Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара
Мой друг, Донсков, часто собирал гостей. Вообще-то его звали Семен, но он ненавидел свое имя и отзывался только на фамилию. В Академии живописи он был знаменитостью – он совсем не умел рисовать и открыто в этом признавался, но – парадокс! – его успеваемость всегда была выше, чем у меня. Он обладал редким даром рассказчика, – любая, даже самая занудная история в его интерпретации приобретала новое звучание. Мне иногда казалось, что если он начнет в произвольном порядке произносить слова – то слушать его все равно будет интересно. Непонятно, как подобная способность помогала ему сдавать экзамены, например, по графике, но Академию он окончил с красным дипломом (в отличие от меня). Если преподаватель просил его изобразить, скажем, бегущего человека или лошадь, он просто закрашивал холст лиловой гуашью. И – бог знает как! – но это срабатывало. Семен Донсков иллюстрировал собою тот редкий (очень характерный для политиков) случай, когда очарование личности полностью компенсирует отсутствие таланта.
На вопрос: «Зачем ты вообще пришел в Академию живописи?» – он всегда отвечал по-разному. Например:
– Папа обещал, что если я стану художником, он купит мне велосипед.
Или:
– Социальный эксперимент. Хочу доказать несостоятельность системы образования.
В первый раз он пригласил меня в гости еще на первом курсе. Я подозревал, конечно, что его логово будет отражением внутреннего мира, но даже я не ожидал, что уже на пороге дома споткнусь о живую каймановую черепаху. Она, как собака, спала на коврике возле гардероба. На вопрос: «Зачем тебе это сонное чудовище?», хозяин ответил: «А что? У всех значительных людей были любимые питомцы: у Македонского был Буцефал, у Шерлока Холмса – доктор Ватсон. Чем я хуже? – И выразительно развел руками, как бы вопрошая: «в самом деле – чем?».
Черепаху звали «Эсхил» – в честь древнегреческого драматурга.
– А почему такое имя?
– Знаешь, как умер Эсхил? Ему на голову свалилась черепаха. Да-да, я не шучу. Дело в том, что орлы, охотясь, хватают черепах когтями, поднимают высоко в небо и бросают на камень – чтобы разбить панцирь. Так вот, старик Эсхил однажды шел по полю, а мимо летел орел с добычей. Пернатый, наверно, принял блестящую лысину гения за булыжник и отпустил черепаху. Так скончался один из самых светлых умов Греции. Вот тебе и Deus ex mashina.
***
– Осторожно, не наступите на Эсхила, – сказал Донсков, открыв дверь.
Мы перешагнули через черепаху, прошли на кухню и уселись за хромоногий стол, накрытый рваным лоскутом брезента. Я не ел весь день и, увидев хлеб, тут же потянулся к нему, но Донсков перехватил тарелку, пригрозив мне пальцем.
– Знаешь, из-за чего пал Рим? – спросил он. – А я знаю: они не мыли руки перед едой!
Сполоснув ладони, я вернулся в комнату. На столе возле заплывшей свечи уже стояли, перемигиваясь бликами, две поллитровые банки. Донсков налил воды, опустил кипятильник в одну из них и спросил:
– Ну что, надумали?
Он уже давно пытался уговорить нас пойти в поход. Но мы с Петром, люди ленивые, отнекивались, ссылаясь на мифические «более важные» дела.
– Да бросьте всё! – возмущался Донсков. – Я же предлагаю вам приключение! У меня отец – геодезист; работает на месторождениях каменного угля. Они разрабатывают карьеры недалеко отсюда – километров девяносто. Доедем до ближайшей станции, а там рванем пешочком, через лес! Это такое зрелище, такая красотища, скажу я вам! Ей-богу, что вы, как сонные ежики?
Обычно уговоры Донскова заканчивались ничем, но в этот раз… На стене у него висели большие черно-белые снимки – угольные карьеры, огромные черные дыры в земле, похожие на воронки от разорвавшихся бомб. Я смотрел на эти странные фотографии, и у меня возникло ощущение дежа-вю: я вспомнил, как совсем недавно листал альбом Ликеева и рассматривал его серию гравюр «воронки», посвященную именно взрывам.
– Красотища говоришь! – пробормотал я. – Ну что ж, можно, пожалуй, и сходить – проветриться.
Донсков, привыкший к отказам, сначала даже не понял, что я сказал.
– Да не спеши ты отпираться! – продолжал он. – Ты ведь еще не видел…
– Я согласен.
– Что?
– Так, Донсков, слушай меня ушами: я – согласен – на – поход.
Он словно оцепенел, потом – широко улыбнулся. Рот его был набит кривыми желтыми зубами, похожими на тыквенные семечки, и мне всегда казалось, что их там явно больше тридцати двух – ну, семьдесят два, как минимум. Он повернулся к Петру и победным тоном произнес:
– А ты что же?
– А что я? – спросил Петр.
– Ты – в меньшинстве.
– И ничего я не в меньшинстве. Раз тут такой расклад, я тоже согласен. Только где мы снаряжение возьмем?
Донсков махнул рукой.
– Не проблема. Я состою в клубе путешественников. «Эдельвейс» называется. Завтра впишем вас двоих по блату в ряды клуба и сможем взять в аренду рюкзаки и спальные мешки. А также – карабины, компасы и прочую муть. Главное – хорошенько запастись водой и взять с собой удобную обувь.
***
Мы три часа тряслись в духоте, в электричке, на жестких деревянных скамейках. Сначала пытались играть в карты, но быстро заскучали. Обычно мы легко находили тему для беседы, но это было там – в нормальном, недвижимом мире. Я по натуре домосед и вообще неохотно меняю место дислокации, иногда мне бывает лень перейти из одной комнаты в другую. А тут – целая экспедиция, марш-бросок – к черту на рога! У меня стучали зубы. Хотелось отказаться, но электричка все дальше уносила эту мысль – я знал, что уже достиг точки невозврата.
– Эй, Андрюха, сделай лицо попроще! – сказал Донсков. – У тебя глаза, как у девственника перед брачной ночью – того и гляди, лопнут от страха. Знаешь, из-за чего пал Рим? А я знаю: они боялись ходить в походы.
Я выдавил смешок, но напряжение не спало.
Петр как всегда кусал свою нижнюю губу и каждые пять минут доставал из кармана упаковку влажных салфеток, чтобы тщательно вытереть руки. Донсков долго наблюдал за ним, потом спросил:
– Петя, будь добр, объясни, что ты делаешь?
– Это называется гигиена. Советую попробовать, – назидательно сказал Петр, обрабатывая очередной салфеткой кожу между пальцев. – И не надо так на меня смотреть. Общественный транспорт, между прочим, находится на втором месте по концентрации смертельно-опасных бактерий и вирусов. Статистика. Подумай об этом.
– Ах да, совсем забыл, ты ведь у нас фанат статистики, – Донсков подался вперед и прошептал. – Так вот: если ты не уберешь эти свои дамские финтифлюшки, то вероятность того, что я вытру пол в тамбуре твоим лицом, скоро будет равна ста процентам, – он откинулся назад и пожал плечами. – Статистика. Подумай об этом.
Петр спрятал салфетки, бормоча:
– Посмотри в словаре слово «дипломатия».
– Я уже смотрел, – сказал Донсков. – Дипломатия – это смертельно опасная болезнь. От нее Грибоедов умер.
***
Перроны станций почти ничем не отличались друг от друга: они были завалены мусором и пассажирами – причем, чем дальше от Москвы, тем менее очевидной становилась разница между первым и вторыми.
Наконец за окном показалась табличка с надписью «ст. Шахтерская».
– На выход, – сказал Донсков, вдевая руки в лямки своего огромного рюкзака.
Мы вышли из вагона. Весеннее бодрое утро пробрало ознобом. Рюкзак был неподъемный – какое только барахло там не таилось – но со страху я даже не чувствовал тяжести.
В детстве я, как любой ребенок, был одержим жаждой открытий. На стене в детской висела огромная карта мира, исчерченная маршрутами великих путешествий: Магеллан, Марко Поло, Васка да Гама. Я завидовал им, потому что их жизнь была уникальна.
Сейчас, вспомнив эти имена, я осознал, что на их фоне все мои страхи смешны – в конце концов, я участвую не в Полярной экспедиции: мне не грозит смерть от переохлаждения, от лап тигров или белых медведей, на меня точно не нападут новозеландские туземцы-людоеды или сомалийские пираты. Максимум, что мне угрожает – так это комары, клещи и… и всё.
– Дорога в тысячу миль начинается с одного шага, – пробормотал я. – Верно сказано, черт возьми. Первый шаг – самое трудное.
– Хватит ныть. Иди уже, – сказал Донсков и толкнул меня. Я покачнулся, тяжелый рюкзак перевесил, и я медленно завалился на бок, как случайно задетая локтем ваза (в голове раздался звонкий треск фарфора – звук разбитой гордости).
Донсков от души рассмеялся, с удовольствием демонстрируя свои кривые, желтые, растущие практически в три ряда зубы.
Я попытался подняться, но рюкзак намертво пригвоздил меня к асфальту, и я безвольно барахтался в его объятиях. Перед лицом валялся раздавленный бычок (со следами губной помады на фильтре), было наплевано. Я ощутил такое дикое унижение, что чуть не заплакал: «как глупо, как все глупо!»
Петр подался вперед, чтобы помочь мне, но Донсков оттянул его за плечо:
