме, погладил пальцами полированное медное кольцо, с помощью которого поднималось окно. Томас смотрел на него.

Эдвард сказал:

— Я вспомнил. Ночью мне снился сон: красивая огромная бабочка в моей комнате, и я пытаюсь открыть окно, чтобы выпустить ее, но у меня не получается. Она села мне на руку, и я почувствовал, как она кусает меня крохотными зубками. Потом я махнул рукой, чтобы она улетела. Но она не улетела. Она свалилась на пол и лежала там неподвижно, мертвая.

— Душа — это бабочка, — пробормотал Томас. — Ее любит Эрос.

Эдвард в этот миг вспомнил точно такое же медное кольцо на окне своей комнаты и быстро отдернул руку.

Томас сказал:

— Та комната… комната, где все случилось. Хорошо бы тебе сходить туда и посмотреть на нее.

— Вы, наверное, умеете читать мысли. Я как раз подумал о той комнате. Я не смогу туда вернуться. Это что, такое лечение? Я там сойду с ума и выпрыгну из окна. Однако я собираюсь уехать на время.

— Куда?

Эдвард, прижимавший лоб к стеклу, отодвинулся от окна и откинул назад прядь своих длинных волос. Он был выше Томаса, а за последние недели исхудал как смерть. Его длинная шея торчала из расстегнутого воротника помятой синей рубашки. Он птичьим шагом направился назад к своему креслу, обходя по пути груды книг на полу, сел на подлокотник, но тут же поднялся, встал за креслом и оперся о спинку. На вопрос Томаса он не ответил.

— Вчера случилось кое-что очень странное.

— Вчера?

— Вас, кажется, удивляет, что со мной может происходить что-то еще. Меня тоже. Я ведь так никогда вам и не говорил, почему я оставил Марка в ту ночь и не вернулся раньше.

— Ты говорил, что кто-то тебе позвонил…

— Да. Это была девушка. Мы с ней занимались любовью — сразу же завалились в постель. Именно это меня и задержало.

— Понятно. — Томас, уже успевший вернуться за свой стол, встал и подошел к книжному шкафу, принялся разглядывать книги. — А эта девушка… Ты ее любишь?

— Нет. Я ее ненавижу. Она сделала меня убийцей, она — часть заговора. Ну хорошо, я не прав. Это то, что вы называете ложью.

— Не то, что я называю ложью, а просто ложь. Ну так что случилось вчера?

— Я ходил на сеанс.

— При чем же тут девушка?

— Ни при чем. Просто она говорила о каком-то сеансе и, возможно, сунула мне в карман карточку, вот эту.

Эдвард вытащил карточку. Томас надел очки и прочел ее.

— Ну, вы видите, что там написано. Вот я и отправился туда, и медиум сказала, что есть послание для того, у кого два отца, а это явно был я.

— И?

— И послание было от моего отца. Странное, словно галлюцинация, но это не галлюцинация. В комнате стояла темнота и висела такая огромная голова, похожая на бронзовую сферу, как бы подвешенная к потолку. Она сказала: «Приди к отцу. Приди домой, сынок». И она назвала мое имя — Эдвард.

— Ты уверен?

— Да.

— Очень интересно, — сказал Томас. — И чей же это был голос?

— Низкий голос с каким-то акцентом, медленный, говорил отчетливо. Наверное, это какой-то трюк, подделка… по это не могло быть подделкой. В любом случае это знак. Но его источник, видимо, находился в моей голове. Как вы думаете, может, это все еще действует чертов наркотик? Может, это какая-то субъективная иллюзия?

— Не могу сказать.

— Но вы знаете, что это не иллюзия. Это что-то другое. Джесс Бэлтрам жив, да?

— Наверняка. Если бы он умер, об этом кричали бы все газеты: твой отец — человек знаменитый.

— Ужасно странно слышать, как вы называете его моим отцом. Я никогда не хотел увидеть его, для меня его не существует. До сего времени было так. Он никогда не участвовал в моей жизни. Гарри не хотел, чтобы я общался с этими людьми. И конечно, Хлоя его ненавидела.

— Ты его видел, когда был ребенком…

— Да, Хлоя брала меня туда два или три раза, когда они приезжали в Лондон. Он был ужасен, он как бы насмехался надо мной, большой высокий человек с копной темных волос. Его жена пыталась приласкать меня, но так фальшиво, я ее насквозь видел. А маленькие девочки стояли, как злобные куклы, вооруженные булавками. Я чувствовал, что они все хотят меня убить. Может быть, Хлоя возила меня туда специально, чтобы я увидел, какие они отвратительные.

— Возможно, он чувствовал себя виноватым из-за того, что бросил тебя. Возможно, он даже тосковал по тебе. А женщины ревновали.

— Вы так думаете? Знаете, теперь, когда это случилось, я начал думать о нем. Не могу понять, почему у меня раньше не возникало желания отыскать его — моего настоящего отца.

— В некотором важном смысле твой настоящий отец — Гарри.

— Да-да, я знаю. Вы не скажете ему?

— Нет, конечно, не скажу.

— Потому что он… понимаете, он позвал меня. Я должен найти его.

— Найти его? И как ты это будешь делать — писать, звонить, спрашивать, можно ли тебе приехать? Я думаю, он по-прежнему живет в доме, который сам спроектировал. Этим домом в свое время очень интересовались. Как он называется?

— Сигард.

— Об этом писали во всех архитектурных журналах.

— Да. Но теперь о том доме забыли. И о нем забыли. Он вышел из моды. Люди не знают, что он еще жив.

— Я читал, что он все еще рисует, много работает. Значит, вот куда ты собрался бежать. Я никому не скажу. Эдвард, с тобой случилось что-то новое.

— Нет, это не может быть новым. Все взаимосвязано. Я должен поехать туда… Это побуждение имеет отношение к моей душе. И к смерти. Там произойдет катастрофа, и ее причиной буду я.

После ухода Эдварда Томас некоторое время неподвижно сидел на стуле. Когда Эдвард уходил, Томас прикоснулся к нему — положил руку на плечо, потом быстро скользнул пальцами к запястью, дотронулся до кожи ниже манжета. Все это заняло одно мгновение. Томас никогда не прикасался к мистеру Блиннету — это было немыслимо. Что касается Эдварда и Стюарта, он мог бы обнимать их, только и это было немыслимо.

Он остался доволен разговором, стратегию которого тщательно спланировал заранее. Информация была представлена, идеи внедрены. Эдвард все запомнит и задумается. Томас пошел на риск — надолго оставил парня наедине с его ужасами. Но дружеская забота и опека, теперь принятые Эдвардом, прежде были бы им отвергнуты. Томас признал, что эпизод с сеансом стал полной неожиданностью, появился словно из ниоткуда. В вопросах паранормальных явлений Томас был любопытствующим агностиком. Такие явления, конечно же, являлись порождением мозга, хотя их механизм был неясен. В каждом конкретном случае нужно было решать, какое отношение они имеют к нему, как и зачем их отличать от «обычных» иллюзий. У Томаса они не вызывали сильных эмоций. А Эдвард — тут нужно подождать и посмотреть. Психопатический эпизод иногда имеет ценность для изменения структуры сознания. Инициированный самим пациентом, такой эпизод способен стать благотворным шоком, способствующим выделению целительных гормонов. Но такие вещи могут развиваться и непредсказуемым образом. А вот «диалог» прошел вполне успешно. Эдвард был начеку, он слушал, реагировал, аргументировал, защищал свою позицию. Он следил за мыслью собеседника. «Как же они умеют быть красноречивы, — подумал Томас, — эти страдальцы, больные душой. От боли их язык превращается в язык поэтов». Он никогда раньше не слышал, чтобы Эдвард говорил так красноречиво. Какие жуткие образы страдания выдал этот мальчик: плен, машина, голод, электрический стул, умирающая куколка, самолет с отказавшим двигателем, мертвая бабочка. «И против всего этого моя слабая магия, — думал Томас, — бледная и тусклая на фоне такой черноты, словно гаснущий факел». Нередко в крайних случаях, а в особенности когда задействовано чувство вины, излечить может только сильная любовь. Но доступна ли она, умна ли, обладает ли интуицией, способна ли найти выход? Бог — это вера, что самые потаенные уголки души известны и любимы, что даже туда проникают лучи света. Но врач — не Бог, он даже не священник и не мудрец, и он должен советовать страдальцу исцелять себя собственными божествами. Значит, эти божества еще нужно найти. Сколько душ, не встретив положительных сил, так и не излечиваются? «Да, — думал Томас, — они падают под воздействием силы тяжести, не в силах вынести собственный вес». Он потерял лишь одного пациента. Мальчик, бессчетное число раз обещавший убить себя, в итоге выполнил обещание. Родители обвинили Томаса. Винил ли он себя? Да. И это чувство вины почти не отличалось от скорби. Он прекрасно понимал, как работает идентификация Эдварда. Его поражение не принесло Томасу новых знаний. Те, кто помогает другим делать высокие ставки в игре с «духовной смертью», должны осознавать и риск. Желание отомстить судьбе может обернуться против проклятого тела. Все люди разные, общее представление о «неврозе» — не более чем гипотеза. Больные порой хотя бы имеют право сыграть в эту игру самостоятельно, без медикаментозных средств или «научной» мифологии. Лечащий «миф» — это индивидуальное произведение искусства. Эдвард отчасти был прав, когда сказал, что заимствует энергию Томаса. Томас, проникая в таинство бессознательного разума другого человека, тоже питался энергией Эдварда. Если целитель идентифицирует себя с пациентом, существует опасность, что он примет чужие силы за свои. Не каждый достаточно силен, чтобы «играть». Томас больше не верил в «совместные мечтания» с пациентами, не желал принимать их фантазии и играть роль доктора в бесконечной лечебной драме, необходимой обоим: любовный роман врача и больного, играющих пьесу о разбуженном эгоизме. Он ушел от былой самонадеянности, когда он считал необходимым периодически изобретать новые названия для того, чем занимается. Однажды за обеденным столом он озадачил досужего любителя задавать вопросы словами о том, что сфера его интересов — это смерть. Смерть в жизни, жизнь в смерти, смерть после жизни и полное исчезновение. Сказать, что самоубийца отказывается от всех обязательств, кроме обязательств перед собственной душой, — это лишь обозначение тайны, загадки. Достигнуть этого положения — само по себе экстремальный шаг. Помощник, который Томасу представлялся еще и слугой, может лишь предложить свое видение, образ данного конкретного спасения и попытаться связаться с духовными силами, необходимыми для выбора смерти, которая ведет к жизни; с открытыми во тьме глазами и со всем магнетизмом своей интуиции он должен найти и высвободить силу, скрытую в глубинах души пациента, чтобы заставить его понять смысл того, что он уже мертв. Стимул, сказал Эдвард. Да, стимул нужно найти. К людям, которые в своей обычной жизни никогда об этом и не думали, в самых разных болезнях, в самых разных формах приходит мысль о потребности в смерти, о ее необходимости. Томас вспомнил зловещий экзальтированный взгляд Эдварда, его жуткую улыбку. Это на миг выглянул демон, не имевший отношения к обычному благополучному «реальному» Эдварду. Насколько же двусмысленны такие условия! Восторженное и искаженное болью лицо Марсия, перед которым с любовью склонился Аполлон, чтобы содрать с него шкуру[19], предвосхищает смерть и воскрешение души.