Михаил Тарковский - Енисейские очерки
Всем нравится читать про известных людей — это как подсматривать. Ничего делать не надо: и так интересно. А когда погружаешься в чей-то мир, приходится работать. Не подглядывать за писателем, а в душу его влазить, в мир, в глаза его. Где-то скрючиться, где-то ногу отсидеть. И на месте писателя помочь бы, а мы ворчим.
Я, например, сам себе отсек половину читателей, тем что не умею описывать город. Тайгу, Тихий океан, охотников и их жен — пожалуйста, потому что люблю. Город так не люблю, не понимаю, наверно. Хотя там понимать особо нечего — люди везде люди. Но в плане литературном здесь все освоено и надо разгребать место, а на это свой талант и героизм нужен. Мне проще в свежей тайге отстроиться.
Хотя друзей в городе полно. Но в приезд туда так устаю за первые две недели, что дальше для общения не гожусь. Кто успел, тому повезло. Зовут знакомые, которых не видел два года, а сил нет. Обижаются. Ладно, говорят, что с тобой поделаешь, отдыхай. А я-то не отдыхать ложусь, а беру пивка и к однокласснику-соседу, с которым могу хоть каждый день видеться. Просто молчать или про машины говорить. Читатель такой же. На детектив есть силы. А на тайгу нет.
Сам я читаю точечно и только по наводке. Сопротивляюсь: а вдруг и вправду хорошо, сильно написано, и все это пережить придется. Понятно, что потом спасибо скажешь, а вначале решиться надо.
Стоял на охотничьей выставке со своими книгами. Подошел мужик лет пятидесяти, рослый, крепкий, открытое лицо: Сколько стоит книга? С автографом столько-то. Как с автографом? Да так. Подождите, так… это… Вы? Ну да. Да нет… Побледнел, покраснел, заморгал. Встряхнул головой. «Так не бывает. Вы…Ты… Ты же там где-то…» Столик своротил, подошел, заплакал, обнял. Стоит. Я вот Володя… Глаза красные. Володька, давай-ка… пошли быстро по сто пятьдесят… Оказалось сам с Калуги, у меня предки оттуда. Охота, природа, книги. Оптина… Недавно взял в библиотеке мою книгу, вживался, переживал: «С мужиками, твоими товарищами, с Толяном, с Геннадием и в избушке посидел, и в лодке проехал, и водки попил, и поговорил обо всем… Самому уже не попасть на Енисей, ну хоть так. Спасибо тебе. Пиши главное».
Читатели бывают грубо двух типов: глубинные и просто читатели. Глубинный это так называемый подготовленный читатель, воспитан на традиции, ему все равно где происходит действие, в Москве, Красноярске или Южно-Курильске, бы была глубина и связь с русской классикой. Это как мы, только ума хватает не писать. Могикане.
А для большинства вникать в быт промысловиков скучно и неохота, к тому же смутно чувствуют, что вроде что-то такое уже было у «деревенщиков» (дурацкое вынужденное слово, как рамочка). Мои енисейские рассказы читают либо могикане, либо люди, связанные с тайгой, природой, дикой Сибирью. Я сам так зарядил, когда хотел именно земляков пронять до костей, и они, пронятые, мне дороже тысячи других были: с таким тылом я смело шел в любой журнал. За что же ругать молодых москвичек, торгующих поездками в Хургаду или шампунем, если им неинтересно про охотоведа из Верхнеинзыревска, или что ничего не говорит им зимний дизельный запашок японского грузовичка.
Да и неудобно, если красивая накрашенная девушка из новой машинки вдруг восхититься промороженными мужиками и их переживаниями. И зачем смущать девчонку, когда она сама позавчера из Северодвинска приехала в Москву деньги зарабатывать. Это как влюбить в себя манекенщицу, а потом заставить ее кулемки рубить.
С другой стороны в пылу написания рассказа никто не думает, для кого пишет. Пишет как выходит. И разговор этот нужен, чтобы уяснить, что виноват всегда писатель, и никогда читатель. И что больше никого и не существует. И повторю, все ворчанье о том, что в нынешней России нет места честному писателю — это из-за славы: что мало о тебе говорят, и из-за денег, что мало платят. А по-моему, если тебе повезло настоящим писателем родиться, то еще и приплачивать надо за это счастье. Вот пробираешься по повестухе и вдруг — неожиданная вершинка. Ты-то знаешь, откуда она, и что сам не при чем тут. Но зато какое счастье! Его уже никогда не забудешь и ни на что не променяешь. А если найдется кто-то, кто все твои вершинки повторит, пересчитает, не жалея санок и еще спасибо скажет, то не зря жизнь прожита. Поэтому береги читателя смолоду и не ропщи — мал золотник да дорог. А золотник у каждого свой, может быть для тебя это как раз те девчонки, что торгуют шампунем. Если конечно скажешь про них что-то такое, от чего они заплачут и тебе на плечо пушистую голову положат.
ДЯДЯ ИЛЬЯ (2)
28 сентября 2010 года в четверг понесло утрату село Бахта Туруханского района Красноярского края — умер Илья Афанасьевич Плотников. Бахта — село небольшое, дядя Илья — человек скромный, но показалось, опустел не только Енисей, но и вся Россия, почему — и объяснять не надо.
Родился 31 июля 1924 года в Бахте. Мать оставила семью, когда маленькому Илье было 3 года, сестренке 3 месяца — полюбила другого человека, который сошелся с ней, тоже оставив семью (выходит и в те времена бывало такое). Отец вскоре женился. Когда Илье было 9 лет, отца убило в тайге лесиной, и Илья остался с мачехой, сестренкой и сводными братьями-сестрами.
В ту пору детишек во всю привлекали для работы в колхозе. Придут: «Дай нам свою Машу или Дарью для подмоги» — «Пусть идет». И маленький Илья, учась в школе, подрабатывал то на рыбалке, то на сельхоз работах. В 12 лет, когда он отучился три класса, из школы пришлось уйти, не до учебы стало — слишком много работы, приходилось выживать, кормить малышей. Так и трудился на деревенском хозяйстве, да на рыбалке-охоте до войны, до 43 года. О его военной эпопее рассказано ниже в отдельном очерке.
Когда вернулся с войны — не нашел самого необходимого для таежной жизни: ни ружья, ни капканов, ни прочих ценностей. Все это у мачехи «злые люди» (имен не называл) в его отсутствие вытянули не мытьем дак катаньем, угрозами: «не дадим карточек». Все пришлось снова наживать.
После войны работал в колхозе. Были тогда направления: мясо-молочное животноводство, овощеводство (в основном капуста и картошка), рыбалка и охота. В колхозе работали не покладая рук, сметану, молоко, творог сдавали на пароходы по договорам, скотину под осень тоже отправляли — все вниз, на север, в Туруханск, Норильск.
Илья Афанасьевич трудился то завхозом, то учетчиком, даже раз председателем. Был честнейшим и дотошно-ответственным к цифрам и записям. Им буквально затыкали дыры: с весны ставили на невод руководить сплошь женской бригадой, усиленной ребятишками, (точно так же, как и им когда-то усиливали такие же бригады). Наступит горячая пора под осень, снимать-принимать капусту — бросят на сельское хозяйство. И так все время, то одно, то другое, дома почти и не бывал. А в колхозе строго было: как-то сняли кассу и не хватило двух копеек, собрали правление, влупили выговор, а это было серьезно.
Кто-то из мужиков, сдавая рыбу, предложил дяде Илье в обоюдных интересах подмухлевать, мол, семья огромная, не прожить, если не приворовывать помаленьку. Дядя Илья отказался, на что ему сказали разочарованно: «Эээх, Афанасич, жить ты не умеешь».
С осени до марта отправляли в тайгу белковать (соболя тогда не было, еще не реакклиматизировали). Охотились звеньями по четыре человека, продукты и палатку с печкой тащили собаки. Ночью в морозы палатку окапывали снегом. Гайновали, то есть искали белок по гайнам (гнездам, кто не знает), это требовало большого искусства, выгоняли верховой ход белки по ссыпавшейся с веток кухте. Опромышляли одно место, снимали палатку и шли в другое, дневной переход назывался "палаткой". Весной возвращались и снова работа, а еще и по дому надо было успевать — к этому времени Илья Афанасьевич уже обзавелся семьей. И снова: перевозка скота на тот берег (МТФ стояли прямо на покосах, скот находился там до осени), рыбалка, покосы, огороды. И так до бесконечности.
Дед был очень трудолюбивым и подчеркнуто самостоятельным, со всем справлялся до старости сам, уже похоронив жену, продолжал жить в отдельном аккуратном домике с автономным хозяйством. Рыбачил удочками налима — всю зиму не взирая на морозы, без дела сидеть не умел и знал, что единственное спасение в его возрасте — шевелиться.
Помощь принимал крайне неохотно, зато сам помогал даже незнакомым, заезжим. Рассказывают, что дружил с репрессированными, поддерживал их. Некоторые, в частности, грек Фомаиди (за точность фамилии не ручаюсь), давно уехавший, говорят, долго с ним переписывался.
К деньгам относился более чем спокойно, «куда мне их».
В Красноярск Илья Афанасьевич ездил второй раз в жизни в 2009 году лечиться. Пробыл 21 день в госпитале, там ему что-то подправили, зубы, ногу, и с удивлением сказали, что никаких болезней-то особых нет — все что есть — только возрастное, положенное, что крепкий дедушка.
Приведу отрывок из очерка-наработки для документального фильма про Бахту, где описан Дядя Илья лет за шесть до смерти:.
